Текст книги "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии"

Автор книги: Сергей Аксаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Нельзя не упомянуть об озерах искусственных – прудах, о которых я сказал только мимоходом, но которые будут часто упоминаться в описании водяной дичи. Пруды бывают двух родов: проточные и копаные. Первые запружаются на реках, речках и ручьях, а вторые выкапываются предпочтительно на местах мокрых и низменных. Впрочем, около Москвы, где грунт по преимуществу глиняный, можно выкопать яму где угодно, даже на горе, снеговая и дождевая вода будет стоять в ней круглый год, как в фаянсовой чашке. Есть средство устраивать пруды особенным способом, захватив полую воду, текущую обыкновенно весной по какому-нибудь оврагу или долочку, в которых летом не бывает капли воды; в это летнее время перегораживают поперек овраг или долочек – выкопав его, если надобно, поглубже – крепкою плотиною с прочно устроенным спуском, а иногда и без спуска, для стока полой воды; весною она наполнит овраг или выкопанный дол, а излишняя вода пойдет стороною, или через верх, или в поднятые затворы спуска, который запирается наглухо, когда станет сходить водополье. Такие пруды бывают иногда очень глубоки; их нельзя назвать совершенно стоячими, глухими: хотя один раз в году, а все же вода в них переменяется, но относительно к птице о них не стоит говорит. Пруды проточные на порядочных реках, поднимающих мельницы от четырех до восьми поставов, с широкими, всегда камышистыми разливами, сквозь проросшие, по мелководью, разными водяными травами и цветами, имеющие в протяжении несколько верст, – вот истинное раздолье для всякой водяной птицы, которая сваливается на такие пруды со всех сторон. Сытно и безопасно в камышах утиным выводкам всех пород, а также цыплятам речных водяных кур, или лысух. В камышах не проглотит утенка жадная щука, не унесет цыпленка коршун или скопа, которую называют водяным орлом и которая преимущественно питается рыбою. Хищной птице нужен свет и простор, а в камыше тесно и темно. Напрасно скопа, балабан (род сокола) вместе с коршунами и канюками по целым часам то плавают в небесах широкими кругами, то неподвижно висят над прудом. Они слышат пискотню молодых и покрякиванье маток, слышат шелест камыша, даже видят, как колеблются его верхушки от множества пробирающихся в тростнике утят, а нельзя поживиться добычей: "глаз видит, да зуб неймет!" Хищные птицы не бросаются за добычей в высокую траву или кусты: вероятно, по инстинкту, боясь наткнуться на что-нибудь жесткое и острое или опасаясь помять правильные перья. Но если какой-нибудь глупенький, отбившийся от выводки и матери утенок или цыпленок, услыша издалека зов ее, вздумает переплыть материк или не заросшую травой заводь, то гибель ждет его и сверху и снизу: в воде широкое горло щуки или сома, на поверхности – длинные когти хищных птиц.

Вот как разнообразны еще не во всех видах и не в подробности описанные мною воды. На них-то плавает, ныряет, живет водяная дичь. Итак, обращаюсь к ней.

1. ЛЕБЕДЬ

Лебедь по своей величине, силе, красоте и величавой осанке давно и справедливо назван царем всей водяной, или водоплавающей, птицы. Белый как снег, с блестящими, прозрачными небольшими глазами, с черным носом и черными лапами, с длинною, гибкою и красивою шеею, он невыразимо прекрасен, когда спокойно плывет между зеленых камышей по темно-синей, гладкой поверхности воды. Но и все его движения исполнены прелести: начнет ли он пить и, зачерпнув носом воды, поднимет голову вверх и вытянет шею; начнет ли купаться, нырять и плескаться своими могучими крыльями, далеко разбрасывая брызги воды, скатывающейся с его пушистого тела; начнет ли потом охорашиваться, легко и свободно закинув дугою назад свою белоснежную шею, поправляя и чистя носом на спине, боках и в хвосте смятые или замаранные перья; распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус, и начнет также носом перебирать в нем каждое перо, проветривая и суша его на солнце, – все живописно и великолепно в нем.

Лебеди прилетают почти всегда попарно; появляются весной довольно рано, в начале апреля, когда по большей части все еще бывает покрыто снегом. Лебединых стай я не видывал: в тех местах Оренбургской губернии, где я постоянно охотился, лебеди бывают только пролетом, а постоянно не живут и детей не выводят, и для меня появление их не во время пролета было редкостью. Разве иногда нескольким холостым лебедям, шатающимся по большим прудам и озерам, понравится какое-нибудь привольное место у меня в соседстве, и они, если не будут отпуганы, прогостят на нем недели две или более. Я помню в молодости моей странный случай, как на наш большой камышистый пруд, середи уже жаркого лета, повадились ежедневно прилетать семеро лебедей; прилетали обыкновенно на закате солнца, ночевали и на другой день поутру, как только народ просыпался, начинал шуметь, ходить по плотине и ездить по дороге, лежащей вдоль пруда, – лебеди улетали. Откуда прилетали и куда улетали – не знаю. Так продолжалось около двух недель. Наконец, один старый охотник, зарядив свое дрянное, веревочкой связанное ружьишко за неимением свинцовой картечи железными жеребьями, то есть кусочками изрубленного железного прута, забрался в камыш прежде прилета лебедей и, стоя по пояс в воде, дождался, когда они подплыли к нему на несколько сажен, выстрелил и убил одного лебедя наповал. Разумеется, остальные сейчас улетели, но на другой день опять прилетели в урочный час, сели на середину пруда, поплавали, не приближаясь к опасному камышу, погоготали между собой, собрались в кучку, поднялись, улетели и не возвращались. Осеннего пролета лебедей я не замечал совсем. Многие охотники сказывали мне, что лебеди не только постоянно живут, но и выводят детей в разных уездах Оренбургской губернии и особенно по заливным, волжским озерам, начиная от Царицына до Астрахани; что гнезда вьют они в густых камышах; что лебедь разделяет с лебедкою все попечения о детях, что молодых у них бывает только по два (а другие уверяют, будто по три и по четыре) и что по волжским рукавам, при впадении этой реки в море, лебеди живут несчетными стадами. Ничего этого не утверждаю, а за что купил, за то и продаю. Что касается до меня, то я каждый год видал по нескольку раз лебедей, по большей части в недосягаемой вышине пролетавших надо мною; видал их и плавающих по озерам, по всегда неожиданно и в таком расстоянии, что не только гусиною дробью, но и картечью стрелять было невозможно; а иногда и стрелял, но выстрел мой скорее мог назваться почетным салютом, чем нападением врага. Впрочем, один раз в моей жизни, когда я бродил по колени в разливе реки Бугуруслана, между частыми кустами, налетел на меня лебедь довольно близко; я ударил его обыкновенною утиною дробью: лебедь покачнулся, пошел книзу, и улетел из виду. На другой день мордвин соседней деревушки нашел его мертвым за версту от того места, где я стрелял. Мясо его было так жестко, что, несмотря на предварительное двухдневное вымачиванье, его трудно было разжевать. Вкус походил на дикого гуся, но гусь гораздо мягче, сочнее и вкуснее. В зобу его не было рыбы и почти никакой пищи. Чем питаются лебеди, ничего сказать не могу, но, вероятно, одинаким кормом со всею водяною птицею.

Не понимаю, отчего лебедь считался в старину лакомым или почетным блюдом у наших великих князей и даже царей; вероятно, знали искусство делать его мясо мягким, а мысль, что лебедь служил только украшением стола, должна быть несправедлива. Лебедь живет в старинных наших песнях, очевидно сложенных на юге России, живет также до сих пор в народной речи, хотя там, где теперь обитает настоящая Русь, лебедь не мог войти ни в песню, ни в речь, так мало знает и видит его народ. На юге, в Киеве, попал он в народные песни и на великокняжеские столы; его рушала, то есть разрезывала, сама великая княгиня, следовательно лебедя ели. Вероятно, оттуда, по преданию и старому обычаю, перебрался он на столы великих князей и царей московских и в народную современную речь, где слова лебедка и лебедушка остались навсегда выражением ласки и участия.

Про силу лебедя рассказывают чудеса: говорят, что он ударом крыла убивает до смерти собаку, если она приблизится к нему, легко раненному, или бросится на его детей. Мне даже называли охотника, которому лебедь переломил руку таким же ударом крыла. Судя по его величине, крепости и силе мускулов, толщине и жесткости костей и перьев, этим рассказам поверить можно. Пенья лебедей, разумеется, никто не слыхал, но зычный крик их и глухое гоготанье, весьма отличное от гусиного, слыхали все охотники, и в том числе я сам. Из всего сказанного мною о силе лебедей можно заключить, как они должны быть крепки к ружью. Где они постоянно водятся, там бьют их нулем, или безымянкой, и картечью, и то подкрадываясь поближе. Лебедей стреляют не для мяса, а для пуху, первоклассное достоинство которого известно всем.

Лебеди легко делаются ручными. Я сам видел их несколько годов сряду, живущих лето на отведенном им пруду, а зиму проводящих в теплой избе. Не могу только хорошенько сказать: маленькими или большими были они пойманы. Я слышал, что ручные лебеди выводят детей, как обыкновенные гуси, в избах и хлевах, но что для этого нужно достать сначала свежих лебединых яиц и подложить под гусыню. Высиженные ею лебедята вырастают в стае домашних гусей (первый год с подрезанными крыльями), делаются совершенно ручными и ведутся, как дворовые гуси.

2. ГУСЬ

Серым гусем называют его старинные русские песни, и называют верно. Дикий гусь точно сер и отличается от гусыни только тем, что спина его потемнее, грудь, или зоб, покрыта черноватыми пятнышками, и сам он несколько поменьше. Дворовые русские гуси, по большей части белые или пегие, бывают иногда совершенно похожи пером на диких, то есть на прежних самих себя. Вся разница состоит в том, что вообще у русских гусей нос и ноги красноваты, и сами они потолще, пообъемистее; дикие же гуси подбористее, складнее, щеголеватее, а нос и лапки их желтовато-зеленоватого цвета. Весною, пролетом, гуси показываются очень рано; еще везде, бывало, лежит снег, пруды не начинали таять, а стаи гусей вдоль по течению реки летят да летят в вышине, прямо на север. Стаи всегда пролетают очень высоко, но гуси парами или в одиночку летят гораздо ниже. Ежедневно шатаясь около пруда и бродя вдоль реки, которая у нас очень рано очищалась от льда, я всегда имел один ствол, заряженный гусиною дробью, и мне не один раз удавалось спустить на землю пролетного гостя. Когда же время сделается теплее, оттают поля, разольются полые воды, стаи гусей летят гораздо ниже и спускаются на привольных местах: отдохнуть, поесть и поплавать. Пища гусей преимущественно состоит из мелкой молодой травы, семян растений и хлебных зерен. Гуси очень жадны. Когда корм приволен, то они до того обжираются, что не могут ходить: зоб перетягивает все тело; даже с трудом могут летать. Весною гуси бывают очень сторожки и редко подпускают охотника с подъезда и еще реже с подхода. Надобно отыскивать благоприятную местность, из-за которой можно было бы подкрасться к ним поближе. Местность эта может быть: лес, кусты, пригорок, овраг, высокий берег реки, нескошенный камыш на прудах и озерах. Нечего и говорить, что стрелять надобно самою крупною дробью, безымянной, даже не худо иметь в запасе несколько картечных зарядов, чтоб пустить в стаю гусей, к которой ни подойти, ни подъехать, ни подкрасться в меру нет возможности. Очень весело на дальнем расстоянии вырвать из станицы чистого пером, сытого телом прилетного гуся! Пошатавшись по хлебным полям, кое-где сохранившим насоренные еще осенью зерна, наплававшись по разливам рек, озер и прудов, гуси разбиваются на пары и начинают заботиться о гнездах, которые вьют всегда в самых крепких и глухих камышистых и болотистых уремах, состоящих из таловых кустов ольхи и березы, обыкновенно окружающих берега рек порядочной величины; я разумею реки, текущие по черноземной почве. Я не один раз нахаживал гусиные гнезда и всегда в таких непроходимых местах, что сам, бывало, удивишься, как попал туда. Гнездо обыкновенно кладется на сухом месте или на высокой кочке, просторное и круглое, свивается из сухой травы и устилается перышками и пухом, нащипанными гусыней из собственной хлупи. Охотники говорят, что яиц бывает до двенадцати, но я более девяти не нахаживал. Они совершенно похожи на яйца русских гусей, разве крошечку поменьше и не так белы, а светлодикого, неопределенного цвета. Во время сиденья гусыни на яйцах гусь разделяет ее заботу: я сам спугивал гуся с гнезда и много раз нахаживал обоих стариков (* Стариками называются в гусиной выводке старый гусак и гусыня) с выводками молодых. История высиживания яиц у диких гусей, как и у всякой птицы, выводящей детей один раз в год, оканчивается в исходе мая или в начале июня: все исключения бывают следствием какого-нибудь несчастного случая, погубившего первые яйца. В местах привольных, то есть по хорошим рекам с большими камышистыми озерами, можно и в это время года найти порядочные станицы гусей холостых: они обыкновенно на одном озере днюют, а на другом ночуют. Опытный охотник все это знает, или должен знать, и всегда может подкрасться к ним, плавающим на воде, щиплющим зеленую травку на лугу, усевшимся на ночлег вдоль берега, или подстеречь их на перелете с одного озера на другое в известные часы дня. Молодые гусята вылупляются из яиц, покрытые серо-желтоватым пухом; они скоро получают способность плавать, нырять, и потому старики немедленно переселяют свою выводку на какую-нибудь тихую воду, то есть на озеро, заводь или плесо реки, непременно обросшей высокой травою, кустами, камышом, чтобы было где спрятаться в случае надобности. Мне рассказывали многие, что гусыня перетаскивает на воду поочередно за шею каждого гусенка, если вода далеко or гнезда или местность так неудобопроходима, что гусенку и пролезть трудно. Я этого не оспариваю, но должен сказать, что и самые маленькие гусята очень бойки и вороваты и часто уходили у меня из глаз в таких местах, что поистине надобно иметь много силы, чтоб втискаться и даже бегать в густой чаще высокой травы и молодых кустов. Впрочем, надобно вспомнить, что это переселение бывает немедленно после вылупления гусят и они должны быть еще в то время очень слабы. Когда молодые подрастут в полгуся и больше и даже почти оперятся, только не могут еще летать (* Водяная птица в этом отношении совершенно противоположна некоторым породам степной дичи; перья в крыльях Молодых тетеревов, куропаток и перепелок вырастают прежде всего, и они еще в пушку могут перелетывать, а у всей водяной Дичи, напротив, перья в крыльях вырастают последние, так что даже безобразно видеть на выросшем и оперившемся теле молодого гуся или утки голые папоротки с синими пеньками), что бывает в исходе июня или начале июля, – охотники начинают охотиться за молодыми и старыми, линяющими в то время, гусями и называющимися подлинь. Но до этой охоты я никогда не был охотник, ибо ее можно производить и без ружья с приученными к такой ловле собаками. Охотнику приходится стрелять только тех молодых и старых гусей, которых собаки выгонят на реку или озеро, что бывает не часто: гусь подлинь и молодые гусята крепко и упорно держатся в траве, кустах и камышах, куда прячутся они при всяком шуме, при малейшем признаке опасности. Только совершенная крайность, то есть близко разинутый рот собаки, может заставить старого линючего гуся или совсем почти оперившегося гусенка, но у которого еще не подросли правильные перья в крыльях, выскочить на открытую поверхность воды. Боже мой, какой крик и шлепотню поднимают они своими отяжелевшими папоротками от налитых кровью толстых пеньков! Как неловки бывают в это время все их движения! Даже ныряют они так нелепо, что всегда виден не погрузившийся в воду зад! Разумеется, тут весьма удобно бить их из ружья и ненадобно употреблять крупной дроби: они тогда очень слабы, и всего пригоднее будет дробь 5-го нумера. Впрочем, привычные собаки, даже дворняжки, без помощи ружья наловят их довольно. Старые гуси во время этого болезненного состояния бывают худы, и мясо их становится сухо и невкусно, а мясо молодых, напротив, очень мягко, и хотя они еще не жирны, но многие находят их очень вкусными.

Наконец, подросли, выровнялись, поднялись гусята и стали молодыми гусями; перелиняли, окрепли старые, выводки соединились с выводками, составились станицы, и начались ночные, или, правильнее сказать, утренние и вечерние экспедиции для опустошения хлебных полей, на которых поспели не только ржаные, но и яровые хлеба. За час до заката солнца стаи молодых гусей поднимаются с воды и под предводительством старых летят в поля. Сначала облетят большое пространство, высматривая, где им будет удобнее расположиться подальше от проезжих дорог или работающих в поле людей, какой хлеб будет посытнее, и, наконец, опускаются на какую-нибудь десятину или загон. Гуси предпочтительно любят хлеб безосый, как-то: гречу, овес и горох, но если не из чего выбирать, то едят и всякий. Почти до темной ночи изволят они продолжать свой долгий ужин; но вот раздается громкое призывное гоготанье стариков; молодые, которые, жадно глотая сытный корм, разбрелись во все стороны по хлебам, торопливо собираются в кучу, переваливаясь передами от тяжести набитых не в меру зобов, перекликаются между собой, и вся стая с зычным криком тяжело поднимается, летит тихо и низко, всегда по одному направлению, к тому озеру, или берегу реки, или верховью уединенного пруда, на котором она обыкновенно ночует. Прилетев на место, гуси шумно опускаются на воду, распахнув ее грудью на обе стороны, жадно напиваются и сейчас садятся на ночлег, для чего выбирается берег плоский, ровный, не заросший ни кустами, ни камышом, чтоб ниоткуда не могла подкрасться к ним опасность. От нескольких ночевок большой стаи примнется, вытолочется трава на берегу, а от горячего их помета покраснеет и высохнет. Гуси завертывают голову под крыло, ложатся, или лучше сказать, опускаются на хлупь и брюхо, и засыпают. Но старики составляют ночную стражу и не спят поочередно или так чутко дремлют, что ничто не ускользает от их внимательного слуха. При всяком шорохе сторожевой гусь тревожно загогочет, и все откликаются, встают, выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая ему такими же звуками, снова усаживается и засыпает. Так бывает не один раз в ночь, особенно уже в довольно длинные сентябрьские ночи. Если же тревога была не пустая, если точно человек или зверь приблизится к стае – быстро поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая зыбучий берег и спящие в тумане воды и всю окрестность таким пронзительным, зычным криком, что можно услышать его за версту и более... И вся эта тревога бывает иногда от хорька и даже горностая, которые имеют наглость нападать на спящих гусей. Когда же ночь проходит благополучно, то сторожевой гусь, едва забелеет заря на востоке, разбудит звонким криком всю стаю, и она снова, вслед за стариками, полетит уже в знакомое поле и точно тем же порядком примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином. Снова набиваются едва просиженные (* Просиженный зоб уже пуст. Это значит, что пища сварилась и опустилась в кишки) зобы, и снова по призывному крику стариков, при ярких лучах давно взошедшего солнца, собирается стая и летит уже на другое озеро, плесо реки или залив пруда, на котором проводит день.

Плохо хозяину, который поздно узнает о том, что гуси повадились летать на его хлеб; они съедят зерна, лоском положат высокую солому и сделают такую толоку, как будто тут паслось мелкое стадо. Если же хозяин узнает во-время, то разными средствами может отпугать незваных гостей.

Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета в поле, притаясь в самом еще не вымятом хлебе, подстерегая их на перелете в поля или с полей, дожидаясь на ночлеге, где за наступившею уже темнотою гуси не увидят охотника, если он просто лежит на земле, и, наконец, подъезжая на лодке к спящим на берегу гусям, ибо по воде можно подплыть так тихо, что и сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки. Разумеется, во всех этих случаях нельзя убить гусей много, стрелять приходится почти всегда в лет, но при удачных выстрелах из обоих стволов штуки три-четыре вышибить из стаи можно. Можно также подъезжать к гусиным станицам или, смотря по местности, подкрадываться из-за чего-нибудь, когда они бродят по сжатым полям и скошенным лугам, когда и горох и гречу уже обмолотили и гусям приходится подбирать кое-где насоренные зерна и даже пощипывать озимь и молодую отаву. Можно также довольно удачно напасть на них в полдень, узнав предварительно место, где они его проводят. В полдень гуси также спят, сидя на берегу, и менее наблюдают осторожности; притом дневной шум, происходящий от всей живущей твари, мешает сторожевому гусю услышать шорох приближающегося охотника: всего лучше подъезжать на лодке, если это удобно. В продолжение всей осенней охоты за гусями надобно употреблять дробь самую крупную и даже безымянку; осенний гусь не то, что подлинь: он делается очень силен и крепок к ружью. Он жестоко дерется крыльями, и мне случалось видеть, что гусь с переломленным крылом давал такой удар собаке крылом здоровым, что она долго визжала и потом нескоро решалась брать живого гуся. К концу сентября, то есть ко времени своего отлета, гуси делаются очень жирны, особенно старые, но, по замечанию и выражению охотников, тогда только получают отличный вкус, когда хватят ледку, что, впрочем, в исходе сентября у нас не редкость, ибо от утренних морозов замерзают лужи и делаются закраины по мелководью около берегов на прудах и заливах. От ледку или от чего другого, только чем позднее осень, тем вкуснее становится гусь. Это истина несомненная, а надобно заметить, что сытного корма в это время становится уже мало.

Должно сказать правду, что стрельба диких гусей более дело добычливое, чем охотничье, и стрелок благородной болотной дичи не может ее уважать. К гусям надобно по большей части подкрадываться, иногда даже подползать или караулить их на перелете, – все это не нравится настоящему охотнику; тут не требуется искусства стрелять, а надо много терпенья и неутомимости. Я сам занимался этой охотой только смолоду, когда управляли моей стрельбой старики-охотники, для которых бекас был недоступен и, по малости своей, презрителен, которые на вес ценили дичь. Настоящие охотники собственно за гусями не ходят, а, разумеется, бьют их и даже с удовольствием, когда они попадутся нечаянно.

Я сказал, что гуси летают в хлеба и назад возвращаются всегда по одной и той же воздушной дороге, то есть через один и тот же перелесок, одним и тем же долочком и проч. На этом основании изобретены перевесы, посредством которых ловят их в большом количестве. Это не что иное, как огромная квадратная сеть из толстых крепких ниток, ячеи или петли которой так широки, что гуси вязнут в них, а пролезть не могут. Эта сеть развешивается между двумя длинными шестами на том самом месте, по которому обыкновенно гусиная стая поздно вечером, почти ночью, возвращается с полей на ночевку. К верхним концам шестов привинчены железные кольца; сквозь них продеты веревочки. Посредством этих веревочек, прикрепленных к двум верхним углам сети, поднимается она во всю вышину шестов, концы же веревочек проведены в шалаш или куст, в котором сидит охотник. Сеть не натягивается, а висит, и нижние концы ее наслаби привязаны к шестам. Когда попадут гуси и натянут сеть, охотник бросает веревочки, и вся стая запутавшихся гусей вместе с сетью падает на землю. Таким же способом ловят и уток. Замечательно, что гуси, не запутавшиеся в перевесе, а только в него ударившиеся, падают па землю и до того перепугаются, что кричат, хлопают крыльями, а с места не летят: без сомнения, темнота ночи способствует такому испугу. Иногда ставят два и три перевеса рядом, неподалеку друг от друга, чтобы случайное уклонение от обычного пути не помешало стае гусей ввалиться в сеть.

Есть особой породы гусь, называемый казарка; он гораздо меньше обыкновенного дикого гуся, носик у него маленький, по сторонам которого находятся два копьеобразные пятнышка, а перья почти черные. В некоторых южных уездах Оренбургской губернии охотники встречают их часто во время пролета и даже бьют; мне же не удалось и видеть. В большое недоумение приводило меня всегда их имя, совпадающее с именем козар.

3. УТКИ

Породы уток многочисленны и разнообразны, Я стану говорить только о тех, которые мне более или менее коротко известны. Оренбургская губерния по своему географическому положению и пространству, заключая в себе разные и даже противоположные климаты и природы, гранича к северу с Вятскою и Пермскою губерниями, где по зимам мерзнет ртуть, и на юг с Каспийским морем и Астраханскою губерниею, где, как всем известно, растут на открытом воздухе самые нежные сорта винограда, – представляет полную возможность разнообразию явлений всех царств природы и между прочим разнообразию утиных пород, особенно во время весеннего пролета. Но я не стану говорить об утках собственно пролетных: это завело бы меня слишком далеко и при всем том дало бы моим читателям слабое и неверное понятие о предмете. Пролетные утки не то, что пролетные кулики: кулики живут у нас недели по две и более весной и от месяца до двух осенью, а утки бывают только видимы весной, никогда осенью и ни одного дня на одном месте не проводят. Охотникам достаются они как случайная редкость. Итак, говорить о виденных мною вскользь диковинных утках и о рассказах охотников я считаю излишним. Я расскажу только об одной замечательной утке, которую я убил, еще будучи очень молодым охотником, а лет через десять потом убил точно такую же мой товарищ охотник, и я рассмотрел ее подробно и внимательно. Она была несколько больше самой крупной дворовой утки; перья имела светло-коричневого цвета, испещренные мелкими темными крапинками; глаза и лапки красные, как киноварь, а верхнюю половинку носа – окаймленную такого же красного цвета узенькою полоскою; по правильным перьям поперек крыльев лежала голубовато-сизая полоса; пух был у ней розовый, как у дрофы и стрепета, а жир и кожа оранжевого цвета; вкус ее мяса был превосходный, отличавшийся от обыкновенного утиного мяса; хвост длинный и острый, как у селезня шилохвости, но сама она была утка, а не селезень. – Приступая к описанию уток, считаю необходимым поговорить о той исключительности, которою утки отличаются от других птиц и которая равно прилагается ко всем их породам.

Весьма понятно, что там, где совокупление происходит на токах, на общих сборищах, – ни самцы, ни самки не могут питать личной взаимной любви: они не знают друг друга; сегодня самец совокупляется с одною самкой, а завтра с другою, как случится и как придется; точно так же и самка. Из этого необходимо следует, что они никогда не разбиваются на пары, что только одна мать, без всякой помощи самца, должна заботиться об устройстве гнезда, высиживанье яиц и сбереженье детей, ибо где нет супружества, там пет и отца. В противоположность тому, во всех породах птиц, разделяющихся на пары, и самец и самка, как муж и жена, вместе заботятся о выводе и сохранении детей и равную оказывают им горячность. Этот закон, очевидно, положительно и неуклонно исполняется всеми птицами. Одни только породы уток представляют резкое противоречие. Все утки разделяются на пары ранее другой дичи; селезень показывает постоянно ревнивую и страстную, доходящую до полного самоотвержения, любовь к утке и в то же время – непримиримую враждебность и злобу к ее гнезду, яйцам и детям! Утка принуждена выполнять все обязанности матери тайно от селезня. Если он найдет гнездо ее с яйцами или только что вылупившимися утятами, то гнездо разроет и растаскает, яйца выпьет (как говорят) или по крайней мере перебьет, а маленьких утят всех передушит. Я сам не видал, как селезень совершает такие неистовства, но другие охотники видали. Укрывательство же утки от селезня, его преследованье, отыскиванье, гнев, наказанье за побег и за то, если утка не хочет лететь с ним в другие места или отказывает ему в совокуплении, – разоренные и растасканные гнезда, разбитые яйца, мертвых утят около них, – все это я видел собственными моими глазами не один раз. Кажется, этого достаточно, чтоб остальное, слышанное мною, хотя не виденное, принять за несомненную истину. Противоестественные, по-видимому, поступки селезней должно объяснять, по моему мнению, до невероятности горячею их чувственностью; отсюда происходит и ненависть ко всему тому, что отвлекает от них уток. Во всех породах дичи все самцы, живущие с самками попарно, оказывают к ним привязанность, а в породах голубей – даже нежность и ласку; но такого бешеного сладострастия, каким отличаются селезни, совершенно нет; зато и самец и самка равно привязаны к детям. Некоторые охотники подозревают косачей, которые тоже на токах доходят до исступления, в разорении гнезд тетеревиных курочек, но я решительно ничего похожего не замечал. Самцы дупельшнепы также очень горячатся на токах, но отчего же их никто не подозревает в подобных проделках? По моему мнению, это подозрение уже потому несправедливо, что тетерева не разбиваются на пары, следственно у самцов нет побудительной причины разорять гнезда; самки, не будучи их дружками-женами, к ним от того не воротятся. Селезень, напротив, разорив гнездо своей утки, получает ее опять в полное владение, и она не расстается с ним ни на одну минуту до тех пор, покуда вновь не затеет гнезда, вновь не скроется от селезня и не сядет на яйца. Можно даже предположить, что иной утке совсем не удастся вывесть детей в продолжение целого лета, потому-то каждому охотнику и случается встречать в июне, даже в начале июля, до самой линевки, уток парами.

а) Кряковная утка

Мы выговариваем обыкновенно не кря, а криковный селезень, криковная утка, что, впрочем, весьма идет к ней, ибо она кричит громче всех утиных пород. Ее зовут также кряквой и крякушей... Очевидно, все три названия происходят от слова крякать, вполне выражающего голос, или крик, утки. По-малороссийски утка называется качка. Имя тоже очень выразительное: идет ли утка по земле – беспрестанно покачивается то на ту, то другую сторону; плывет ли по воде во время ветра – она качается, как лодочка по волнам. По совершенному сходству в статях и отчасти даже в перьях должно полагать, что дворовые, или домашние, утки произошли от породы кряковных; везде можно найти посреди пегих, разнопестрых, белых стай русских уток некоторых из них, совершенно схожих пером с дикими кряковными утками и даже селезнями, а различающихся только какими-нибудь небольшими отступлениями найдется великое множество; с другими же дикими породами уток дворовые, или русские, в величине и перьях сходства имеют гораздо менее. Это обстоятельство довольно странно. По-видимому, нет никаких причин, почему бы и другим утиным породам не сделаться домашними, ручными? – Кряква крупнее всех диких уток. Селезень красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зеленого бархата с золотым отливом; потом идет кругом шеи белая узенькая лента; начиная от нее грудь или зоб темно-багряный; брюхо серо-беловатое с какими-то узорными и очень красивыми оттенками; в хвосте нижние перышки белые, короткие и твердые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки бледно-красноватые, нос желто-зеленого цвета. На темных крыльях лежит синевато-вишневая золотистая полоса; спина темноватого цвета, немного искрасна; над самым хвостом точно как пучок мягких темно-зеленых небольших перьев. Утка вся пестренькая, по светло-коричневому полю испещрена темными продольными крапинками; на правильных перьях блестит зеленая, золотистая полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос обыкновенного рогового цвета. Весною стаи кряковных уток прилетают еще в исходе марта, ранее других утиных пород, кроме нырков; сначала летят огромными стаями, полетом ровным и сильным, высоко над землею, покрытою еще тяжелою громадою снегов, едва начинающих таять. Потом, когда дружная весна быстро, в одну неделю иногда, переменит печальную картину зимы на веселый вид весны, когда везде побегут ручьи, образуются лужи и целые озера воды, разольются реки, стаи кряковных уток летят ниже и опускаются на места, которые им понравятся. В это время стрелять их очень трудно, потому что они дики и сторожки и не подпускают близко ни конного, ни пешего. Скорее убьешь крякву как-нибудь в лет, особенно поздно вечером, когда стаи летят гораздо ниже или перелетают с одной лужи на другую. Эта стрельба называется стойкою на местах. Места подразумеваются такие, через которые всегда бывает перелет птицы; но это длится недолго: скоро утки разобьются на маленькие стайки, попривыкнут, приглядятся и присмиреют. Тогда можно к ним подъезжать с осторожностью на простой телеге или охотничьих дрожках, которые не что иное, как укороченные и прочнее сделанные крестьянские роспуски, или чувашский тарантас без верха. Для стрельбы надобно употреблять крупную утиную дробь 2-го и 3-го нумеров, а если птица дика, то и гусиную можно пустить в дело. С подхода в это время стрельбы нет, потому что утки сидят на открытых местах целыми стаями.