Текст книги "Утоли моя печали"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

2

Исправляя положение, Закомарный все еще старался завязать дружбу и в следующий визит высказал страстное желание поучаствовать в судьбе заповедника и в его, Ярослава, судьбе. За водой теперь стали приезжать из усадьбы средь бела дня раз в неделю и увозили по пять фляг: у богатых были свои привычки, как объяснил Овидий Сергеевич, и, единожды попробовав воду из ручейка со скитской горы, он уже не мог от нее отказаться и готов был платить деньги, как за самую дорогую минералку. А поскольку Ярослав отказался брать деньги, Закомарный, ничтоже сумняшеся, предложил ему свою повариху-служанку, которая раз в неделю, а то и почаще, приезжала бы в Скит, готовила пищу, стирала и убиралась в тереме – словом, обслуживала бы все его потребности, и особо подчеркивал, что служанке этой всего-то двадцать два года, но она мастерица на все руки и владеет даже особым способом массажа, секреты которого знают гетеры и тайские женщины. Короче, наобещал золотых гор, но так и не обрел близкого контакта.

Возможно, Овидий Сергеевич искал человека для души – партнеров, слуг и холуев у него в усадьбе было достаточно, – и научный сотрудник заповедника, по его разумению типичный бессребреник, как раз и годился для такой роли.

Все бы так, если бы не одна деталь – непреодолимая тяга Закомарного к иконам Богородицы «Утоли моя печали», висящим на стенах мансарды. После первых визитов Ярослав был убежден, что хозяин Дворянского Гнезда приезжает в Скит только ради того, чтобы взглянуть на образа. Всякий раз он просился в мансарду, но уже без прежнего хамства и больше не предлагал купить «портреты», хотя по-прежнему так их называл. Однажды он как бы мимоходом поинтересовался:

– Слушай, Славик, а ты их с натуры пишешь или как?

– Или как, – увернулся Ярослав. – Плод воображения…

Закомарный не поверил, однако больше об этом не спрашивал, заметно меняя свое отношение к соседу. Исчез снобизм, он начал спрашивать разрешения искупаться под душем или войти в дом, а потом и вовсе выяснилось, что слова у него не расходились с делом.

Через пару месяцев директор заповедника связался с Ярославом по радио и приказал принять в подотчет новую лодку с мотором, купленную богатым спонсором, еще через месяц – легкий спортивный мотоцикл.

С техникой в заповеднике за последние годы стало совсем тяжело, все износилось и пришло в негодность. Чуть позже Овидий Сергеевич передал заповеднику нестарый японский джип, на котором теперь раскатывал директор, и финский снегоход непосредственно для Ярослава. Единственное, что администрация никак не хотела принять в подарок, это полную охрану заповедника людьми Закомарного. Однако согласилась, чтобы он финансировал дополнительных егерей, – их принимали на работу в весенний период, когда в окрестности и охранную зону тянулись туристы-водники. Таким образом Закомарный как бы откупал право жить на границе заповедника.

А через год люди из Дворянского Гнезда привезли двухместный дельтаплан, заявив, что это личный подарок Ярославу к дню рождения.

Совершенно обескураженный, он не знал, как относиться к такому жесту, и не мог притронуться к подарку, который так и стоял в сарае нераспакованным. Конечно, Закомарный кое-что узнал о научном сотруднике заповедника и решил надавить на самое сокровенное – дал крылья! – только достиг обратного результата: дельтаплан был лишь жалкой пародией настоящих крыльев.

Последний раз Ярослав держал в руках штурвал восемь месяцев назад, когда о нем вспомнили в области и пригласили на показательные выступления, которые устраивали на день города. Тогда он взлетел на спортивном «Яке», покувыркался в небе и вдруг понял, что больше нельзя дразнить себя небом, ждать следующего случая, да и вообще этот период закончился, и Пилот давно умер…

Подаренные Закомарным тряпичные крылья годились лишь для облета территории и только дразнили воображение…

Между тем Ярослав имел от руководства тайную просьбу – выжимать из «денежного мешка» все, что возможно. Дескать, ему удалось наворовать у государства (таких средств заработать честно нельзя), так пусть поделится краденым с государственным обнищавшим заповедником. Поэтому, услышав о столь редкостном подарке, директор примчался в Скит с единственным желанием немедленно провести испытательный полет, благо что инструктор под рукой. Машину распаковали, собрали, но взлетать оказалось неоткуда, поблизости ни одной ровной площадки. Ярослав-то, может быть, еще и умудрился бы взлететь, например, с плоской крыши склада, но директор сам рвался в небо и потому, не мудрствуя лукаво, перевез дельтаплан на базу в Усть-Маегу, оприходовал его и обещал возвратить, когда Ярослав построит взлетную полосу.

Но вскоре в Скит явился сам Овидий Сергеевич и, не обнаружив своего подарка, Ярославу ничего не сказал, и все же директор вернул крылья и больше о них никогда не вспоминал.

Неслыханная щедрость хозяина Дворянского Гнезда никак не афишировалась, наоборот, все пожертвования делались как бы невзначай, без помпы и с намеком на стыдливость. По слухам, Овидий Сергеевич в прошлом был чиновником в Министерстве внешней торговли, а теперь управлял крупным столичным банком, владел контрольным пакетом акций бывшего оборонного завода в одном из подмосковных городов, о чем он сам никогда не говорил и под любым предлогом уходил от прямых ответов.

И вот тогда Ярослав расчувствовался и решил отдариться.

Портреты призрака с каштановыми волосами для него на самом деле давно стали иконами. Он любил эту женщину, в прямом смысле молился на нее и в день Рождества Богородицы и ее Успения зажигал лампадки. Это была своеобразная религия, сектантство, однако он чувствовал внутреннюю потребность и, как всякий неоцерковленный, тянулся за внутренним позывом и придумывал ритуалы. Например, прежде чем срубить липу в заповеднике (что делать категорически запрещалось по закону), Ярослав не постился, а вообще ничего не ел целую неделю и пил только воду из своего источника. На седьмой день он брал топор, валил дерево на восходе солнца, затем кряжевал его и уносил на плечах в терем. Там раскалывал кряжи на доски и укладывал их под каменный гнет сушить на три летних месяца. Потом осенью заносил в дом, выстрагивал вручную, склеивал и снова просушивал. И только к декабрю накладывал левкас, а писать очередной «портрет» начинал только на Рождество Богородицы. Можно было сказать, что это заморочки одиноко живущего человека, желание сделать жизнь размеренной или убить время, но иначе икона не получалась! Внутренняя суть женщины с каштановыми волосами улетучивалась, и получалась просто красотка, так что приходилось либо соскребать и состругивать краску, либо сжигать доску целиком.

Это были иконы!

И Ярослав решил подарить одну из них Закомарному. Не за его щедрость, а за тот интерес и ошеломление, которые он испытывал в мансарде. Ярослав покрыл икону холстом, вынес из дома и вручил соседу. И тут произошло невероятное: Овидий Сергеевич откинул холст, увидел лик Богородицы, бережно поставил «портрет» и замахал руками:

– Нет! Ни за что! Унеси обратно! Спасибо, конечно, но принять не могу!

И побежал к своей моторной лодке.

А помнится, когда-то обещал купить, украсть или получить в подарок…

Через неделю после этого случая Ярослав услышал гул моторки на озере и, решив, что это приехали за водой, сразу не вышел. А когда лодка пошла назад, выглянул на улицу и обнаружил, что на берегу стоит женщина со знакомой большой корзиной.

– Меня прислал Овидий Сергеевич, – сообщила она, когда Ярослав спустился к озеру.

Это была обещанная кухарка-служанка, прихватившая с собой необходимые принадлежности своего ремесла.

Ярослав осмотрел ее, будто товар в магазине, и она ничуть не оскорбилась, а лишь загадочно и понимающе улыбалась. Короткая стрижка под мальчика, слегка вздернутый, но правильный носик, чуть впалые щеки, приоткрытые яркие и страстные губы, высокие, округло-тяжелые груди под коротенькой, до пупка, маечкой – с такими данными щи не варят и комнат не убирают. Ярослав уже привык глядеть на женщин и угадывать – Она или не Она, тут даже гадать не стал, зная, зачем и почему кухарка приехала.

Летать на тряпичных крыльях мастеру спорта по высшему пилотажу было позорно, и он находил в себе силы не искушаться самообманом. Но удержать бунтующую плоть молодого одинокого самца он не мог, потому что мужская тоска по женщине душила хуже грудной жабы и затмевала разум. Чаще всего тоска случалась, когда Ярослав, измучив себя голодом, брался писать икону. Когда ему начинали сниться сексуальные сны, он не ложился спать; когда вид обнаженной женщины грезился наяву, он боролся с искушениями тем, что ворочал камни, выкладывая ступени от озера к терему; без смысла, только чтобы выметать из себя умопомрачающую энергию, ходил через горный кряж на Ледяное озеро, одолевая путь в сорок километров за день, тащил на себе доски и рубероид, а там снова ворочал камни, выстраивая саклю.

От этой же тоски он решил построить дом в Скиту и целый год, пока возводил стены, делал крышу, а потом обустраивал внутренности и фасады, не знал нужды и горя.

А чаще всего спасался тем, что лез под ледяную воду душа и стоял так, пока тело не теряло чувствительности. Холодный поток снимал все, заживлял самые ноющие раны…

Но сейчас, когда рядом оказалась женщина, манящая, притягивающая воображение, приехавшая сюда, чтобы манить и притягивать, он, как пилот-камикадзе, пошел на цель и не нашел в себе сил, чтобы встать под душ…

Едва поднявшись на уступ, Ярослав поставил корзину и взял женщину на руки. У нее сразу же задрожали губы и помутнел взгляд; она почувствовала в нем эту бунтующую, звериную силу и мгновенно заразилась ею, поскольку сама искала ее и, видимо, не находила в Дворянском Гнезде, хотя там было много стриженых мужчин с накачанными мышцами и золотыми цепями. Он положил ее на густую траву, встал на колени и стал целовать лицо, оголенный живот, руки и ноги…

Она попыталась стянуть маечку и, когда это не удалось, сама разорвала ее неожиданным и резким движением…

Незаметно ушло солнце, затем стемнело, вызвездило, наконец легла на траву холодная роса, и, когда вновь начало светлеть, они словно устыдились времени, оторвались друг от друга и раскатились всяк в свою сторону.

Потом ползали на четвереньках и пили росу, поскольку дойти до цистерны с водой еще не хватало сил, но уже ощущалась иная сильнейшая жажда.

И утолив ее, Ярослав взял женщину на руки и понес назад, к озеру, по пути прихватив нераспакованную корзину. Она сделала слабое движение, дескать, а как же все остальное – щи, стирка и уборка? Он отрицательно помотал головой, посадил ее в свою лодку и повез домой.

Ни одна женщина еще не перешагивала порога построенного им терема.

Дворянское Гнездо скорее напоминало крепость, эдакий форпост на границе заповедника: большой каменный дом стоял почти у отвесной стены, опускающейся к Летнему озеру, а по периметру был обнесен трехметровой стальной решеткой на кирпичных столбах. Территория в четыре гектара с лесом, частью речки, водопадом стекающей в озеро, и скалой-останцом принадлежала Закомарному на правах частной собственности, впрочем, как и дорога, поверх изгороди стояли сигнализация и видеокамеры. Кроме того, на ночь спускали с цепи черного немецкого овчара. Как Овидию Сергеевичу удалось купить этот санаторий в охранной зоне заповедника, оставалось тайной, администрация только руками разводила. Лишь от бывшей уволенной обслуги стало известно, что сменился владелец и вместо генералов в Дворянском Гнезде обитают энергичные молодые люди, причем двух сортов – светски элегантные либо со стрижеными затылками и цепями на шее. Сам Овидий Сергеевич появлялся здесь нечасто, наведывались компании деловых людей на дорогих автомобилях, они скрывались за забором и выезжали оттуда через два-три дня. Народная молва отнесла новых обитателей санатория сначала к «новым русским», а затем к членам правительства, которые якобы ведут здесь важные государственные переговоры, и будто бы сюда тайно наведывался сам президент, потому что кто-то прилетает и улетает на вертолете. Несколько мужчин и две женщины жили в Гнезде постоянно, выполняя обязанности охраны, прислуги и еще бог весть какие.

Никто из местных жителей в Гнезде не бывал. И, несмотря на особое расположение хозяина, Ярослав тоже не получал приглашений. Закомарный стремился к добрососедству, но не к сближению и подарками как бы завоевывал доверие или попросту откупался. С обитателями бывшего санатория Ярослав изредка встречался на дороге или Летнем озере, но всегда мимоходом – ни с кем словом не обмолвился, разве что посылалось приветствие взмахом руки.

«Подаренная» хозяином усадьбы кухарка оказалась первой, с кем Ярослав познакомился близко, однако не спросил даже ее имени. С рассветом наступило отрезвление, и теперь было невыносимо стыдно перед этой женщиной, перед Закомарным и всем миром, так что хоть камень на шею и за борт. Он не мог поднять глаз и чувствовал полное опустошение; она видела это, также виновато молчала и лишь держала его руку в своих руках, изредка утыкаясь в нее покаянным лбом. Ярославу хотелось проводить ее в дом, помочь донести тяжелую корзину, однако женщина чего-то испугалась и заявила, что ей строго-настрого заказано приглашать его в дворянскую усадьбу либо приводить тайно. В Скиту она могла делать все, что потребует Ярослав, могла даже остаться там насовсем, но только никаких разговоров о жизни Гнезда и его обитателях и никаких ответных визитов! Чуть ли не под страхом смерти!

На прощание она вынула из корзины трубку радиотелефона и положила в его карман, давая понять, что эта встреча не последняя. Однако он, едва отчалив от берега в обратный путь, швырнул трубку в белую кильватерную струю…

Неожиданный приезд кухарки надолго выбил Ярослава из равновесия. Овидий Сергеевич хотел поколебать его веру, разрушить образ скитнической жизни, приземлить и поставить его рядом с собой, чтобы не чувствовать своей ущербности. Или, напротив, возвыситься, сохранить целомудрие своей жизни – не зря доходили слухи о пуританстве в Дворянском Гнезде, что вообще не вязалось с образом жизни «новых русских».

Создавалось впечатление, что Овидий Сергеевич даже запрещал своим людям общаться с научным сотрудником заповедника и его охраной, поскольку егеря тоже не вступали в контакт. Лишь однажды случился конфликт, когда на озере появился катер, прогулки на котором строго запрещались – в северных разливах были гнездовья лебедей, и охрана на первый случай предупредила людей Закомарного. К удивлению, они тут же убрали катер с воды и если отъезжали от своего берега, то только на резиновых лодках и в пределах, установленных охранной зоной.

А на вид – крутые бандюки, стриженные под нуль…

Но были моменты, когда Ярослав стонал по ночам, жалея, что выбросил радиотелефон, и, пересиливая себя, лез под душ, чтобы укротить плоть. Это было какое-то наваждение: вода снимала боль тоскующей плоти, но через какое-то время становилось еще хуже, и он, словно наркоман, все увеличивал дозу купания.

3

Однажды весной после ледохода в охранной зоне заповедника появилась группа байдарочников, которых егеря завернули еще на пропускном пункте у моста через Маегу. И все-таки они проникли в заповедник, обойдя посты, и были остановлены в Лебединой протоке уже во время спуска, надо сказать, самой порожистой и опасной в половодье. Слаломисты считались народом менее вредным, их интересовали только сложные трассы, а байдарочники еще и пересекали озера, устраивая шумные, с музыкой, ночевки на берегах. В это время лебеди сидели на гнездах. Тут и разговаривать-то следовало шепотом. Егеря поступили, как обычно в таких случаях, жестко – конфисковали байдарки и указали путь из заповедника по суше. Ребята попались крутые, может, оттого, что все были с подружками и не хотели пасть в их глазах. Они изменили указанный маршрут и совершили дерзкий ночной налет на Скит, чтобы выкрасть свои плавсредства. Егеря в это время находились на своих постах, разбросанных по охранной зоне, поэтому Ярослав отбивался, а потом, когда нападающие открыли огонь из ракетниц, отстреливался в одиночку.

Обошлось без жертв и особого урона, если не считать, что от сигнальной ракеты загорелся чердак над мансардой. Зато Ярославу удалось взять одного пленного, который не успел отступить со своими, запутавшись в старых сетях, развешанных в сарае, – залез туда под шумок искать байдарки. Можно было бы захватить еще одного, пытавшегося высвободить товарища, да огонь на чердаке разгорался слишком опасно, так что второй удрал, разбив окно. Ярослав обрушил на пленного сети, а сам побежал тушить пожар. И лишь после этого, к изумлению своему, обнаружил, что пленный – не подросток, как показалось сначала, а молодая хорошенькая женщина небольшого роста, очень сильная: она визжала, царапалась, кусалась и напоминала пойманную рысь. Ярослав запер ее в складе, где хранилась техника и, кстати, реквизированные байдарки, а сам до утра сидел с карабином на чердаке: обиженные парни могли вернуться в любую минуту, чтобы вызволить подружку, на что та и рассчитывала, выкрикивая угрозы. Однако предупрежденные по радио егеря уже спешили на выручку, и, видимо, они-то и отпугнули нападавших. Те бросили пленницу и в тот же день исчезли из района: егеря потом двое суток прочесывали заповедник и не нашли никаких следов.

А пленница ждала их двое суток, не притрагиваясь ни к воде, ни к пище, забаррикадировалась изнутри и все грозилась, пока не охрипла и вовсе не потеряла голос. Ее следовало сдать в милицию, но стражи порядка не спешили в заповедник, добираться на мотолодке в разлив было опасно, вертолета по нищете своей нанять не могли, а пешком ходить уже отвыкли. На третий день она поняла, что ее предали и бросили, стала не то чтобы сговорчивей, а сняла баррикаду и позволила войти в склад, накормить и напоить себя.

– Кто ты? – спросила она хриплым, шипящим шепотом.

– Заместитель директора заповедника по научной работе, – представился Ярослав, не испытывая зла или неприязни, хотя только сейчас обнаружился урон, нанесенный пленницей: на снегоходе было разбито все пластмассовое и стеклянное, у мотоцикла фара вдребезги и провода вырваны, но самое печальное и смешное – тряпичные крылья дельтаплана изрезаны в лоскутья!

Только свои байдарки пощадила…

– Ты похож на волка, – заключила она, – на волка-одиночку.

– А ты на рысь, – парировал Ярослав, закрывая двери. – Посмотрись в зеркало.

После этого диалога он не мог заснуть и ходил возле склада, как голодный зверь, от несгибаемой мужской тоски мысленно рисуя самые безрассудные картины. И наконец не сдержался, отомкнул замок, вошел к пленнице, и она сразу все поняла.

– Ты этого не сделаешь, – готовая сорваться в истерику, проговорила женщина. – Ты же не волк… Ты же человек! Не делай этого! Не надо, пожалуйста!

– Я отпущу тебя, – пообещал он. – Утром покажу прямую дорогу, провожу…

– Не могу… Даже за свободу не могу. – Она забилась в угол, под рваные крылья дельтаплана.

Ярослав сел у стены, нахохлился и замер: решительность пленницы отрезвляла.

– Правда, не могу, – прошептала, приподняв лохмотья. – Ну почему обязательно… так? За свободу, за деньги, за тряпки?.. Почему?!

– Прости, – выдавил он. – Не хватило силы… Ночь, одиночество. Потерял контроль.

Она выбралась из своего угла, присела чуть в сторонке.

– Даже имени моего не спросил! Как же так? Почему?

– Буду звать тебя Пленницей.

– Как? Пленницей?.. Впрочем, да, я твоя пленница. Но это не значит твоя рабыня!

– Завтра уйдешь, – проговорил Ярослав. – Сама уйдешь, напрямую через кряж, чтобы егеря не задержали. Выйдешь к мосту через Маегу, там поймаешь машину…

– Просто так уйду? Ты меня отпускаешь?

– Да, просто так…

– А можно сейчас уйти?

– Можно… Только ночь, как ты пойдешь? А идти надо по осыпям, к тому же здесь зона глубинного разлома. Старожилы говорят, идет, идет человек, вдруг земля раскроется – и нет его.

– Странный ты парень, – вздохнула Пленница. – Волк, но не злой.

– Кто сказал, что волки злые? С точки зрения овцы – да. А если у них такой образ жизни?

– Понимаю, ты осатанел от одиночества.

– И давно…

– Что же тебя держит здесь? Работа?

– Мне здесь хорошо, а одиночество я люблю и ненавижу.

Она помолчала и, кажется, улыбнулась в темноте.

– Я тоже люблю его и ненавижу. А еще – риск люблю и ненавижу. Свободу. И мужчин. Все люблю и ненавижу.

Она молча сняла свитер, майку и бюстгальтер, легла на груду старых сетей, холодная и равнодушная, будто на операционный стол.

– Подойди ко мне, – попросила через некоторое время. – Что же ты?..

Ярослав встал и вышел из сарая, не замкнув дверь.

– Почему ты ушел? – кричала Пленница из-за двери. – Кто ты такой? Я не верю!.. Ты что, импотент? Не можешь? Или идейный? Эй, мужчина? Идейный, что ли? Эй?! Ты же хотел меня?!

Он хотел сейчас одного – чтобы она исчезла на рассвете, чтобы не видеть ее днем, как будто ничего не было. Искупавшись под ледяной водой, он пошел спать, а чтобы Пленница не зашла в терем, если вздумается ей попрощаться, он запер дверь на засов и неожиданно спокойно и быстро заснул.

Она не исчезла на рассвете, и когда Ярослав выбрался утром на балкон, увидел Пленницу, собирающую цветы.

– Можно я останусь? Ненадолго? – попросила она. – Поживу в этом сарае? А тебе мешать не буду! Наоборот, помогу! Я все умею.

– Живи, – согласился он, скрывая неожиданную радость от такого ее решения и совершенно забыв, что о Пленнице знают в милиции Усть-Маеги и скоро приедут, чтобы забрать.

Он взял полотенце и пошел умываться под свой душ. А Пленница бежала впереди и рассыпала цветы по ступеням.

– Что это значит? – смутился Ярослав. – Зачем ты это делаешь?

– А хочется! Хочется так! – капризно воскликнула она, однако получилось хрипло, по-вороньи.

Потом, когда он умылся и вылез из-под ледяной воды, она вдруг схватила его руку в свои ладони, восторженно огладила, зашептала:

– Какие у тебя руки! Боже, какие удивительные руки!

Он не знал, как относиться к ее словам, потому что руки у него были грубые, заскорузлые от воды и работы. Но Пленница прижала его ладонь к своей щеке, закрыла глаза.

– Это настоящие мужские руки…

Он сводил ее на Зимнее озеро, показал царских лебедей и научил, как вести себя, чтобы птицы не боялись и подпускали на расстояние вытянутой руки, давали себя погладить.

Потом еще одну ночь они проговорили шепотом – голос у Пленницы никак не восстанавливался…

Утром у Ярослава родилась сумасшедшая идея: оставить ее в Скиту. Не открывая глаз, он лежал и думал, а вдруг это пришла Она – та самая женщина, что грезилась ему в коридорах институтского общежития? Пусть нет у нее длинных каштановых волос, пусть не такая высокая, пусть явилась без белых одежд и не сама пришла – была поймана как пленница; все это условности, необязательная символика, ибо в жизни происходит все по-житейски обыденно.

Он думал так и сам себе противоречил, доказывая, что все это блажь, морок, что она привлекательная, умная, сильная и надежная, но совсем нет чувств, от которых бы перевернулась душа. И что есть предчувствие, что вместе с солнцем может прийти отрезвление…

Еще была мысль сводить ее в мансарду и показать свои иконы. Что, если узнает на них себя?..

Отрезвление пришло намного скорее.

На восходе он пришел в сарай и осторожно присел возле спящей Пленницы, стараясь разгадать, она это или только ее призрак, но так ничего и не разгадал, случайно разбудив ее. Сонная, она взяла его руку, положила под щеку, приласкалась к ней и снова уснула.

А спустя час, когда пришло время обязательной радиосвязи с базой, начальник милиции сообщил, что через три-четыре часа в Скит вылетает следователь на попутном вертолете и что желательно собрать всех свидетелей происшествия, то есть егерей, и приготовить к отправке подозреваемую, захваченную на месте преступления.

Остальных байдарочников так и не нашли, хотя милиция заверяла, что весь район перекрыт и никуда они не денутся.

Ее нужно было спасать, независимо от того, кто она…

Ярослав вынес из склада двухместную складную байдарку, взвалил на спину и, взяв Пленницу за руку, повел напрямую, через горы, к озеру, откуда вытекала самая длинная протока и впадала в реку Маега. После пятичасового марш-броска – вертолет со следователем давно протарахтел в сторону Скита – Ярослав вышел к цели, сел в байдарку и спустя несколько часов остановился под мостом через Маегу.

Над головой гудела автотрасса, которая спустя пять минут унесла эту путешественницу с рысьими глазами в неизвестность.

Она обещала вернуться в августе, после письма Ярослава, долго махала рукой из кабины попутного «КамАЗа» и что-то кричала…

Он ждал ее до зимы – отпускной поры в заповеднике – и, обманывая себя, поехал будто бы к матери, которая вот уже полтора года жила в Свято-Никольском монастыре, а вместо Малоярославца оказался в Воронеже, там, куда летом писал ей письма.

К весне он успокоился и относился к этой встрече философски, больше жалея, что не успел побывать у матери, однако все равно жил с чувством смутного ожидания.

И дождался!