Текст книги "Сокровища Валькирии. Правда и вымысел"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

От невероятного вдохновения и страха мне хотелось орать, и возможно, я орал, поскольку через какое-то время обнаружил, что потерял голос. Кипение перегретой магмы в чаше продолжалось минут пять-семь, но над её поверхностью родилось десятка полтора протуберанцев (их можно было считать!), и только выпустив их в космос, гора начала успокаиваться. Этот сверкающий, ленивый парок над чашей, из которого потом возникали ядерные взрывы, медленно потерял энергию и будто всосался в пламенную, бурлящую ключом плоть, а выбитые кипением из расплава султанчики начали опадать, и скоро блистающая поверхность только бродила, как варево на слабом огне.

Когда же и это движение постепенно замерло и померкла сила свечения остывающей магмы, опять же быстро, на глазах, началась кристаллизация. То, что было жидким и только что клокотало, стремительно увеличивалось в объёме, раздувалось вширь, росло вверх, приобретая конусные формы и одновременно теряло температуру, и цвета от оранжевого переливались в малиновые. До тех пор, пока на вершине Манараги вновь не восстали остывающие стрельчатые зубья, будто птица Феникс из пепла.

Ничего подобного я в жизни не видел, но даже не отошедший от потрясения, головой понимал (себе в утешение), что это, должно быть, световой эффект, вероятно вызванный особым состоянием оптики атмосферы. А душа протестовала – нет, слишком уж естественная и детальная картина разворачивалась на восходе солнца. Полное ощущение, что в проектор заправили когда-то отснятую, может, при рождении этих гор, плёнку и солнце лишь высветило, спроектировало кадры на экран.

Я много раз видел восходы и закаты в горах, напоминающих Уральские, такие же истёртые ледниками и выветрившиеся, причём, в разное время и во всяком климате. И если это всего-навсего зрительный обман, особое преломление лучей в пространстве, то почему никогда не наблюдал даже чего-нибудь отдалённо похожего, хотя бы незначительные детали того, что увидел только сейчас?

Конечно, больше всего поразило, осталось в зрительной памяти и запечатлелось сознанием возникновение чаши, когда верхняя половина Манараги расплавилась, а нижняя стала служить постаментом и была твёрдой, иссиня тёмной. И когда сверкающие брызги вылетали за край этого кипящего котла, то на мгновение высвечивали совершенно реальные склоны горы и развалы камней. Мало того, выплеснувшаяся магма потом медленно остывала и ещё некоторое время светилась на чёрном фоне подошвы. И я находился близко от этих замерзающих капель, так близко, что чувствовал исходящий от них жар, согрелся после сна под глыбой, а потом и вовсе пробило в пот. Поэтому в первую очередь, едва стряхнув оцепенение, я стал осматриваться, почти уверенный, что найду эти вулканические брызги, однако снег был чистейшим, нетронутым, и лишь цепочка собачьих следов тянула чуть наискосок, к склону Манараги.

Часа два я всё ещё стоял на плите, взбудораженный настолько, что забыл, зачем и в горы пришёл, вдруг обнаружил, что трясутся руки и ноги, а сам всё ещё задираю голову и смотрю в небо над вершиной. На какое-то время отшибло память, я не знал, что мне нужно делать дальше, однако тепло улетучилось быстрее, чем ошеломление, взмокшую спину захолодило, а солнце, оторвавшись от горы, было ещё тусклым и не грело.

Озноб привёл в чувство, заставил вернуться на землю, и я наконец-то вспомнил, что собирался подняться на вершину и посмотреть оттуда, где находится Ледяное озеро, как учил дед.

Наконец-то я спустился с плиты и полез в курумник, держась собачьего тающего следа. Ходить по крутым каменистым склонам на двух ногах даже в сухую погоду не просто, а в дождь лишайник размокает и становится хуже мыла; чтоб не переломать ног на развалах, присыпанных свежим талым снегом, передвигаться можно только на четвереньках или ползком (было, ползали на курумниках Енисейского кряжа). После увиденного восхода над Манарагой я не мог смотреть под ноги и всё тянул голову вверх – ощущение было, что там ещё что-то может произойти, чего я вдруг не замечу. И только потому начал падать. Первый раз удачно, во второй разбил локоть, кожу будто рашпилем сдёрнуло да ещё ушиб нерв и отсушил руку. Но ещё пролез метров пятьдесят, прежде чем осознал, что похож на самоубийцу.

Кое-как, с оглядкой, спустился назад, к ручью, до первых лиственниц, благо что двигался по собачьим следам. А овчарка, умница, не лезла на камни и выбирала путь по слежавшимся щебенистым осыпям. Внизу распалил костёр и встал под дым, раскинув над спиной брезент, как парус: то ли за ночь так прозяб, то ли от потрясающего зрелища ещё не прошло испуганное, адреналиновое волнение, но меня колотило, даже если я лез почти в самый огонь.

Между тем солнце взошло над Уралом, всколыхнуло воздух, и юго-западный тёплый ветер докатился до подножия горы. Рыхлый снег начал быстро таять, вода сразу впитывалась в мох, уходила в щебень и через два часа было почти сухо, внизу снова наступило лето, однако склоны и сама Манарага всё ещё оставались пёстрыми, чёрно-белыми.

Ещё два дня назад, как только увидел Манарагу на горизонте, я шёл и выбирал себе маршрут подъёма, и чем ближе подходил, тем чаще их менял, поскольку гора вырисовывалась всё новыми своими гранями. И вчера я остановился на самом реальном – с западной стороны вдоль ручья, где склон более пологий и на его середине есть довольно плоский горб, наверняка сложенный глыбами – как раз на этом месте лежали края огненной чаши.

Отогревшись, я не стал ждать, когда обтают склоны, обращённые к солнцу, и пошёл штурмовать Манарагу во второй раз. Думал, пока иду, снег сгонит, через силу съел сухарь с куском сахара, нарубил специально заточенной сапёрной лопаткой небольшую вязанку дров (на верху палки не найдёшь), приторочил к рюкзаку и двинул назад, к плите, откуда наблюдал восход солнца.

Альпинистом я был не ахти каким, впрочем, как и скалолазом. Так, ползал по горкам на Ангаре, на Таймыре да на Красноярских Столбах развлекался. Потому шёл, как турист, и из снаряжения был кусок верёвки метров тридцать, два настоящих крюка, сапёрная лопатка в чехле на поясе, да геологический молоток, подаренный Толей Стрельниковым в качестве талисмана. На длинной ручке было выжжено его философское изречение (а может и спёр у кого): «Не всё золото, что блестит, говорим мы и проходим мимо самородков.»

Однако тут почти ничего не понадобилось, разве что самодельный молоток, который можно было использовать как ледоруб или костыль. Снег и в самом деле сгоняло по мере того, как я карабкался в гору, оставался лишь старый, зимний. Склон оказался довольно пологим и если попадался неприступный порог, то его всегда можно было обойти. К половине десятого подъём стал ещё более пологим, и скоро я с замиранием души выбрался на площадку, почти горизонтальную – на постамент, в котором на восходе стояла солнечная чаша.

Ничего здесь особенного не было, всё те же нагромождения камней, покрытых лишайниками, и никаких следов оплавления либо обжига (а таилась в душе надежда, уж слишком естественно виделась чаша с клокочущим расплавом!). Даже снег тут растаял лишь на верхушках камней, остальной лежал целеньким, провалившись между глыб. Я начал искать место, чтоб прикрыться от ветра, развести костерок и сварить крепкого чаю, и неожиданно наткнулся на собачьи следы. Вон куда забралась! И спрашивается, зачем, если не хозяин её сюда завёл?

Оставив рюкзак, налегке, я выписал приличный круг но развалу, в надежде всё-таки подсечь следы человека, однако, кроме своих собственных, ничего не нашёл.

Не может, не должна собака просто так, самостоятельно, лезть в гору! Причём, на высоту в полторы тысячи метров! И если даже это не овчарка, а волк, то и ему тут делать нечего: добычи никакой, а логова волчицы устраивают, наоборот, в низких местах, поближе к воде…

Разводить костёр, впрочем, как и распивать чаи сразу расхотелось, можно выдать себя дымом. А ещё поймал себя на том, что постоянно озираюсь и хожу, прячась за камни – где-то должен быть человек!

Конечно, после того, когда ты больше месяца ходил под «наружкой» и всё время её чувствовал и видел, какой-то элемент мании преследования в мозгах застревает. По крайней мере, ещё долго остаётся привычка отслеживать, нет ли «хвоста», и я это испытал в поездах, пока ехал из Томска и потом, от Москвы до посёлка Косью. Не мог избавиться от желания оглянуться, даже когда нанял мужика с моторной лодкой и плыл вверх по пустынной реке – шарил глазами берега и смотрел назад, не догоняют ли. Да и когда несколько дней кряду шуршал щебёнкой по речным откосам и отмелям, ночуя по берегам, всё ещё озирался.

Никто меня не выслеживал, это совершенно точно, встречных-поперечных за всю пешую дорогу я не встречал, если не считать «Казанку» под мотором «Вихрь», промчавшуюся мимо вниз по реке – вроде, форменная фуражка лесника или егеря мелькнула, но я заранее спрятался за камень и видеть он меня не мог.

О том, что я иду к Манараге, никто не знал, мужик подвёз на лодке только до слияния Косью с Вангыром, будто бы рыбака, и оставил на берегу. Куда я пошёл дальше, он не видел, поскольку был похмельным и получил расчёт жидкой валютой.

То есть, если сейчас кто-то ещё поднимается на гору с собакой, делает это независимо от меня, просто, пути так сошлись… Но зачем же тогда ему прятать следы? И как ему удаётся делать это, двигаясь по свежему снегу? Всё время прыгать по оттаявшим лысинам камней невозможно в принципе…

Спрятав рюкзак, с одним молотком да лопаткой на поясе, я пошёл собачьим следом, полагая, что он непременно сойдётся с хозяйским: судя по зигзагам, овчарка рыскала по сторонам, но по её собачьей привычке всё равно держалась человеческого следа и всякий раз обязательно его пересекала, таким образом ориентируясь на основное направление движения. Отошёл всего полтораста метров, если по прямой, и тут след нырнул между глыб, где пропал. Я обошёл развал – выхода не было, значит, собака спряталась где-то здесь. Протиснувшись боком, я попытался разглядеть, что там, в нагромождении камня, однако ослеплённый белым снегом, ничего не увидел, а фонарик остался в рюкзаке. При желании тут и человеку можно было пролезть, если ползком и у самой земли. Я окликнул – бобик, бобик, посвистел, и показалось, что-то ворохнулось в тёмном чреве развала и пахнуло застоявшимся духом псины.

Всё-таки здесь, вопреки всем природным законам и животным обычаям находилось логово, наверняка собачье. Вероятно, овчарку бросили туристы, а может, сбежала из лагерной охраны, ушла подальше от людей, тут ощенилась и теперь выкармливает потомство, бегая за добычей в лес. И потомство это станет вольным, свободным…

Однако такая история годилась разве что для слащавого рассказа: собака не человек, никаких законов не нарушает и строго блюдёт обычаи, иначе бы давно выродилась и потеряла все наследственные инстинкты, как это произошло с царём природы.

Я приметил развал и пошёл к рюкзаку за фонариком: события на Манараге развивались интересно, загадочно, начиная с восхода солнца, настроение было приподнятым, а розыскная привычка подсказывала – ничего не пропускай, всё проверь до конца и только тогда делай выводы и совершай следующий шаг.

На месте, где оставил рюкзак, лежали только дрова, кем-то отвязанные и заботливо положенные на сухой камень. Не веря глазам своим, я покрутился на площадке, заглянул в щели и сел: коли нет, значит уже не будет, сквозь землю он не провалится….

Тот, кто взял рюкзак, не исключено, сейчас видел меня, оставаясь сам незримым, и ведь смеялся, гад, наблюдая за суетой! Отвлёк собакой и стащил сразу всё – тёплую одежду и главное, продукты, таким образом поставив крест на моей экспедиции. А там было запасов при экономном расходе на неделю, успел бы отыскать Ледяное озеро, поймать золотую рыбку и на обратную дорогу бы хватило…

Но удочек и складного спиннинга теперь не было, даже верёвку и брезент упёр, сволочь! И главное, десять пачек сигарет!

Чтоб ты подавился, гад!

– Эй ты, иди сюда! – крикнул я и не услышал своего голоса, потерянного ещё на восходе, перед чашей, откуда в космос уносились солнечные протуберанцы.

А в голове вчерашнего инспектора уголовки одна за одной проносились версии, пока мысль не сосредоточилась на одной – беглый зек, благо что лагерей в Коми АССР хватает. Ушёл в горы, спрятался, одичал и теперь обворовывает туристов. И собака с ним работает на пару: привёл откуда-нибудь, брошенную подобрал, сама прибилась. А может, когда дёру дал, овчарку пустили по следу, а зек её смирил, приручил и сделал своей. Обитает здесь несколько лет, научился ходить, не оставляя следов, есть сырую пищу, жить без огня, потому и дрова не взял – эдакий уральский Тарзан…

Нет, и эта версия не годилась, тоже литературщина, причём, американского пошиба.

Я ещё не мог поверить, что всё кончилось, ходил по развалу и пинал камни. Мне было хорошо известно, что бывает с человеком в условиях горно-таёжной местности, если он остался без продуктов и ружья, а до ближайшего жилья, где есть люди, четыре, пять дней хода. Голодному же чуть ли не в два раза больше. Конечно, можно надеяться, подберёт моторка на реке, но… сидеть и ждать у моря погоды?

А в рюкзаке были три, ещё дедовых, блесны, сделанные из серебряных полтинников двадцать четвёртого года…

Да, можно подняться к зубьям Манараги, пока есть силы, и с единственной целью – увидеть Ледяное озеро, сориентироваться, и уходить, нет, немедля бежать обратно, в Косью. Деньги на обратную дорогу есть, можно на них закупить продуктов, снасти и вернуться назад, хотя бы для того, чтоб отыскать этого невидимого ворюгу с собакой…

Уходить, когда до вершины остаётся меньше полкилометра, нет смысла, потом жалеть буду, что дрогнул, смалодушничал и не пошёл – до скал рукой подать!

Это я уговаривал себя так, увещевал и даже стыдил. Вот она, зубчатая красавица, стоит и подпирает небо. Останцы похожи на толпу людей, выстроившихся у обрыва лицом на восток. Если долго смотреть, начинает казаться, будто они шевелятся и машут руками…

Может, это и имел в виду дед, когда говорил, будто на горе люди стоят?..

Воспоминания об этих словах моего деда как-то неожиданно взбодрили, я всё-таки полез в гору, и оказалось, без рюкзака куда ловчее пробираться между камней и переваливать через огромные осколки скал. Так я прошёл больше часа, пока не заметил, что всё это время почти неотступно думаю о деде, а точнее, уже привычно за последнее время гадаю, что он делал возле Манараги, дед-то мой? В турпоход ходил?..

* * *

Насколько я знал семейную историю, занести его сюда могло только в гражданскую войну, ибо в Первую мировую он оказался где-то возле Смоленска, во вторую – на Кольском полуострове. А что касается службы у белых, то здесь почти всё покрыто мраком. Период, когда бабушкин брат увёл его к красным партизанам, можно было исключить, всё на глазах, всё прозрачно. А вот где его носило два с половиной года, каким образом попал на Урал, к этой горе и с какой целю? С чего это вместо каптерства на пакгаузах, если верить его официальной версии, он валька, начинённого золотом, ловил в Ледяном озере где-то за рекой Манарагой?

И если ловил, то куда это золото потом девал, коли прибежал с войны завшивевший?

Вот вопросы, которыми бы следовало заняться давным-давно, когда ещё в милиции работал. Мог ведь вполне официально разослать запросы куда угодно! И обязательно бы получил ответы… Нет же, и в голову не пришло! Чуть освободился, сразу поехал на Манарагу, так сказать, быка за рога, а ведь учили же дурака в уголовке: сначала следует накапливать компр-материал, завести оперативное дело и стаскивать туда всяческую информацию, прямую и косвенную, и лишь потом реализовать её.

Ну что он, белогвардеец, делал возле Манараги? Бои здесь вряд ли были, гражданская война шла вдоль железных дорог, на обжитых местах, возле городов и крупных сёл. Может, красные загнали их сюда, и он партизанил? А факт этот скрывал, чтоб не назвали его непримиримым врагом Советской власти и не шлёпнули?

Неужели только золотую рыбку ловил?

Мысли эти так захватили, что я начал забывать об украденном рюкзаке и не заметил, как добрался к основаниям высоких останцев на вершине. Лишь тогда сел и осмотрелся так, будто до того меня с завязанными глазами вели…

Дух зашёлся, насколько высоко было! Казалось, весь Урал лежит под ногами, и насколько хватал глаз – синяя, бесконечная даль, будто с самолёта. Сквозь частокол лиственниц речки поблёскивают, отражая солнце, а само оно зависло над головой, так что пропали тени от высоких каменных столбов на вершине. Состояние это было не таким потрясающим и эффектным, как утреннее, когда восход расплавил полгоры и слил её в чашу, однако зачаровывало ничуть не меньше, только вот орать не хотелось, напротив, – молчать и не шевелиться.

Часы показывали без десяти двенадцать, по всем правилам, солнце должно быть на юге, в стране полуденной, как говорили древние, но почему-то оно висело в абсолютном зените, как на экваторе. С чего бы вдруг, если здесь Приполярный Урал?

Или это тоже оптический обман, игра света и тени?

Поднявшись к ближайшему останцу с южной стороны, я увидел внизу обнажённые скалы и осыпи, голова закружилась, в солнечном сплетении неприятно заныло, будто я уже сорвался в эту пропасть и лечу. Мало того, почудилось, камни подо мной зашевелились, поплыли вниз. Я отполз от края осыпи и забрался на скальный выступ. Гора как-то сразу успокоилась, утвердилась и стало ясно, отчего возникло такое ощущение: невысоко над горой плыли лёгкие облачка. Не видя неба, я чувствовал их движение. Справа от меня было что-то вроде ущелья, слева – гигантский «амфитеатр», а ещё дальше и ниже текла река Манарага, которая почему-то скоро без всяких на то оснований (ни равнозначного притока, ни озера) превращалась в Косью – редкий случай, географический казус.

Но сколько я не вглядывался вдаль стороны полуденной, не то чтобы Ледяного озера, но вообще никакого более менее значительного водоёма не увидел. Ни белого, ни красного, ни синего. Ледники были на склонах и вершинах, ручьи и маленькие речки текли в Манарагу. И ни одного ни горного, ни пойменного озера, насколько хватает глаз.

На всякий случай я проверил направление по компасу (солнце по-прежнему висело в «экваториальном» зените) – всё верно, передо мной юг. А озера нет, или его без оптики не увидеть.

Неужели у деда был бинокль? Или он смотрел с останца?

Я прошёл по гребню горы (если это можно было назвать гребнем), задирая голову на вершины скал, однако без верёвки и хоть какого-нибудь снаряжения забраться было трудно или вообще невозможно. Тем более, невозможно представить, чтоб мой дед когда-нибудь ещё и скалолазом был…

Однако при всём том разочарования или растерянности я не чувствовал, а досаду убаюкивал тем, что время позволяет спуститься по юго-западному склону, обогнув скалистое ущелье, перейти через реку Манарагу, а там строго на юг и через восемь вёрст (или километров – дед по старинке считал вёрстами) упрусь в Ледяное озеро.

Дед говорил, приметное оно, на другой стороне отвесные скалы полукружьем стоят…

Обидно уходить, когда заветное «наследственное» озеро с вальком совсем рядом.

Я не хотел терять времени, помня, что рюкзак спёрли и продуктов нет, однако спускаться вниз сразу же не хотелось. И я пробыл у подножия скал ещё около часа – всё-таки, покорил самую высокую вершину в своей жизни и надо бы насладиться победой, посмаковать восхитительный миг (который на самом деле таковым не казался). Я снова перешёл к восточному склону Манараги, почти неприступному из-за осыпей, поднял и бросил вниз тяжёлый камень, но лавины не вызвал, так, глухо постучало и затихло. Солнце теперь сместилось к западу и с северо-востока, оттуда, где между останцев лежал высокий, не растаявший ещё ледник, небо отчего-то по-ночному потемнело и вроде даже звёзды начали мерцать, однако когда я выкарабкался по развалу из-за группы скал, увидел низкую тучу, наползающую прямо на меня, если не снежную, то уж точно грозовую – ещё десять минут назад ничего не было!

Это подстегнуло, и чтобы не оказаться накрытым синюшным мраком, я начал спуск тем же маршрутом, которым поднимался.

Тяжёлая, напитанная ещё не пролившимся дождём, нижняя кромка тучи была сырой, холодной и одновременно душной. Я стремился вырваться из обволакивающих сумерек, прыгал с глыбы на глыбу или катился по щебню почти наугад и всё-таки не успел. И не понял, что попал в грозу, точнее, оказался в грозовой туче. Неожиданно окружающее пространство засветилось дневным светом, как если бы я очутился внутри неоновой трубки. Волосы на голове встали дыбом, кончики пальцев, губы и нос закололо, будто я сунулся в льдистый снег, а во рту стало кисло. Потом свет погас и где-то внизу загрохотало, словно потрясли гигантский лист жести.

Скорее интуитивно, как от близкого взрыва на войне, я запоздало упал под наклонённый камень, распластался всем телом по земле, затих и только сейчас сообразил, что вокруг меня сияние грозы, электрическое поле, своеобразный конденсатор, из которого потом выскакивает молния. И сразу стало страшно, я приподнял голову, чтоб увидеть, откуда прилетит, и в этот миг пространство бесшумно раскалилось, вспыхнуло и опять же громыхнуло где-то далеко. Из меня посыпался безголосый и нескончаемый мат.

Не знаю, откуда это пришло, вероятно, от деда, отъявленного матерщинника и безбожника, но в критических, опасных ситуациях я забываю весь словарный запас, остаётся три-четыре коренных и ёмких слова, из которых удивительно длинно, неповторимо и образно складываются целые речи. Попробуй вспомнить потом, как и чем вязал их – ничего подобного! Знаю только одно (и это много раз проверено), человек в это время мобилизуется, практически все действия переходят в область интуитивных, движения становятся скупыми, точными, без тряски и всяких излишеств.

И обычно достигают цели.

Небо над головой стало с овчинку в прямом смысле и теперь светилось почти беспрерывно, однако невидимые молнии били куда-то в горы. Наконец, заметил, как грузная туча нехотя приподнялась, будто стельная корова, медленно оторвалась от развала, где я лежал, и подпрыгнула сразу метров на пятьдесят! И в тот же миг полыхнула, ударил слепящий, будто от электросварки, свет. Отвернуться или закрыть глаза я не успел и на некоторое время ослеп и почти оглох, потому что одновременно в ушах треснуло и в голове зазвенело.

Наверное, это была какая-то форма контузии, поскольку резко закружилась голова, из носа потекла кровь, где-то в затылке застрекотали кузнечики. Я долго не мог закрыть перекошенный рот.

Через некоторое время я поморгал, стал видеть сквозь слёзы, хотя в глазах царапал песок, коловращение пространства постепенно замедлилось, так что я смог сесть, держась за камни мозжащими руками. Туча будто бы подскочила ещё выше, наверное, чтоб перевалить Манарагу, накрыла останцы, и я увидел, как между их смутных очертаний заходили сдвоенные, шипящие зигзаги молний, словно между электродами, и почудилось, скалы зашевелились, словно живые. Вниз с глухим стуком запрыгали камни, выбивая снопы искр. Я всё ещё матерился, однако в голове уже застучалась мысль отчаяния – скорее бы это всё кончилось!

* * *

Спустя пятнадцать лет после этой грозы я впервые попал под многочасовой артиллерийский обстрел, сразу же вспомнил Манарагу и успокоился, хотя матерился ещё яростней, потому что лежал не на твердыни, а сидел на пятнадцатом этаже Дома Советов, где горел склад оргтехники и расходных материалов и здание после каждого залпа сотрясалось и раскачивалось.

И тоже клокотала в мозгу та же мысль – скорей бы кончилось!

Треск и шипение в скалах продолжалось минут пять – семь, пока клубящееся дымное марево, так не уронив ни капли дождя, переваливало через гребень. Сразу резко посветлело, словно с горы сдёрнули занавес, и ещё через минуту так же внезапно вспыхнуло солнце. Я вскочил и непроизвольно крикнул: ура!

Даже голос прорезался.

* * *

Спускался на одном дыхании, без перекуров и остановок – по сути, бежал с Манараги и лишь внизу хватился, что в руках ничего нет, подаренный Стрельниковым молоток потерял неизвестно где и когда. Вещь была памятная и очень полезная, но забираться обратно и искать меня бы уже никто не заставил. Я смотрел на вершину, и по спине прокатывался озноб: или так совпало, или гора эта была не такая простая, как и само это место на Земле.

Снова вспомнил, что меня обокрали, и что надо бы уходить отсюда, однако где-то за рекой Манарагой находилось Ледяное озеро, а солнце стояло ещё высоко и на небе ни одной тучи, даже грозовая свалилась за хребет и будто растаяла. Да и есть не хотелось, я лишь напился, умылся из ручейка и выбрался на столообразный хребет.

Река Манарага была внизу и, кажется, совсем близко – километр, не больше. А на той стороне, в глубине гор отлично видны скалистые полукружья, напоминающие каменные карьеры – подъём, вроде, пологий, особых барьеров не видать – два часа хода, не больше.

И лишь когда спустился к берегу, понял, что реку вброд мне не перейти, хотя сверху она выглядела не такой уж быстрой и глубокой: ночной снег растаял, и так высокий уровень подскочил ещё, бурлящие камни на шивере оставляли пенные следы – даже если воды будет по пояс, в таком потоке на ногах не удержаться.

Будто кто-то преграды мне ставил, испытывал или не пускал дальше, а я уже вошёл в азарт и отступать не мог – не зря родители называли меня упёртым. По пути к Манараге плоты вязал уже дважды, переправляясь через речки, но тогда у меня была верёвка и топор; тут же осталась одна, хоть и заточенная, сапёрная лопатка. Свалить ею сухостойное дерево можно, однако на каждое уйдёт час, не меньше, а потом, вязать брёвна нечем…

Я прошёл вверх по течению, подыскивая валежник, и за верхним бьефом шиверы неожиданно увидел избушку на вырубке. Издалека показалась жилой и целой, вроде бы даже труба есть, но когда приблизился, оказалось, ни крыши, ни дверей, один обветшавший сруб. Зато рядом сколоченный из плах стол со скамейками, большое старое кострище, консервные банки, бутылки – короче, типичная стоянка современного человека. Последние её обитатели водку пили «Московскую», курили сигареты «ТУ-134», по утрам кофе в зёрнах варили, но самое интересное, ели слишком простую пищу, солдатский сухой паёк – гречка или горох с мясом, тушёнка – продукты, которые попадали на склады геологов, лесоустроителей, топографов и прочих полевых экспедиций из обновляемых мобзапасов.

Этим туристам сухпай попал достаточно свежий, всего-то шестидесятого года выпуска, а я ел на Ангаре и пятьдесят четвёртого. И подвоз грузов у них явно был: ладно, ящик водки, разбросав по рюкзакам, ещё можно принести в горы, но тащить с собой два килограмма гвоздей на сто пятьдесят, чтоб стол и скамейки сколотить, вряд ли кто додумается. А тем более, никто и никогда не понесёт мотопилу, чтоб дрова пилить для костра – эти снимали венцы со сруба, аккуратно резали на чурки и жгли в костре, о чём свидетельствовали головни и опилки.

И всё это не раньше прошлого лета…

Плот я собрал из того же сруба, сколотил выдернутыми из разобранного стола гвоздями. И тут возникла мысль, после того, как найду Ледяное озеро, спуститься на плоту вниз, сплавиться насколько это возможно, хотя бы до слияния Косью с Вангыром. Реки ещё полноводные и потому относительно спокойные, в конце концов, через шиверы плот можно провести у берега. В любом случае скорость движения будет раза в два выше, чем идти пешком, и расход энергии во столько же раз меньше.

Плыви да на берега посматривай, как говорил дед…

Но плот на гвоздях – слишком ненадёжная конструкция для горных рек, надо обязательно перевязать его чем-то, чтоб не развалился на подводных камнях. Я пошёл искать верёвку или проволоку, и сначала сделал оборота четыре вокруг стоянки, постепенно увеличивая радиус, ничего подходящего не нашёл, если не считать множества полосок жести и перегоревших в огне замков от специальных зелёных ящиков, в которых обычно перевозят всевозможные приборы, оборудование, взрывчатку и оружие – всё это оказалось в старом кострище. Если люди приходили сюда отдыхать, значит, лазили по скалам, ставили палатки, рыбачили, катались на резиновой лодке. А значит, использовали страховку, лески, верёвочные растяжки, шнур, шпагат, а всё это часто рвётся и теряется.

Тут же, как на зло, ни кусочка, ни обрывка! Будто туристы сидели на берегу достаточно долгое время, пили водку, кофе и жрали солдатский сухпай…

Сдвоенную чёрную проволоку увидел неожиданно и сначала принял за сухую ветку голубичника. Но внимание привлёк потревоженный тёмный грунт, ещё не успевший затянуться мхом и выцвести от дождя и солнца. Свернул к этому месту и с восторгом обнаружил рваный конец армейского телефонного провода, торчащий из земли. И не один – ещё несколько витков выступило из мелкого гравия, размытого весенней водой. Я вытащил его метров двадцать, пока что-то не заело. Тогда я раскопал яму и достал несколько перепутанных бухт разнокалиберного провода, пожалуй, около полусотни использованных батарей в виде кубиков, десяток щелочных аккумуляторов, какие-то металлопластиковые коробки, радиотехнические детали, обрезки цветного кабеля и изоляции – одним словом, несгораемый мусор, закопанный в яму.

Мне бы идти вязать плот, а я присел возле этой свалки и отчего-то внутренне насторожился.

Хорошо оснащённые «туристы» особой чистоплотностью не страдали, банки, бутылки и бумага валялись повсюду, а вот этот специфический мусор почему-то тщательно был собран и зарыт. То есть, убран от глаз подальше, чтоб всякий прохожий, глянув на стоянку, сразу определил, что стояли тут обыкновенные советские туристы, а никак не геофизики, которые, судя по батареям и пустым коробкам из-под детонаторов, проводили сейсморазведку.

Ну, проводили, а зачем это скрывать? Нигде не скрывают, оставляя после себя километры размотанных проводов по тайге, пустые ящики из-под взрывчатки (а то и полные!), буровое оборудование, сломанные вездеходы и прочие промышленные отходы.

В тот момент я почувствовал, что это некий сигнал, но с Ледяным озером его не связал. Переплыл на другую сторону Манараги, заодно испытав плот, поднялся на берег, встал спиной к горе, взял азимут строго на юг и пошёл. И пока двигался в гору, ничего, кроме дальнего хребта не видел, и даже когда поднялся на плато и передо мной открылся «карьер» в виде амфитеатра, озера ещё не было.

Оно открылось внезапно, лежащее в глубокой чаше, большое, слегка вытянутое и слепяще-белое. Да, я видел его с Манараги, но принял за ледник! И немудрено, поскольку в июне оно ещё было покрыто льдом, очень похожим на глетчер, и только узкая полоска белёсой воды вдоль береговой кромки (лёд оторвало от берегов), выдавала озеро.