Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Санитары, ничтоже сумняшеся, перекатили бессознательного пациента на носилки и понесли к выходу вперед ногами.

– А ну, стойте, вы чего делаете, он еще живой! – закричал на них врач.

– Мы откуда знаем, кто живой, кто нет, – огрызнулся один из санитаров. – Предупреждать нужно!

– Чего, сами без глаз! – беззлобно ругнулся военврач.

Санитары опустили носилки на пол и, развернувшись в гостиной, больного из дома вынесли, как положено.

– Вот так проходит мирская слава! – заключил я сентенцией эту грустную процедуру. – Интересно, что с ним случилось?

– Инсульт, – кратко поставил диагноз Гутмахер.

– А ты, Арик, откуда знаешь? – заинтересовалась Ольга.

– Догадался. Не будет оскорблять порядочных женщин, – пробурчал себе под нос Аарон Моисеевич.

Мне такое замечание не понравилось и, сопоставив его поведение перед началом гипертонического криза и тем, что генерал начал падать уже спустя несколько секунд после того, как Гутмахер в сердцах дернул какой-то рычаг, я призадумался. Тем более, что за время нашего тесного контакта образ чудака-ученого, нищего, непризнанного гения в моих глазах значительно трансформировался в другое, пока непонятное качество.

– Можно уже выходить? – поинтересовалась Ольга, когда скорбная процессия миновала двор и скрылась за воротами.

– Боюсь, Олюшка, что нет. На нас, скорее всего, устроят засаду. Но ты не огорчайся, мы здесь вполне комфортабельно устроимся.

– Ой, правда, опять идут! – почти с восторгом закричала девушка, указывая на трех молодцов, гуськом шедших в сторону дома. – Они что, и есть засада?!

Интересно, почему женщины, когда хотят показаться женственными и наивными, изображают из себя идиоток? Может быть, из благородных побуждений, давая шанс мужчинам продемонстрировать несуществующую мудрость?

Мы, между тем, любовались, как три оперативника, не очень чинясь, вошли в дом. Первым делом они разошлись по комнатам и все там осмотрели, потом собрались в гостиной. Это были крепкие ребята в штатском.

– Надолго нас сюда? – поинтересовался один из них, устраиваясь на диване.

– Кто его знает, – откликнулся второй. – Тебе-то что, поживем здесь, поди, хило! Я хоть отосплюсь, а то совсем замотался.

– Я что-то не понял, кого мы будем пасти? Все чего-то темнят…

– Говорят, вроде террористов. Не люблю я таких, нарвешься еще на героя-камикадзе…

– Да брось ты, это все лабуда про фанатов. Даже чехи, которые, как их там называют, ну, вера такая…

– Мусульмане?

– Нет, мусульмане это все, а у них вроде секта.

– Талибы?

– Хрен его знает, может, и талибы, нет, кажется, их зовут вахабиты; так и они только за бабки воюют.

– Ну, а которые камикадзе? Особенно бабы. Им-то что за радость от бабок когда сами взрываются?

– Это смотря какие бабки…

– Да мне бы сейчас тысяч сто зеленых… Тачку бы взял новую, квартиру поменял…

– Кончай, ты всегда одно и то же гонишь…

– Ну, давайте устраиваться, – предложил Гутмахер, которому надоело слушать беспредметный треп. – Я думаю, Олюшке мы, естественно, уступим кушетку, а сами как-нибудь приспособимся на полу.

– Арик, а, ну, это самое, удобства здесь есть?

– Конечно, конечно, детка, здесь все приспособлено для жизни, только рассчитано на одного, максимум на двух человек. Но мы, я думаю, сможем устроиться.

– А где кушетка?

– Вот здесь, за занавесочкой, а это дверь туда, о чем ты спрашивала. Плохо только, нет душа, один умывальник. Ну, надеюсь, нас не год будут сторожить!

– А если будут? – спросил я. Идея затворничества втроем мне не понравилась. Продуктов у нас при большой экономии должно было хватить в лучшем случае на неделю. – Нам без еды долго не продержаться.

– Об этом не беспокойтесь, у меня есть большой запас консервов. Не очень вкусно, но с голоду мы не умрем…

– Какая широкая тахта! Арик, ты будешь спать со мной! – возвестила Ольга из «спального отделения».

«Арик» от такого недвусмысленного предложения застеснялся и начал было отказываться:

– Ничего, Олюшка, я могу тебя стеснить, мне и на полу будет удобно…

– Да бросьте вы, – успокоил я его нравственность, – конечно, спите с Олей, думаю, она вас не укусит.

– Ну, если вы так считаете, и это не будет превратно понято, тогда конечно, – лицемерно согласился влюбленный.

Осмотрев достопримечательности нашего убежища и полюбовавшись на «засаду», курящую в расслабленных позах, я начал придумывать, чем заняться. Наблюдать за любовной игрой двух голубков у меня не было ни малейшего желания.

Первым делом я соорудил себе на полу не очень комфортное, но приличное и удобное ложе, после чего на него улегся и принялся за Чехова. Однако, читать мне все время мешали. То Ольга придумала перестановку скудной лабораторной мебели и привлекла нас к работам, то Гутмахер затеял интересный разговор о перспективах развития человечества, и я в него невольно втянулся.

Судьба мира меня, как любого русского человека, понятное дело, волновала куда больше своей собственной, поэтому не включиться в дискуссию я не мог. Тем более, что наш мир, как это понятно всем здравомыслящим людям, скатывается прямиком в пропасть.

Однако, Аарон Моисеевич думал по-другому и ничего необычного или трагического, способного погубить человечество в ближайшей перспективе, не видел. Во всяком случае, в ближайшие пять миллиардов лет, пока не разогреется солнце и не выпарит океаны. Разве что на землю упадет гигантский метеорит.

– А что будут делать люди, когда кончится нефть и другие полезные ископаемые? А выбросы вредных веществ в атмосферу? Глобальное потепление? Это что не начало конца света? – возразил я.

– Найдут другие источники энергии и сырья, – не вдаваясь в подробности, сказал он.

Однако, меня такой простой ответ не удовлетворил и попытался начать спор:

– А естественный отбор, который прекратился из-за развития медицины, а биосфера, которая меняется от промышленных выбросов! Скоро нам не будет хватать кислорода, вода не будет успевать очищаться. К тому же, человечество движется к перенаселению, у белой расы смертность превышает рождаемость, в то время, когда у черной и желтой рас с потомством все в порядке.

Аарон Моисеевич внимательно выслушал мои горькие сетования, обостренные нашей внутренней ситуацией и перспективами жизни взаперти, и начал их опровергать:

– Лично вас в какой исторической перспективе волнует естественный отбор? – ехидно поинтересовался он. – На сто, двести, тысячу поколений вперед?

– Вообще волнует, – вмешалась в разговор Ольга. – Я не хочу, чтобы мои дети выросли уродами!

– Что ты, Олюшка! – тут же заюлил профессор. – К нашим детям и внукам эволюция не имеет никакого отношения, она меняет вид через очень много поколений, я тебе сейчас все объясню…

Гутмахер тут же забыл о моих тревогах за судьбу земли и человечества и принялся подробно рассказывать «Олюшке» об основах эволюционной теории. Мне стало неинтересно слушать, и я вновь взялся за письма Антона Павловича.

Чем дольше я читал письма Чехова, тем больше он мне нравился. Л. Толстой как-то сказал, что Чехов в прозе – то же самое, что Пушкин в поэзии. Я не очень большой знаток литературы, даже русской, и не могу судить так широко и глубоко, как Лев Николаевич, но в личности Чехова меня привлекает многое. В нем и его наследии присутствуют необъяснимые для меня загадки творчества. Первая и главная, почему он не устаревает? Большинство писателей, с которыми Антон Павлович переписывался как с равными, теперь совершенно забыты. Те же, что остались на слуху: Короленко, Горький, Вересаев, – не очень, если не совсем, востребованы современным читателем. А сам Антон Павлович почему-то остается и в репертуаре театров, и на книжных полках. Я как-то слышал, что он едва ли не самый популярный европейский писатель в Китае и Японии. Почему? Что интересного в его произведениях находят люди в разных странах через сто с лишним лет после смерти? Чем близок он нашему совершенно изменившемуся миру?

– Нет, Арик, ты посмотри, что он, гаденыш, делает, – перебил мои размышления возмущенный голосок.

– Действительно, Олюшка, это даже как-то бестактно, – поддержал ее Гутмахер.

Я оторвался от своей книги и посмотрел на активизировавшийся экран. Там один из агентов, укрывшись от своих товарищей в недрах дома, занялся «шмоном» чужого имущества, видимо, в целях личного обогащения. Он сноровисто и профессионально обшаривал шкафы и буфеты в поисках не принадлежащих ему ценностей, рассовывая по карманам понравившиеся вещи.

– Арик, мы что, так и будем смотреть, как он нас грабит?! – свирепо прошипела Ольга. – Подумать только, какая наглость!

Меня обобщение «нас» уже не удивило, кажется, у влюбленных отношения складывались достаточно серьезные.

– Ну, пусть его, Олюшка, – примирительно сказал Гутмахер, – в конце концов, это только вещи!

– Меня не вещи волнуют, а принцип. Мне противно, что этот гад в них копается. Да, сделай же, наконец, что-нибудь, ты же мужчина! – закричала Ольга, наблюдая, как блюститель правопорядка засовывает в брючные карманы столовые ножи и вилки, по виду серебряные и старинные,

Аарон Моисеевич пожал плечами и с явной неохотой подошел к стене с пультами.

– Подумаешь, вилки. Они, в конце концов, не такая уж ценность, – сказал он, хмурясь. – Для меня – это только память о бабушке… Хотя, я тоже думаю, что этот молодой человек не прав…

Гутмахер опять начал дергать какие-то рычаги, торчащие из стены.

Между тем милиционер прекратил копаться в чужих вещах и задумался.

Простояв столбом несколько минут, он начал, к радости Ольги, возвращать краденные вещи на старые места.

– У, ворюга! – радовалась Ольга каждой возвращенной «семейной реликвии». – Чтоб ты подавился!

Окончив свою безрадостную работу, похититель, находясь явно не в себе, вышел из комнаты и вернулся к товарищам, продолжавшим нести службу в гостиной.

– Ты, Семенюк, чего? – спросил старший по команде, обратив внимание на его отрешенный вид.

– Ой, лыхо мне, лыхо! – сообщил Семенюк на смеси двух славянских языков и, как был в рубашке, не надевая куртку и шапку, странно покачиваясь, направился к выходу из дома.

– Семенюк, ты чего? Ты куда пошел? – закричал ему вслед командир. – Ты чего, говорю?! Охренел что ли?

– Лыхо мне, лыхо, – проникновенно сообщил ему Семенюк и вдруг, обхватив голову руками, выскочил в прихожую.

Старший бросился за ним, догнал на крыльце и попытался удержать за руку, но Семенюк, ни на что не реагируя, вырвался и побежал в воротам.

– Товарищ полковник! – закричал в рацию старший агент. – У нас ЧП, у Семенюка крыша поехала! Крыша, говорю, поехала… Никак нет, трезвый, ничего не пил… Не пили, говорю! Я за свои слова всегда отвечаю… Ваше дело, можете проверять… Да не было у нас с собой ничего. Даже пиво не пили!.. Откуда я знаю… Он убежал с объекта. Пусть наружка проследит… Да не пили мы, говорю… Он в сортир пошел, а потом сказал, что ему «лихо» и убежал… Откуда я знаю, я что, доктор?… Любой тест пройду. Я со вчерашнего дня грамма в рот не брал… Да, точно не пил! Есть продолжать несение…

– Чего он, Михалыч? – поинтересовался третий агент, во время происходящих событий флегматично полулежавший на диване.

– Вот, достал… пенек! Вы, говорит, уже нажраться успели! Может и правда?

– Да ты, че, Михалыч, мы же вместе сидели. Когда? Ну, ты, даешь, е-мое…

– А Семенюк чего?

– А я знаю? Вроде трезвый был.

– Ничего не пойму, – задумчиво проговорил командир, – чего-то здесь нечисто… Не нравится мне все это…

Мне тоже все это не понравилось. Если в связи с генеральским припадком у меня появились подозрения, то причинно-следственная связь движения рычагов на стене с поведением Семенюка была слишком очевидно. Одна Ольга осталась довольна:

– Так ему, гаду, и надо! – похвалила она Гутмахера. – Ты у меня, Ароша, молодец!

В вынужденном затворничестве самые тяжелые – первые часы. Кажется, что останавливается время, а оттого, что не нужно никуда торопиться, жизнь замирает на месте. Как тяжело в самом начале переживается заключение, я слышал от людей, которым довелось это испытать на себе. Позже, по прошествии некоторого времени, наступает адаптация, нервная система понемногу приспосабливается к новым условиям, и человек начинает нормально жить.

Понимая это, я постарался отгородиться от внешних раздражителей и полностью погрузился в Чехова. Это было, в общем, несложно, Антон Павлович своими письмами как будто затягивал меня в свой мир, эпоху суетную, противоречивую, но все-таки не такую сумасшедшую, как наша.

Людей, подобных ему, в реальной жизни я не встречал. Его жалобы на собственную лень были трогательны, а альтруизм граничил с чудачеством. Однако, подозревать его в неискренности у меня не было никаких оснований: поздние разговоры о том, что письма он писал в расчете на историю, не имеют, на мой взгляд, под собой никакой почвы. Популярность к нему пришла не сразу, а довольно поздно, после тридцати лет, да и не рассчитывал он, что его книги надолго переживут его земное существование. Он даже как-то Бунину сказал, что его забудут уже через семь лет после смерти.

Пока я, практически безвылазно, пребывал в конце девятнадцатого века, мои «сокамерники» наслаждались обществом друг друга. Похоже было, что Ольга по-настоящему влюбилась в Гутмахера. Для меня в этом было много странного и первое – разница в возрасте. Сейчас, правда, сделалось модным выбирать объекты любви не среди ровесников, но разница почти в сорок лет была слишком велика. Как-то, когда Ольга мылась за ширмой и нас не слышала, я спросил об этом у Аарона Моисеевича.

– Формально вы правы, – согласился он. – Но у мужчин и женщин разные биологические особенности. Повышенная сексуальность у нас обычно бывает в возрасте от восемнадцати до двадцати восьми лет, а у женщин наступает после тридцати. В Олином возрасте девушкам интересен не, как вы это называете, секс, а романтика отношений, прелюдия любви, чего молодые люди, захваченные собственными страстями, как правило, дать им не могут. Вы слышали от женщин эпитет в адрес мужчин: «грязное животное»?

– Слышал, и не только этот.

– Так вот, мы в юном возрасте не грязные, а страстные животные, не умеющие или не знающие, как совладать со своими страстями. У меня, к сожалению, их осталось мало, но всего остального в избытке, так что несколько лет, пока Олюшка не повзрослеет, я ей подойду больше чем, извините, Алеша, вы.

– А перспектива, что будет через несколько лет?

– Так далеко я загадывать не берусь, – задумчиво произнес Гутмахер и покосился на закрывавшую умывальник занавеску. – Но, в любом случае, надеюсь, общение со мной принесет Оле пользу.

Это было бесспорно, и я не стал углубляться в скользкую тему.

– О чем шепчемся? – поинтересовалась девушка, появляясь перед нами.

– Алеша переживает, что у нас с тобой большая разница в возрасте, – просто ответил Гутмахер.

– Да? – удивленно протянула девушка. – А сколько тебе лет?

Я видел, что Аарону Моисеевичу не хочется отвечать на этот вопрос, но он преодолел себя:

– Шестьдесят один год.

Ольга задумалась, наморщив лоб и подняв глаза к потолку. Я догадался, что она подсчитывает разницу в возрасте. Мы оба ждали, что она скажет.

– А ты хочешь на мне жениться? – совершенно не к месту спросила она.

– Я, я, конечно, хотел бы, то есть, хочу, но Алеша, в общем-то, прав… – замямлил Гутмахер.

– Хочу быть профессоршей! – заявила девушка, капризно надув губки. – Хочу за тебя замуж и хочу венчаться в церкви!

– Конечно, если ты хочешь… то есть, согласна, – поправился он, – я буду безмерно счастлив, правда, я агностик и не принадлежу к какой-либо церкви…

– Что такое агностик? Голубой, что ли?

– Это значит неверующий, – упрощенно объяснил я.

– Ну и подумаешь! А ты получишь Нобелевскую премию? Представляешь, я познакомлюсь со шведской королевой! – сообщила она мне. – А она молодая?

Увидев, что разговор приобретает сумбурный и неуправляемый характер, я потерял к нему интерес и вернулся к Чехову, а «молодые» весь вечер строили планы на будущее, и жена будущего лауреата уже активно тратила миллионную премию Шведской академии.

Однако, милиция пока и не думала оставить нас в покое. Каждое утро на место одной смены из трех человек заступала следующая. После попытки Семенюка притырить ценности и произошедшей с ним неприятности новые агенты по дому не шарили, вели себя вполне корректно и очень настороженно. Создавалось впечатление, что они о чем-то догадываются.

Я уже начал втягиваться в «камерную» жизнь: много спал, не спеша, читал письма Чехова, и единственное, что меня угнетало – это мысль, что они скоро кончатся. К сожалению, Антон Павлович прожил всего сорок четыре года и очень многое не успел.

– Ну, и как вам Чехов? – как-то поинтересовался Аарон Моисеевич, ненадолго отлипнув от своей возлюбленной.

– Он великолепен, – искренне ответил я.

– Вы так считаете, – немного удивился ученый. – Мне казалось, что молодое поколение русскую классику не жалует.

– В каждом поколении есть всякие люди. В вашем тоже о существовании самого Чехова многие не догадываются, – не очень любезно ответил я.

– Ваша правда, – легко согласился Гутмахер, – отморозков, как теперь говорят, у нас в стране хватает.

– Между прочим, Чехов писал кому-то из друзей, что в России нормальных людей один на десять тысяч.

– Круто, – задумчиво сказал Гутмахер, уже успевший нахвататься у Ольги молодежных словечек. – Сейчас, пожалуй, нормальных людей стало больше, чем в те времена. Впрочем, «норма» – понятие относительное. Тогда страна была поголовно безграмотная, сейчас поголовно грамотная, а процент умных и глупых принципиально не изменился. А вам в восемнадцатом веке встречались выдающиеся люди?

– К сожалению, нет, я ведь там жил в глухомани, а в Петербурге мне было не до того – жену спасал. К тому же рассвет культуры наступил после появления Пушкина, а я его видел только в младенчестве.

– Вы, Алеша, не совсем правы, в то время были уже Карамзин, Державин, Крылов, Фонвизин, Радищев. Мне бы было весьма любопытно с кем-нибудь из них побеседовать, особенно с Карамзиным.

– А я бы лучше пообщался с Чеховым.

– И что вам мешает? Опыт приспосабливания у вас уже есть, даже внешность у вас несколько старомодная, простите старика за бестактность…

– Мешает разница в сто с лишним лет и милиция.

– Это решаемые проблемы.

– Как это решаемые?! – воскликнул я.

– Что случилось? – поинтересовалась любопытная Ольга, высовываясь из-за импровизированной ширмы.

– Аарон Моисеевич обещает отправить меня в девятнадцатый век, – ответил я.

– Ну и отправляйся, – ничуть не удивившись, посоветовала девушка. – Чего тебе здесь с нами киснуть.

У меня, признаюсь, от удивления едва не отпала челюсть. Против меня созрел заговор, о котором я даже не догадывался.

– Знаете, Алексей, – вмешался в разговор Гутмахер, блудливо отводя глаза, – я тут собрал кое-какую специальную схему, так что, если вам это интересно, могу посодействовать.

«Ага, – подумал я, – черта лысого ты собрал какую-то „схему“, а то меня здесь с вами не было! На пару вы ее с Ольгой за занавеской собирали. Эта „схема“ уже сто лет как „собрана“, а отправить меня отсюда тебе загорелось, чтобы остаться наедине со своей красавицей. И вообще, с тобой, кажется, все не так-то просто, начиная с того, как мы „нечаянно“ встретились в Москве, и того, что ты все время оказывался в нужном месте в нужное время, Теперь понятно, откуда все чудеса в этом доме».

– И в какое время вы можете меня отправить, опять в восемнадцатый век?

– Увы, этого мне сделать не удастся. Максимальной мощности аппарата хватит лет на сто двадцать, к тому же есть еще несколько сложностей, ограничивающих наши возможности.

– Не понял?..

– Видите ли, когда вы путешествовали по времени на вашем, как вы его называли, «генераторе», шанс погибнуть был небольшой, потому что, скорее всего, это был не «генератор», а специальная стартовая площадка, привязанная к определенному месту. Если бы в то время, как вы материализовались в новом времени, на этом месте находился какой-то предмет, то вы, ну, как бы это сказать, смешались с ним…

– Понятно… – запоздало испугался я.

– Так вот, без должной подготовки отправлять вас в прошлое или будущее опасно. Если окажется, что в этой комнате кто-то когда-то случайно поставил стул или какой-нибудь предмет, а вы на этом месте внезапно появитесь, то… Вы меня понимаете. Единственно, что относительно безопасно – это отправить вас в то время, когда на этом месте было еще поле…

– А если бы здесь был лес, я стал полуберезой? – пошутил я.

– У меня имеются фотографические карточки дачного участка до начала застройки, – не обратил на меня внимание Гутмахер. – Тогда здесь было чистое поле. Так что можете выбрать период от девяносто девятого по девятьсот третий год, то есть до начала строительства дома. Конечно, минимальный риск все-таки есть.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – сообщила из-за ширмы Ольга.

Похоже, что она даже больше Гутмахера хотела сплавить меня отсюда. Вот тебе и его теория о девичьей фригидности.

– А как я вернусь обратно?

– Это уже сложнее, – ответил «молодой», – вам нужно будет точно зафиксировать место, куда вы упадете…

– То, есть, как это упаду?

– Отправить я вас смогу только из этой комнаты, а ее пол из-за цоколя и подвала выше уровня почвы, так что вам придется быть внимательным, чтобы не ушибиться. А когда захотите вернуться, то учтите высоту, с которой упали. Понятно?

– Понятно, только я не очень врубаюсь, как мне удастся измерить высоту. Секундомером, что ли?

– Высота здесь совсем небольшая, около метра от земли, так что, когда будете возвращаться, запаситесь высокой табуреткой или стремянкой, чтобы не застрять в полу.

Я сразу как-то не подумал о «культурном слое», непременно образовавшемся за сто лет, и подсчитать который сидя в комнате невозможно, потому посчитал рассуждения Гутмахера правильными.

– А что, я, собственно, с удовольствием, чего мне вам мешать…

– Что вы, что вы, вы нам не мешаете, если хотите, оставайтесь!

– Мешает, мешает, – сообщила невидимая, но честная Ольга.

– Нет, серьезно! – загорелся я новой идеей. – Поеду общаться с Чеховым! Только мне нужно узнать, когда он был в Москве. Он в это время был уже серьезно болен и жил в основном в Крыму, не в Ялту же мне к нему ехать.

– Вот и чудесно, узнавайте, только учтите, что попадете вы туда синхронно с нашим временем: час в час, с учетом, конечно изменившегося календаря.

Предложение мне так понравилось, что я без промедления взялся за письма Антона Павловича. К сожалению, 1899 год сразу же отпал, судя по его корреспонденции, он всю осень того года прожил в Ялте. А вот 1900 год обнадежил. 26 октября (то есть, 7 ноября по новому стилю) он написал Горькому, что выезжает в Москву. Следующее письмо от 1 ноября адресовалось доктору Средину уже из Москвы, и в нем был указан адрес: дом Шешкова на Малой Дмитровке. Сколько времени Чехов пробыл в Москве, из писем было неясно, однако, в письме Ольге Книппер от 2 января 1901 года из Ниццы оказались такие строки: «Я не имею от тебя писем уже давно, если не считать письма от 12 декабря, полученного сегодня, в котором ты описываешь, как плакала, когда я уехал».

Судя по всему, письмо Книппер должна была написать сразу же после отъезда писателя, иначе не стала бы описывать того, как плакала. Так что можно предположить, что Чехов был в Москве с 11 ноября по 10-12 декабря.

– Узнал, – сообщил я Гутмахеру, – Чехов был в Первопрестольной примерно с 11 ноября по середину декабря.

– Поправку на Григорианский календарь сделали?

– Сделал.

– И когда вы думаете отбыть?

– Дня через три, после одиннадцатого, если, конечно, с дома не снимут осаду.

– Осада нам не помешает. Все, что нужно для путешествия, есть в этой комнате.

– Кроме денег и документов. Потом, мне хотелось бы узнать, где находится дом Шешкова, в котором останавливался Чехов…

– Действительно, о деньгах я как-то не подумал. А родственники вам не смогут помочь?

– Аарон Моисеевич, вы что, издеваетесь, какие родственники! Они все остались в конце восемнадцатого века!

– Действительно, это я что-то, того, не учел. Тогда, пожалуй, рисковать не стоит. Без паспорта в те времена обойтись было можно, а вот без денег…

– Деньги какие нужны, царские? – вмешалась в разговор Ольга.

– Естественно, не советские, – ответил я. Препятствие, из-за которого могло сорваться путешествие, меня огорчило.

– В тумбочке есть какие-то, с царями, – нейтральным голосом сообщила девушка. – Посмотри, может быть, подойдут…

Мы с Гутмахером разом бросились к тумбочке, стоящей в изголовье тахты. Там действительно оказалась целая пачка дореволюционных денег.

– Поразительно, – сказал, удивленно их рассматривая, Аарон Моисеевич, – как они сюда попали? Я в эту тумбочку тысячу раз лазил!

– Они под газеткой лежали. Ими кто-то полочки выстелил, – объяснила Ольга. – Ты уборку, когда последний раз делал? – спросила она хозяина.

– Не помню, – виновато ответил Гутмахер. – Мама еще, наверное, убиралась. Я сам-то, как-то не очень…

– А мама твоя когда умерла?

– В 76 году, а что?

– Так ты, выходит, за 25 лет здесь пи разу даже пыль не вытирал! Дольше, чем я живу на свете!

– Вытирал, наверное, – смутился профессор, – а газета лежала себе и лежала…

– Интересно, с какого времени? – задумчиво произнесла девушка и вытащила с полки пожелтевшую газету «Правда»… от 12 июня 1925 года. – Это выходит, что твои родственники…

– Ольга, я тебя прошу не трогать моих родственников, они не сделали тебе ничего плохого.

– Только 75 лет не могли газетку поменять, – не удержалась невеста от шпильки в адрес жениховой родни.

– Кончайте спорить, было бы о чем, – прервал я в зародыше начинающуюся семейную сцену. – Нужно посмотреть, какого года выпуска купюры, а то заявлюсь в 1901 год с деньгами, выпущенными в 1917.

– Действительно, давайте не будем спорить, – поспешно поддержал меня Аарон Моисеевич, – вот, смотрите, десятка 1899 года, а сторублевка тринадцатого…

Из всего «клада», найденного Ольгой, «годными» оказались только 290 рублей. Сумма, по тем временам, вполне приличная. Идея моего путешествия так захватила нашу троицу, что приготовления начались тут же. Больше всех суетилась Ольга, которой надоело вынужденное заключение. Мы втроем спустились в подвал, который почему-то не обнаружила милиция, и начали исследовать вековые запасы старья, скопившееся в нем. Все залежи обследовать было невозможно, и мы сосредоточились на одежде и поисках документов.

Увы, как и в прошлый раз, когда я пытался найти себе подходящую одежду в 18 веке, главным камнем преткновением стал мой нестандартный для начала прошлого века рост. К тому же из-за сырости большая часть тряпок истлела, они воняли затхлостью и расползались в руках. В такой одежде меня не приняли бы даже в босяки Хитрого рынка.

– А чем тебе не нравится современная мода? – подзуживала Ольга. – Ты там в своем прикиде будешь самым крутым меном.

– Олюшка, но его в такой одежде, да еще без паспорта, арестует первый же городовой, – вступался за меня Гутмахер.

– Так не нужно было вещи гноить, ты их хоть раз проветривал?

– Но откуда я мог знать, что они могут понадобиться, – оправдывался Аарон Моисеевич. – Я в этот подвал спускался в последний раз еще при жизни мамы.

– Может быть, это пальто подойдет? – тоскливо спрашивала новая хозяйка, – вытаскивая из фибрового сундука очередную драповую хламиду, не совсем изувеченную временем.

– Не пойдет, это сороковые годы прошлого века. Тогда как раз носили ватные подплечники, – разочаровывал ее Гутмахер.

Наконец, нам удалось найти не совсем испорченную временем каракулевую шапку-пирожок и что-то похожее на гоголевскую шинель.

– В конце концов, главное – добраться до Москвы, а там купите себе что-нибудь в комиссионке, – успокаивал меня Гутмахер.

– Лучше ищите бумаги, я помню, что видел здесь какие-то старые документы.

– Тогда вспомни хотя бы, где они были? – сердилась Ольга. – Я уже здесь вся провоняла сыростью.

– Они были в кожаном ридикюле.

– А что это такое, чемодан, что ли?

– Дамская сумочка, – резко ответил за Гутмахера я, мне начала надоедать сварливая красавица.

– Так бы сразу и сказали. До чего же вы, мужики, бестолковые, – парировала Ольга. – Вон какая-то сумочка лежит на верхней полке.

Потертый, когда-то, вероятно, дорогой и элегантный, пузатенький ридикюль действительно лежал на самом видном месте.

– Какая же ты, Олюшка, умница! – восхитился Гутмахер. – Это надо же, все видит и знает!

Ольга удовлетворенно хмыкнула и справедливое замечание оспаривать не стала. Аарон Моисеевич бережно взял в руки семейную реликвию, и мы вернулись в лабораторию. Архив, хранящийся в сумочке, был интересен, но, к сожалению, не представлял для меня никакой ценности – это были в основном отчетные финансовые документы о выплате налогов и прочих государственных поборов советского периода. Из интересующего нас времени сохранилась только две банковские закладные на землю и постройку. Никаких документов, удостоверяющих личность предков Гутмахера, в нем не оказалось.

– Документы были. Я отчетливо помню, – сказал Аарон Моисеевич, когда мы кончили перебирать старые бумаги.

– Я в подвал больше не полезу, – категорично заявила Ольга.

– Можно, я сам покопаюсь в ваших вещах? – спросил я хозяина.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился Гутмахер. Я опять влез в подполье и начал методично перебирать вековые захоронки прошедшей эпохи. Ольга зря наезжала на родственников Гутмахера, порядок, по которому были складированы вещи, подчинялся определенной системе, и когда я в ней разобрался, то без труда разыскал муаровые папки с бумагами. В основном это были рукописи на пожелтевшей от времени бумаги с выцветшими чернилами и машинописными текстами. Однако, в одной из папок оказались документы, видимо, спрятанные туда после того, как их после революции отменили и поменяли на серпасто-молоткастые пролетарские ксивы.

Я победителем вернулся в лабораторию и представил товарищам документальную историю семьи владельцев дачи. А взамен услышал пространные комментарии к этим семейным хроникам. Семейство у Аарона Моисеевича было весьма необычное, и входили в него не только представители русского иудейства, но еще восемь, как я подсчитал, других национальностей. Короче говоря, каждое поколение отображалось представителями разных, в том числе и экзотических, народов. Такое смешение кровей и рас, скорее всего, и набило голову кудлатого, носатого потомка столь неординарным количеством извилин.

– Так вы, собственно, какой национальности? – спросил я, окончательно запутавшись в его предках и степенях родства.

– Так просто я, пожалуй, не смогу вам ответить, все зависит от традиций определять национальную принадлежность, – ответил Гутмахер. – Пожалуй, наиболее близко будет понятие «евразиец», и то потому, что у меня нет ни одного пращура с других континентов.