Текст книги "Иегудиил Хламида"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Григорьев Сергей Тимофеевич
Иегудиил Хламида

Сергей Тимофеевич ГРИГОРЬЕВ

ИЕГУДИИЛ ХЛАМИДА*

Рассказ

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Странная птица

Копейка

Ворона

Серая утица

Прекрасное стихотворение

Общипанный сокол

Корректура

Санька

Бубновый туз

________________________________________________________________

Странная птица

Самарский вице-губернатор Владимир Григорьевич Кондоиди стоял у распахнутого на улицу окна своего кабинета в третьем этаже губернского правления.

_______________

* Рассказ "Иегудиил Хламида" был напечатан впервые в 1937 году в

журнале "Дружные ребята". Автор рассказывает о том времени, когда

Максим Горький работал в "Самарской газете", писал статьи, фельетоны,

заметки и подписывал их "Иегудиил Хламида". 5 марта 1895 года в

"Самарской газете" было напечатано произведение Максима Горького "В

Черноморье", в котором рассказ старого Рагима имел подзаголовок "О

соколе и уже". Это была первая редакция знаменитой "Песни о Соколе",

которая появилась в том виде, как мы ее сейчас знаем, только через

четыре года, в 1899 году. Рассказ Григорьева нельзя считать

документальным; это не воспоминания, а попытка запечатлеть в

литературе образ молодого Горького.

Наступила степная, скоротечная весна. По тротуару солнечной стороны плыли, скрывая головы и плечи дам, яркие летние зонтики – розовые, белые, красные, голубые. Припекало. От асфальтовых тротуаров пахло по-летнему, и уже вилась, играя с уличным вихрем, пыль.

В белесом безоблачном небе кружил коршун, медленно ввинчиваясь в небо. Где-то неподалеку кричали грачи, еще не поделившие летошних гнезд.

– Гранки* из редакции на цензуру, – возвестил, войдя, курьер.

_______________

* Г р а н к и – печатные оттиски на полосках бумаги.

– Ступай! – не оборачиваясь, резко павлиньим голосом выкрикнул Кондоиди.

Внизу по булыжной мостовой протарахтела и промчалась извозчичья пролетка. В ней прямо и строго сидел кто-то в широком черном плаще – нет, даже не в плаще, а в какой-то широчайшей черной мантии. Голову и лицо седока скрывала черная же шляпа с широкими полями.

– Это еще что за птица? – проворчал начальник, глядя на улицу.

Кондоиди успел заметить только руки, важно скрещенные на палке с загогулиной, твердо поставленной перед седоком. Загибом своим палка напоминала ерлыгу степных чабанов; должно быть, ширококрылая черная "птица" прилетела от южных приморских степей.

Курьер еще стоял в дверях с пухлой пачкой листков в руке. Он повторил:

– Они просили...

– Ступай! Стой! Закрыть окно!

Курьер положил на стол пухлую стопку серых и сырых листков, тиснутых на корректурном станке.

Закрыв окно, курьер на цыпочках вышел. Кондоиди сел за стол и брезгливо отодвинул в сторону обшлагом сюртука стопку гранок.

От гранок нестерпимо пахло скипидаром и прокисшей тряпкой. Грустно вздохнув, Кондоиди достал из ящика белые перчатки, которые сам называл шутя "рабочими рукавицами". Пальцы перчаток были запятнаны отпечатками черной краски. Кондоиди, натянув перчатки на руки, снял колпачок с правой красной чернильницы и накрыл колпачком левую черную чернильницу.

Перебирая листки, вице-губернатор читал их быстро, почти одним взглядом. Все примелькалось: еще убийство в драке, кража, кража, кража, прибыль воды. И опять о том, что на городских окраинах мало фонарей и там "под покровом ночной темноты" нет прохода порядочным людям от "горчишников" – так в Самаре в ту пору называли уличных хулиганов.

– А это что такое? "Черноморье..." "Песнь о Соколе". "Высоко в горы вполз уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море".

Кондоиди быстро взглянул на подпись: "Максим Горький".

Кондоиди насторожился, поднял руку с красным пером и застыл. Он был похож в эту минуту на легаша, который сделал стойку и ждет от хозяина только слова "пиль", чтобы вспугнуть дичь.

"Ах вот как?" – воскликнул про себя Кондоиди. Он, не глядя, обмакнул перо в красные чернила, густо перекрестил стихи, зачеркнул название и подпись.

Копейка

Извозчик давно выехал за город. Слева голубела Волга. Проглянули, когда пролетка спускалась в Аннаевский овраг, синие мысы Жигулевских ворот. У извозчика на спине показались темные пятна от пота. Лошадь тяжело поводила боками, вытягивая пролетку в гору. Начался лес.

– Приехали!

Извозчик тпрукнул. Лошадь стала. Седок спрыгнул и пошел в лес.

– Стой, стой! – закричал извозчик, тоже спрыгнув с козел. – А деньги? Рядились за рупь сорок...

– Так ведь за оба конца! Вернемся – расплачусь.

– Мало ли что "в оба конца"! У меня намедни был тоже случай...

Не слушая, седок достал из кармана горстку мелочи, насчитал и высыпал деньги на ладонь извозчика. Извозчик взял кнут под мышку и пересчитал деньги, передвигая их на ладони пальцем.

Седок терпеливо дожидался.

– Рубль тридцать девять копеек... Гони еще одну копейку! – сказал извозчик.

– Именно! – озаряясь улыбкой, подтвердил седок. – Копейку отдам, когда привезешь обратно. Все тебе отдать – без меня удерешь, не дождешься. – Седок подмигнул извозчику, хитро прищурясь.

– А шут те! Как ты догадался? А? А я думал, ты из господ! А у меня намедни был случай – прямо происшествие...

Пассажир, не слушая больше, пошел в лес, помахивая ерлыгой. Извозчик сел на подножку, достал из-за полы кафтана большой извозчичий "портмонет", пересыпал туда деньги, достал оттуда же щепоть махорки, свернул и закурил.

– Вы там недолго, барин, прохлаждайтесь! – крикнул он в лес.

Ответа не было. Пождав еще, извозчик свистнул. Ответа нет. Извозчику стало скучно, и он, кинув вожжи петлей на пенек, осторожно вошел в кусты вслед за своим седоком.

Пройдя меж деревьев, извозчик увидел серую от молодой полыни поляну. Там, на пне, покрыв его хламидой и повесив шляпу рядом на воткнутую ерлыгу, сидел непонятный пассажир. У ног его горел небольшой костерчик. Пассажир склонился к огню. Лицо его было серьезно, вспыхивало гневом, он что-то шептал и черкал карандашом в записной книжке.

Извозчик прикусил язык и попятился назад в кусты. Он вернулся к лошади и сел на козлы.

Скоро возвратился и пассажир и молча сел в пролетку. Извозчик, не оглядываясь на седока, тронул лошадь шажком. Седок его не торопил: похоже было, что он сделал важное дело и теперь ему некуда больше спешить.

Извозчик повернулся на козлах боком и посмотрел в лицо седока:

– Ты что, "по вере"*, что ли?

_______________

* "По вере" – раскольник-сектант.

– Вроде того, – ответил седок, мягко улыбаясь, но опять хитро прищуря правый глаз.

– Баптист?

– Нет, я огнепоклонник.

– А звать тебя как?

– Иегудиил Хламида... Слыхал?

– А я и впрямь гляжу: одежда на тебе и шляпа не как у всех.

– Да, это у нас такая форма.

– А у меня почему спина взмокла? Думаю, ударит меж лопаток ножом, ограбит, да сам в кусты...

– Нет, мы, огнепоклонники, этим не занимаемся.

– Кто знат! Намедни я возил по этой же дороге одного такого, тоже за рупь за сорок, только подальше. "Тпру! – сам сказал. – Жди!" – и тоже в кусты. Жду. Вдруг – хлоп из пистолета. Побежал я, а он лежит и уж "прибирается", а из правого виска – кровь. Револьверт в руке.

– А ты что?

– Что "что"? Поехал в часть, доложил приставу. Да еще туда же даром с полицией – конец, да обратно мертвое тело в земскую – тоже даром. Плакали мои рупь сорок копеек.

– Ну, это ты врешь.

– А чего мне врать?

– Так ты же мертвому карманы-то обшарил.

Извозчик оторопело взглянул в лицо седока. Тот смотрел одним глазом.

– И было у него денег в кошельке без малого красненькая. Так-то!

Извозчик раскрыл рот, хотел что-то сказать, сердито повернулся к лошади и огрел ее кнутом.

Въезжая в город, извозчик с явной насмешкой спросил:

– Вас в какие "номера", господин огнепоклонник?

– Не в номера, а в редакцию. Знаешь "Самарскую газету"?

– Ну как же. Это где царь, слитой из чугуна, стоит...

– Из бронзы, а не из чугуна.

– А не все ли равно, аль бы крепко было!

Извозчик лихо подкатил Иегудиила Хламиду к редакционному крыльцу.

Достав мелочь из кармана, Иегудиил Хламида нашел средь медяков копейку и протянул вознице.

– Правильно! В расчете! – сказал извозчик.

Ворона

Отъезжая на угол, извозчик указал кнутом на памятник:

– Вот глупая птица – царю на голову села!

Хламида взглянул в сторону памятника – на голове царя сидела ворона...

Не один извозчик заметил ворону на голове царя. Подобные случаи, что птицы садились на памятник, бывали не раз и до того. Об этом можно судить по белым потекам по статуе. Сегодня же случай превратился в событие. То ли городовой в медалях заметил, что странный человек усмехнулся, когда ему указал на ворону извозчик, то ли городовой скучал от безделья, но он покинул свой пост у губернаторского подъезда, перебежал к памятнику и, махая руками, принялся шугать ворону:

– Ш-ш-ш!.. Подлая! Ш-ш-ш!

Ворона, не обращая внимания на угрозы городового, смотрела со своей высоты вдаль на Волгу.

Иегудиил Хламида ожидал, чем все это кончится. Около городового собрались уже мальчишки. Из раскрытого окна губернаторского дома выглянуло лицо молодого чиновника, затем рядом появилась дама с лорнетом. Они смеялись.

В эту минуту из подъезда редакции выбежал приятель Иегудиила Хламиды, типографский мальчик Санька.

– Санька, стой! Куда? – остановил его человек в хламиде.

– Василь Павлыч за водкой послали...

– Поди пособи городовому – видишь, ворону шугает.

Санька сразу понял, в чем дело, поднял с земли небольшой осколок кирпича и крикнул:

– Дяденька городовой! Ну-ка, гляди, чего надо!

Мальчик метнул камень. В ворону не попал, а угодил в нос статуе, оставив на нем красный след.

– Как?! Ты в царя камнем? В нос?

Городовой хотел схватить Саньку; парень увернулся и пустился наутек. Городовой засвистел и закричал:

– Держи его, держи!..

Ворона испуганно каркнула и улетела.

Вслед за Санькой вниз к Волге по Заводской улице кинулись воробьиной стаей мальчишки с криком и свистом. Видя, что их не догнать, городовой отер пот с лица цветным сарпинковым платком и вернулся на свой пост к губернаторскому подъезду.

Серая утица

В то самое время, когда Иегудиил Хламида только еще вступил на серую полянку, чтобы развести там костерчик, в редакции "Самарской газеты" начался давно небывалый переполох. В кабинете редактора-издателя Семена Ивановича Костерина зазвенел телефон. Он звонил пронзительно и долго. Наконец Семен Иванович взял трубку, и из редакции, преклоня ухо к двери, репортер Рогозов услышал глухо, но ясно слова:

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Семен Иванович положил трубку и прошел в редакцию. Его там ждали. Секретарь редакции Алексей Алексеевич сидел за своим рабочим столом в серой "крылатке", какие в те годы носили вместо летнего пальто почтенные люди, уже отбывшие сибирскую ссылку и после возвращения оттуда гласный надзор, а ныне живущие под негласным надзором полиции.

– Ну что? О н звонил? – спросил Алексей Алексеевич.

– О н. Он велел мне сейчас явиться... Чего вы там опять? Опять, чай, нахламил ваш любимый Хламида?

– Да нет, Семен Иваныч. Хламида еще и не был. Он еще только будет писать на злобу дня.

– Ну, все равно. Идите-ка к нему вы!

– Я? – всплеснул секретарь редакции серыми крыльями.

– Кто же еще? Вы там что-то написали, а что, я не знаю... Идите-ка, дорогой мой, идите.

– Когда?

– О н говорил – н е м е д л е н н о!

– Немедленно?!

Алексей Алексеевич встал и серой утицей выкатился на улицу.

Прекрасное стихотворение

Вице-губернатор встретил Алексея Алексеевича приветливо. Встал навстречу и, сняв "рабочую рукавицу", протянул гостю несколько вспотевшую руку.

– Ах, это вы? Прошу садиться, господин Дробыш-Дробышевский. А что же Костерин? Я звал его.

Алексей Алексеевич сказал:

– Он передоверяет мне. Фактически газету веду я.

– Вы? Вы? И что же получается?!

И Кондоиди протянул редактору гранку с зачеркнутой накрест "Песней о Соколе".

– Что это такое? Что это такое – спрашиваю я вас? Вас я спрашиваю, милостивый государь! – горяча себя нарочно, воскликнул вице-губернатор. Что это?

– Это стихотворение в прозе... Вернее, белые стихи без рифмы. Молодой, начинающий писатель. Талант! Прекрасное стихотворение! Вы сами с этим согласитесь.

– Прекрасное? Да, именно пре-красное. Красное чересчур, слишком. И вы думаете, я не понимаю? Да! И, знаете, ведь с болью, глубокой болью зачеркнул. Это не красные цензорские чернила, а кровь сердца...

– Да, жаль. Погибли стихи. И автор будет огорчен.

– Погибли? Почему погибли? Талант? Вы должны руководить молодыми дарованиями, направлять их, совращая с опасного пути. Нынешняя молодежь не знает края, как дети. Удержать ребенка, который беспечно подбежал на край пропасти, – вот ваша задача. А что сделали вы? Приложили вы руку, перо редактора к этому, например, стихотворению?

– Не посмел. Посмотрел бы я, что сделали бы вы, какое слово вы бы сами, Владимир Григорьевич, изменили... Это легко все-то зачеркнуть одним махом.

– Я? Я по цензурному уставу не имею права приписать ни одного слова, ни одной буквы! – павлиньим голосом закричал Кондоиди. – Я могу только зачеркнуть или разрешить... А вы – вы всё можете. Вы – редактор. Да вот, прошу...

Кондоиди вскочил с своего кресла и предложил его занять Алексею Алексеевичу. Тот занял предложенное ему место.

– Что же я могу сделать? – усмехнулся редактор. – Напишу: "Печатать все, цензор такой-то".

– Нет, нет! – весело приговаривал Кондоиди. – Кое-что. Так, слегка... Вы измените своей собственной рукой, и стихи увидят свет. Пожалуйста, читайте!

– "Песнь о Соколе", – уныло прочитал редактор.

– Да, "песнь" – ну, это слишком торжественно. Но почему о соколе? Что такое сокол?

– Птица. Хищная, но не очень крупная птица...

– Так. Но почему именно сокол, а не другая птица?

– "Песнь" – и вдруг о к у р и ц е! Да еще белыми стихами в высоком стиле! А сокол, он... он что же? Так, бьет себе мелких пташек – воробьев, синиц, трясогузок... М е л к и х пташек, Владимир Григорьевич...

– Ну, пусть мелких, пусть. Мелких можно. Пусть будет "О соколе и уже". Читайте дальше.

Алексей Алексеевич читал строку за строкой унылым голосом, а вице-губернатор повторял каждую строку приподнято, с выражением, и предлагал свои поправки.

Кондоиди вошел во вкус. Вскакивал с места, ходил по кабинету размеренными шагами, в такт повторяя: "Вдруг в то ущелье, где уж свернулся, пал с неба сокол с разбитой грудью, в крови на перьях..." Он даже очень искусно изобразил ужа, прошипев: "Что, умираешь?.."

– "А волны моря с печальным ревом о камень бились". Тра-та-та-та! Та-та! Пишите так: "с плеском о камень бились". Зачем с ревом? Это грубо. Бились? Нехорошо. Нельзя ли так: не "бились", а "терлись"? "И с плеском волны о камень терлись".

– Терлись? Что за чепуха! Где это волны трутся? – в отчаянии взмолился Алексей Алексеевич.

– Да, да. Вижу сам. Нехорошо. Согласен, пусть бьются. Но вот мне решительно не нравится: "с м е л ы й". Почему смелый?

– Ваше превосходительство, – усталым, упавшим голосом сказал редактор. – Соколы все смелые...

– Ага! А какого цвета бывают соколы? Вы видели их вообще?

– Да так... в общем, серый... Защитное оперение...

– Отлично: "О, серый сокол!"

Редактор сердито завозился в кресле, бросил перо и развел руками:

– Ну уж это... знаете!

– Ну хорошо, хорошо! Не сердитесь! Пусть будет "смелый". Хотя мы вашего сокола немного пощипали, но, поверьте, автор будет доволен. Теперь подпись. Вероятно, псевдоним? Максим? Почему Максим? "Большой"? "Великий"? Но ведь это начинающий, молодой, вы говорите, человек – и сразу "великий"...

Редактор устало зевнул и ответил:

– Максим – православное имя, ваше превосходительство.

– Православное? Хорошо-с!

Кондоиди, готовясь нанести еще один, последний, удар, сел против редактора и глубоко втянул воздух носом, даже храпнув.

– Горький? Почему "горький"? – раздраженно выкрикнул он.

– Не знаю, Владимир Григорьевич, – грустно сказал Алексей Алексеевич.

Кондоиди заторопился и написал на полях гранок:

"П е ч а т а т ь р а з р е ш а ю в и с п р а в л е н н о м в и д е. В л а д. К о н д о и д и".

Общипанный сокол

Иегудиил Хламида вошел в редакцию и поднялся во второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. На лестнице пахло торговой баней. Из секретарской слышались сердитые голоса.

– "О чем шумите вы, народные витии?" – весело спросил Хламида, входя в комнату.

В секретарском кабинете на своем месте сидел в крылатке Алексей Алексеевич. Против него – редактор-издатель Семен Иванович. Они о чем-то спорили и сразу замолчали, когда вошел Иегудиил Хламида.

– А вот и он! Полюбуйтесь, Алексей Максимович, на своего общипанного сокола...

Хламида взял в руку протянутый ему корректурный листок. Прочитав, приподнял левую бровь:

– Это что же? Кто это посмел вписать сюда свои слова?

– Это я! Я посмел! – ответил Алексей Алексеевич. – Я говорил вам, что такую вещь и посылать в цензуру опасно.

Хламида сорвал с себя шляпу и хлестнул ею по столу:

– А по-моему, можно и должно!

– Не очень петушитесь, Пешков, – сказал Семен Иванович. – К чему вдруг сокол? Мало ли вам других птиц?

– Я запрещаю печатать мои стихи с этими глупыми поправками!

– "Запрещаю!" Подумаешь тоже! Как это "запрещаю", если цензор написал "разрешаю"? Это не дело! Для кого вы пишете? Для наборщиков?

– В таком случае – прощайте! – Иегудиил Хламида нахлобучил шляпу и, стукнув палкой по столу, вскричал: – Я понимаю его (он поднес палку под нос издателя), но вас (он отступил и надменно поклонился секретарю) – нет!

Хламида вышел, задевая сапогами стулья. Секретарь и издатель прислушались. Хламида потоптался в передней и повернул не вниз, к выходу, а вверх, по шаткой лестнице на антресоли, где помещалась корректорская.

Оба, и редактор-издатель и секретарь, облегченно вздохнули.

– Обойдется! – сказал секретарь.

– Не уйдет! – сказал Костерин. – Вы с ним еще поговорите. Ведь стихи-то стали еще лучше... Без реву...

– Попробую, Семен Иванович.

Осторожно ступая, Семен Иванович вышел из редакции. В передней прислушался в сторону антресолей и через типографию, двором и черным ходом, вернулся домой.

Корректура

На антресолях, в корректорской, струя угар, шумел на огромном круглом подносе пятиведерный самовар, давно не чищенный, в зеленых пятнах и белых потеках. Катя Волжина и Ольга Розанова (Розанчик) читали первую корректуру.

В корректорскую робко вошел секретарь редакции. Он оставил внизу свою серую крылатку и оказался в сером аккуратном пиджаке и белых майских брюках.

– Можно и мне чайку?

– Что вы, Алексей Алексеевич, "можно ли"? – воскликнула Катя.

Пешков отодвинулся со стулом от самовара.

Наливая себе чай дрожащей рукой, Алексей Алексеевич обратился к девушкам:

– Вот извольте взглянуть. Господа, может быть, он вас послушает... Катерина Павловна, уговорите его. Он нас хочет оставить без большого фельетона. А завтра воскресенье. На него накатило, а газета без фельетона.

Волжина остановила взгляд на лице Пешкова; он еще хмурился, но правый глаз его был уже прищурен, и на лицо просилась добрая, лукавая улыбка.

– Он напишет, он согласится, – нежно пропела Волжина. – Он у нас хороший!

– О чем же написать? – спросил, хмурясь, Пешков.

– Да о чем хотите, голубь мой сизокрылый! – всплеснул руками Алексей Алексеевич. – О фонарях, о мостовых, о Струковском саде, о пристанях, о пароходах...

– О птицах... можно?

– Гм... Гм... О каких?

– Ну, например, я хотел бы написать о воронах...

– О воронах? Гм... гм... О воронах? Полагаю, что можно... Ну, там и другие птицы... Не трогайте только двуглавого орла.

– Хорошо! Напишу!

– Великолепно! Давайте по листочку, а то и так мы опоздали с набором.

– Ладно. Посылайте Саньку в "кафедралку". Я буду там. До свиданья!

– Только вы знаете, Хламида, – крикнул вслед Пешкову повеселевший Алексей Алексеевич, – если и о воронах зачеркнет, то исправленного "Сокола" поставим! А то у нас "дыра" – набора не хватит... Я на дачу... Выпускать номер будет Маненков!

Пешков ничего не ответил.

Санька

Самая большая самарская пивная жигулевского завода, неподалеку от кафедрального собора, называлась "кафедралка".

Днем "кафедралка" обычно пустовала. Для Иегудиила Хламиды в эти пустые дневные часы она служила рабочим кабинетом. На мраморном столике стояла кружка с пивом, тарелочка с ржаными, круто посоленными сухариками, пепельница с грудой окурков и маленькая карманная чернильница. Иегудиил Хламида, покуривая, писал на узких, нарезанных в типографии полосках бумаги.

Санька каждые полчаса бегал из редакции в "кафедралку" и весело спрашивал Иегудиила Хламиду:

– Еще про каких птиц будет? О сороках будет?

– Сороки в лес улетели.

– А про грачей?

– О грачах будет.

– А про попугая? У губернатора в окне висит белый попугай.

– Знаю. О нем нельзя.

– Почему?

– Это важная птица.

Назад Санька шел медленно, читая на ходу то, что написал Хламида.

Возвращаясь в четвертый раз, мальчик шел совсем тихо, даже остановился и потом опять пошел, волоча ногу за ногу, уставясь в листки и ничего иного не видя.

Навстречу ему, изнемогая от жары, серой утицей ковылял секретарь редакции Алексей Алексеевич: "все руки" у него были заняты свертками, нельзя было даже распустить зонта. Алексей Алексеевич заметил, что Санька вынул из пачки листок и сунул его в карман штанишек. Алексей Алексеевич остановился и выставил зонтик концом вперед. Зонтик уперся в Санькину грудь.

– А ну, вынимай из кармана листок!

Санька достал.

– Зачем спрятал?

– Та-ак. Очень понравилось.

Алексей Алексеевич пробежал глазами листок.

"Ворона – глупая, по общему признанию, птица – садится, куда ей вздумается; иная ворона сядет на высокопоставленную чугунную голову – и сидит. Чугунная голова не чувствует – ей все равно, села или не села на нее птица и какая это именно птица. Чугунной голове все равно. Но найдутся люди, которые подумают: "Как? Ворона села на голову, которую должна бы украшать медная каска с орлом или голубем... Это оскорбление!" И начинают ворону гнать с неподлежащего ей места. А тут подвернется непременно какой-нибудь озорной молодой человек..."

– Экий ты глупый, Санька! – сказал Алексей Алексеевич. – Чего понравилось? Завтра в газете прочтешь. Неси! Не балуйся!..

Санька жалко хлюпнул носом:

– Я не балуюсь... Да ведь это он про кого?..

– Про ворону! Иди, иди! – И Алексей Алексеевич, вернув листок мальчишке, заковылял дальше.

– Ладно! Я так этого не оставлю! – пробурчал Санька.

Он сдал в наборную все листки, в том числе и про ворону. Возвратясь в "кафедралку", он сел на стул против Хламиды и, покачав головой, сказал с укоризной:

– Ай-яй! Своих начинаешь в газете протаскивать! Зачем про меня написал? Нарочно, что ли, я царю в нос угодил? Я в ворону метил...

– Бывает. Метил в ворону, а попал в корову. Да, братец, ничего не попишешь. Мы с тобой теперь, Санька, оба – государственные преступники!

– Сам такой и меня таким хочешь сделать?

– Непременно.

– Зачеркни про ворону...

– Не могу. Факт отрадный. А печать должна отмечать отрадные факты.

Санька заморгал, снялся с места и с ревом побежал вон из "кафедралки".

Бубновый туз

Настала вечерняя прохлада. В Струковском саду оркестр играл вальс. В том же саду, в летнем помещении дворянского собрания, над самой Волгой, готовились засесть за карты вице-губернатор Кондоиди, жандармский полковник Гоглидзе, казначей Уповатьев и молодой чиновник особых поручений при губернаторе Кругликов.

Утреннее дурное настроение как будто оставило Владимира Григорьевича. Он с удовольствием сжал пальцами свежую колоду и слегка согнул ее; обложка лопнула, расселась, и колода вылупилась сразу. Стасовав карты, Кондоиди привычным жестом игрока распустил карты широким веером по зеленому сукну. Партнеры вынули по карте. Кондоиди последним открыл бубнового туза.

– Вам сдавать, ваше превосходительство, – сказал Кругликов.

Кондоиди поморщился. И здесь птица! В другой день он не обратил бы внимания на привычный рисунок бубнового туза с гербом Воспитательного дома. Герб изображал птицу пеликана над гнездом птенцов. Согласно сказке о пеликане, он вырывает куски мяса из собственной груди, чтобы напитать голодных птенцов.

– Кстати, о птицах, – заметил чиновник особых поручений. – Сегодня насмешил нас Мымрецов...*

_______________

* М ы м р е ц о в – имя городового из очерка Глеба Успенского

"Будка".

– Кто?

– А мы так зовем городового у нашего подъезда. Представьте себе, на памятник села ворона. Мымрецов счел это за непорядок. Покинул пост и стал шугать ворону. А ворона не слушает... Тут подбежал мальчик и кинул в ворону камень.

Руки у Кондоиди похолодели. Кровь прилила к сердцу...

– И что же?

– Ворона улетела.

– А городовой?

– Арестован при части на трое суток за то, что покинул пост.

– А мальчишка?

– Мальчишка? Убежал.

Кондоиди с злобой разорвал бубнового туза пополам. Жандармский полковник посмотрел на него внимательно и подозвал слугу:

– Дай, братец, новую игру.

– Простите, господа! Я вас оставлю на минуту, – сказал Кондоиди, вставая.

Он вышел в коридор клуба и покрутил телефон.

– Станция? Говорит вице-губернатор. Дайте редакцию "Самарской газеты". Редакция? Говорит Кондоиди. Я разрешил вам сегодня напечатать фельетон Хламиды – там что-то такое о птицах... Так вот. Я дружески советую вам эту вещь не печатать... Всю, конечно... Дыра? Там у вас есть прекрасное стихотворение о соколе Максима, конечно, Горького. Я разрешил... Не влезает?.. Ну, тут я вам ничем не могу помочь.

* * *

Номер газеты пришлось переверстать. "Песнь о Соколе" была помещена в "исправленном виде".

Иегудиил Хламида не знал об этом. Еще до заката вдвоем с Катей Волжиной он уехал высоко вверх по Волге – выше Барбашиной поляны. Там они из прошлогоднего плывуна соорудили под скалистым обрывом огромный костер. Пламя вздымалось вверх столбом. Катя сидела на камне поодаль от огня, кутаясь в хламиду Пешкова. А он в белой рубахе, освещенный, как в театре, алыми отблесками костра, декламировал Кате стихи о горной фее и маленьком чабане.

Санька ликовал, когда узнал, помогая метранпажу верстать номер, что случай с вороной не печатается.

– Ты-то чему рад? – сердито спросил Саньку метранпаж.

– Да ведь как же: то сокол, а то ворона. Сокол-то, чай, лучше.