Текст книги "Крах династии"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– А не обманешь? – недоверчиво спросил Федор. – А то смотри у меня!

– Не бойся, не обману. Это ты давеча сечу на улице устроил? Славно, я смотрю, тебя разукрасили!

Парень сердито фыркнул и потрогал синяк под глазом. Я подумал, что неплохо бы оставить хозяина при нас, на случай, если понадобится заложник.

– Садись, отдохни, – пригласил я его, теснясь на скамье.

Тот тотчас присел. Это обнадежило. Говорить нам с ним было не о чем, разве что о погоде, однако он тему разговора нашел, вспомнил придуманный мной повод для знакомства, спросил:

– Сам-то из Китежа?

– Какого еще Китежа? – удивился я.

– Ты же сам спрашивал, как туда проехать.

– Я спрашивал о Киеве.

– А где это?

– Там, – махнул я рукой на запад, – за тысячу верст.

– Не знаю, не бывал. И как там у вас?

– У нас хорошо.

Разговор, как и всякий ни о чем, был глупый но позволял скоротать время.

Напряжение постепенно нарастало. Хозяин держал себя уверено и спокойно.

– Скоро девку приведут? – нетерпеливо, спросил я. – Сам дьяк-то не помешает?

– Ускакал еще ночью, у него крестьяне бунтуют, так что ему сейчас не до девок. А как приедет, холопы соврут, что померла или убежала. Ты не сомневайся, у нас все без обмана.

– Твоими бы устами мед пить, – похвалил я.

– Можно и курное вино, я не откажусь, – засмеялся он.

Однако развить тему выпивки и, как я заподозрил, «„магарыча“, он не успел. В открытые ворота въехала крестьянская телега, запряженная малорослой крестьянской лошаденкой. Ее под уздцы вел один из давешних гостей.

– Вот и привез, давай деньги, я с ним сам разочтусь, – сказал хозяин.

– Погоди, кого он привез, где племянница?

– В телеге, да ты не сомневайся, у нас без обмана.

Однако деньги я отдать не спешил, сначала хотел увидеть «товар». Мы подошли к телеге. В ней лежало два завернутые в рогожу продолговатые тюка. Мелькнула мысль, что девушку убили.

– Распеленай девку, Кирилыч, – обратился к подводчику, хозяин. – Пусть удостоверятся, что у нас всё честно.

Кирилыч «распаковал» один из тюков. Там оказалась связанная по рукам и ногам Маруся. Рот ей перевязали тряпкой, и она могла только мычать и угрожающе таращить глаза.

– Ваша? – поинтересовался Кирилыч.

– Наша, – в один голос воскликнули мы с Федором..

– Тогда денежки предоставь и можешь забирать, – со значением произнес хозяин, тревожно наблюдая за нашим поведением.

Я без торга пересыпал ему в ладонь серебро, и он сразу же обмяк, заулыбался. Федор начал спешно перерезать путы, освобождая свою суженную.

Маруся, наконец поняв, что здесь происходит, подкатила глаза и потеряла сознание.

– А вторую брать будете? – неожиданно спросил меня Кирилыч.

– Вторую, – повторил за ним я, – какую вторую?

– Мы вам обеих девок привезли, что в погребе сидели, на выбор. Нужно, можем и другую уступить, Дашь пару ефимок и владей.

– А ну-ка покажи, – попросил я.

Тот распаковал и вторую пленницу. Эту девушку я никогда раньше не видел. Вид у нее был совершенно безумный. Она не понимала, что происходит, и с ужасом смотрела на нас красными от слез глазами. Волосы у нее были всклочены, лицо распухшее, так что «торговец» сам, рассмотрев свой товар, сбавил цену:

– Так возьмешь? Я уступлю.

– Зачем она мне? – отказался я.

– Бери, девка хорошая, – без уверенности в голосе сказал он. – Хотя пол-ефимки дашь, и твоя.

– Ладно, – согласился я, – за столько возьму. Федя, освободи девушку.

Пока я рассчитывался за новое приобретение, Федор наклонился над пленницей. Она увидела в его руке нож и забилась в испуге.

– Да не бойся ты, – попытался успокоить ее парень, – никто тебя больше не обидит!

Однако девушка неожиданно, вслед за Марусей, потеряла сознание.

– Ишь, ты какие они нежные! – осуждающе произнес Кирилыч. – Вы забирайте их как-нибудь, телега у меня непродажная.

Внезапно у меня в голове мелькнула безумная идея.

– А ну-ка, давай отойдем на два слова, – предложил я продажному холопу.

– Чего еще? – недоверчиво сказал он, как мне показалось, опасаясь не столько меня, сколько себя. – Больше ничего продавать не буду, и не уговаривай.

– А если дам хорошую цену? – спросил я, отходя от подводы.

Лицо Кирилыча приобрело страдательно-несчастное выражение. Холоп попытался бороться с собой, но это продолжалось недолго, и он как загипнотизированный двинулся следом за мной. Еще не зная, что его попросят продать, он внутренне оказался готов к любому нехорошему поступку.

– Ну, никак не могу, лошадь-то не моя, что я Евсеичу скажу? – просительно бормотал он, сам в уме продумывая цену, чтобы, упаси Боже, не продешевить.

– Мне лошадь не нужна. Отвезешь девок до дома и забираешь назад, – успокоил я его щепетильность. – Мне твой дьяк нужен. Вот за него я хорошо заплачу!

– Дмитрий Александрович? – пораженно воскликнул Кирилыч. – Да как же я его тебе продам?

– Сам подумай, – продолжил искушать я, – его можно беленой опоить или просто напоить вином. Не мне тебя учить, ты человек мудрый, опытный. А потом положишь его, как девок, в подводу и привезешь ко мне. Он и не узнает никогда, кто его продал.

– Вот ни гадал, ни чаял, – ошарашено бормотал Кирилыч, – чтобы своего боярина взять и продать. Нет, это никак невозможно! Да его же стрельцы охраняют, с ними придется делиться.

– Ну, как знаешь, мое дело предложить. Не хочешь ты, другие купцы найдутся. Я же не о своей, а твоей выгоде думаю.

– Оно, конечно, если цена хорошая, подумать можно. Только я не пойму, на что он тебе сдался?

– Вдове одной хочу услужить. Она узнала, что боярин твой на девок зело лют, вот и загорелась себе его заполучить, – начал я врать с чистого листа. – Заставит его на себе жениться, ну, а дальше сам знаешь!

– И богатая вдова? – хитро посмотрел на меня Кирилыч.

– Не бедная, раз такими делами интересуется.

– И сколько ты на такое положишь? – окончательно внутренне сломался холоп. – Дело, сам понимаешь, опасное, за него и под кнут угодить можно! Здесь не серебром, а золотом платить придется!

– Даю без торга десять венецианских цехинов, – предложил я.

– Нет! Какая это цена! – тотчас включил домашнюю заготовку Кирилыч. – Двадцать, меньше не возьму.

– Да ты что, за двадцать я всех московских дьяков куплю! Бери десять, больше тебе за Екушина никто не даст!

– Нет, мне за него дюжину франкских луидоров предлагали, я и то не отдал. Ты настоящую цену давай, товар-то отменный, дьяк и сам представительный, и с лица гладкий. Такого даром не получишь!

– Хорошо, пусть будет двенадцать цехинов.

– Ладно, будь по-твоему, еще парочку накинь, и по рукам!

– Хорошо, договорились!

Оба довольные выгодной сделкой, мы вернулись к подводе. Маруся уже пришла в себя и ругалась последними словами. После жестокой вязки у нее еще не действовали руки и ноги. Голосок у нашей красавицы оказался такой визгливо-пронзительный, что от избы начали подтягиваться любопытные. Мне даже пришлось на нее прикрикнуть:

– Маруся, замолчи! Сейчас здесь соберется вся улица, хочешь опять попасть в погреб?

– Где вы столько времени были?! Я уже с белым светом распрощалась! – сразу сбавила обороты, но эмоции пока перехлестывали, и сдержаться ей было трудно.

– Прикажи, чтобы принесли воды, – попросил я хозяина. Тот распорядился. Возле избы засуетились женщины и тотчас притащили тяжеленную бадью с водой. Две тетки со жгучим любопытством, во все глаза, разглядывали лежащих на подводе женщин. Так что мне пришлось прикрикнуть на них:

– Помогите им напиться!

Одна из женщин кинулась к избе за кружкой, а вторая указала на вторую пленницу и сказала:

– Я ее знаю, она возле Поганых прудов живет. Батюшка ее из кожевников будет! Думаю, за дочерь любимую денег-то не пожалеет!

Меня информация не заинтересовала. Тем более, что вторая тетка уже возвращалась с кружкой. Как обычно бывает, удовлетворив первое любопытство, женщины поспешили оказать помощь пострадавшим, Маруся первой утолила жажду и обессилено откинулась на спину. Напарница еще была без памяти, Ей смочили губы, и она открыла глаза.

– Попей, милая, – предложила пленнице опознавшая ее женщина. Та, продолжая с ужасом смотреть на окруживших подводу мужчин, с жадностью выцедила из кружки воду, неожиданно воскликнула:

– Живой я не дамся! Тронете – утоплюсь!

От неожиданного заявления все невольно засмеялись. Все это связалось с тем, как она только что, захлебываясь, пила воду, а та была только в бадье.

– Не бойся, никто тебя не тронет, – пообещал я. – Ну что, можно ехать?

– Что ж не ехать, можно и поехать, – задумчиво поддержал Кирилыч, – я за подводу дорого не возьму, дашь ефимку, и ладно...

– Сколько?! Да твоя подвода вместе с лошадью столько не стоит!

Однако коварный холоп, пользуясь нашим безвыходным положением, упрямо наклонил голову:

– Не хочешь, как хочешь.

– Ладно, мы их тогда пока здесь оставим, – решил я, не потому, что стало жалко денег, а из расчета на будущее, если с ним впредь придется иметь дело. Непомерный аппетит нужно было умерить сразу, дабы потом не возникло проблем. – Зачем девок в крестьянской телеге везти, лучше наймем возок.

– Где ты его здесь возьмешь, – сразу пошел на попятный Кирилыч, – да и вообще, чего тебе возок. На телеге-то куда сподручней. Хоть десять московок посулишь?

– Ладно, восемь заплачу, хотя возок, и тот стоит не больше пяти.

– По рукам. А везти-то куда? – с довольным видом спросил он.

– Куда везти? – в свою очередь спросил я Марусю.

– В гончарную слободу.

– Нет, за восемь московок в такую даль не поеду, – опять заартачился холоп. – Если два конца оплатишь, тогда еще куда ни шло!

– Разгружай! – опять воскликнул я, разом подавив начинающийся бунт.

– А я и за пять отвезу, – неожиданно вмешался в разговор здешний хозяин.

Затравленный, обиженный Кирилыч чмокнул губами и повел лошаденку под уздцы к воротам. Мы с Федором распрощались с хозяевами, сели на своих скакунов и поехали следом. Я мог считать свою миссию выполненной и вернуться в Кремль, но решил посмотреть, где живут мои соратники, и проследить, чтобы освобожденная девушка из одной неволи не попала в другую.

Кирилыч не лукавил, на телеге до Гончарной слободы добираться было далековато. Располагалась она в районе Таганки, возле земляного вала. Худая лошаденка еле тащила телегу, лениво перебирая ногами. Зато наши пленницы окончательно пришли в себя и о чем-то оживленно говорили, развалясь в выстеленной сеном телеге. Мы же с Федором ехали молча, глядя в разные стороны не столько из соображений бдительности, сколько оттого, что говорить нам с ним было решительно не о чем.

Чем ближе к окраине города, тем меньше тут было полностью застроенных улиц. Пошли пустыри, кое-где засеянные злаками, и слободы, составляющие как бы отдельные поселковые образования, часто окруженные собственными тынам.

– А почему вы живете в Гончарной слободе? – спросил я Федора.

– Дед гончаром был, – ответил он, – а Марусин отец до сих пор глину мнет, зверушек лепит.

– Каких зверушек? – не понял я.

– Разных, на печи, а то и на избы. Красоты они неописуемой.

– А ты хотел бы в царский дворец попасть? – задал я парню новый вопрос.

– Не знаю, это как Маруся скажет. Она у меня дока, а мне и в своей избе хорошо.

Позиция была знакомая.

– Люба тебе Маруся? – задал я очевидный вопрос.

– Еще как! – тотчас расцвел парень. – Такой завидной невесты на всей нашей слободе не сыскать!

– И что в ней такого завидного?

Парень задумался, видимо, не умея передать в слове все необычные качества суженой, потом все-таки нашел одно емкое общепонятное достоинство:

– Приданое за ней дают богатое!

Вот вам и вся, можно сказать, романтика!

Глава 11

Жила Маруся в относительно богатой избе с почтенными родителями. Отец занимался гончарным промыслом, имел мастерскую с подмастерьями и учениками, мать вела хозяйство. Семья, как водится, была многодетной, сама моя сподвижница была седьмым ребенком. После нее родилось еще четверо, но в живых изо всех одиннадцати детей осталось только трое. Старший Марусин брат, немолодой уже, семейный мужчина, вместе с отцом делал печные изразцы, другой, лет тридцати, холостяковал и служил целовальником. В это время так назывались должностные лица Московской Руси, выбиравшиеся земщиной в уездах и на посадах для исполнения судебных, финансовых и полицейских обязанностей. Так что в семье, можно сказать, была круговая порука или «безотходное производство». Сестра занималась темными делишками, брат их «крышевал».

Наш приезд вызвал настоящий ажиотаж. Посмотреть на Марусю и ее спутницу сбежались все обитатели дома и мастерской. Народа собралось человек двадцать. Девушек вынули из телеги и на руках отнесли в избу. Я рассчитался с Кирилычем, и мы договорились, что он мне сразу даст знать, как только дьяк вернется из взбунтовавшегося загородного имения. Он уехал, а я вслед за остальными пошел в избу. Там все, кто мог, охал и ахал, разглядывая измученных девушек. Марусина мать тотчас взяла на себя управление, и недавних пленниц под руки повели в баню. Судя по всему укладу, семейство было почтенное, так что можно было не беспокоиться за вторую девушку.

Я познакомился с хозяином и его сыновьями, оглядел избу и собрался было отправиться восвояси, но меня пригласили остаться отобедать. Срочных дел у меня не было, и я согласился остаться. Пока хозяйка была занята девушками, мужская часть семьи уселась по лавкам, и разговор тотчас зашел о «политике». Мне было интересно знать, как события последнего времени оцениваются в народе, и я только слушал, никак не вмешиваясь в разговоры.

Как обычно, в гуще народа мнения оказались разделенными на диаметрально противоположные. Отец был за стабильность и, соответственно, Годуновых, хотя ни покойный Борис, ни молодой царь, судя по его высказываньям, гончару не нравились. Старший сын больше одобрял царевича Дмитрия, но опасался, как бы чего не вышло. Младший жаждал перемен.

Ситуация в Москве, как мне казалось, напоминала время развала Советского Союза. Всем надоела стагнация, постоянные неурожаи, голод, в которых почему-то винили Бориса Годунова.

– Господь за невинно убиенного младенца на царя разгневался, – доходчиво объяснил связь голода и Годунова гончар, – оттого и на народишко испытания наслал.

– Если царевич Дмитрий жив и здоров, то за что нужно царя и народ смертельным голодом наказывать? – задал я резонный, на мой взгляд, вопрос.

– Это не нашего ума дело, Господу виднее, кого казнить, кого миловать, – ответил старик.

– Придет настоящий царь, наведет порядок! – пообещал целовальник. – Не даст боле по кривде жить. Испаскудился народишко, давно пора ему лишнюю кровушку выпустить! Царь Иван Васильевич ни на боярство, ни на родство не смотрел, виноват – на плаху.

– Ты, Никита, тоже говори, да не заговаривайся, – одернул младшего старший брат, – нам в господских разборах чего кровь проливать, нам не мешай жить, за то мы тебе поклон и уважение!

– Так кривда же кругом! – с тоской воскликнул целовальник Никита. – Душа болит на неправду глядеть! Любой дьяк, а то и подьячий тебе господин. Всем дай, а где на всех взять-то? А народишко? Каждый норовит тебя обмануть!

Мне захотелось его спросить, что он понимает под справедливостью, только ли право грабить народ единолично?

Однако затевать такой спор был бессмысленно. И спустя половину тысячелетия точно так же будет сетовать мелкий вымогатель на крупного и алкать правду исключительно для себя самого.

– Ладно, хватит языками чесать, – прикрикнул на сыновей гончар, – как бы за длинный язык голову не потерять!

Все присутствующие уставились на меня, как бы оценивая опасность. Положение у получилось глупое, нужно было их успокоить, но непонятно как. Пришлось сказать банальность:

– Нам, простым людям, что ни царь, то батька главное, чтобы жить давали.

– Это правда, – подержал хозяин. – И при Иване Васильевиче жили, дай бог каждому. Федор Иванович, тот вообще голубем был, святая душа. Нам и Годуновы сгодятся, чего Бога гневить, живы-здоровы, щи да кашу едим.

Напряжение спало, все умильно поглядывали друг на друга, радуясь счастливому житью.

Младший Никита решил было что-то добавить к отцовским словам, но тот грозно глянул, и целовальник смолк.

– А сам-то ты, добрый человек, из каких будешь? – спустя время спросил хозяин. – Говор у тебя, слышно, не наш, не московский.

Меня уже так достали эти «говором», что байку о своем происхождении и Литовской украине я выдавал на автомате.

– А в Москве-то ты где проживаешь? – выслушав мою автобиографию, спросил гончар.

Вопрос был хороший. Но отвечать на него все-таки пришлось:

– В Кремле проживаю, у знакомых.

– Ишь ты, и что же у тебя там за знакомые?

Соврать было невозможно. Тут же в комнате присутствовал Федор, который знал, где и у кого я живу. Как ни прост был парень, но, услышав вопрос своего будущего тестя, насторожился.

– У Федора Годунова. Я при нем служу лекарем, – как ничего не значащий факт, сообщил я.

Больше всех испугался целовальник. Он побледнел и смотрел на меня неподвижными, рыбьими глазами.

– Вы не опасайтесь, – успокоил я ремесленников, – молодой царь справедлив, попусту никого не казнит. Это покойный государь за худое слово мог на дыбу отправить.

– Оно конечно, – подавлено согласился хозяин, – только дорого их справедливость нам обходится!

– Я Марусю вашу хочу с царевной Ксенией познакомить, а Федора хоть и с самим царем! Пусть посмотрят, как наши государи живут.

– Маруську?! – в один голос воскликнули пораженные родственники. – За что ей такая честь?!

– Я о ней царевне рассказал, она и заладила, приведи да приведи Маруську, хочу с ней познакомиться.

Гончары застыли на своих метах, как соляные столбы. Я же подумал, что из таких вот историй рождаются народные сказки.

Не знаю, чем бы кончилась эта драматичная сцена, если бы в избу не вернулись женщины. Обмытые и переодетые пленницы вполне уверено держались на ногах, а спасенная узница оказалась еще и прехорошенькой Я уже не в первый раз мог убедиться, что у любострастного дьяка весьма неплохой вкус.

– Чего это вы? – спросила хозяйка застывших мужчин. – Никак, что случилось.

Гончар откашлялся и огорошил жену ответом:

– Вот, послушай старуха, что гость-то наш сказывает. Оказывается, царевна-то Ксения молит его о чести с нашей Маруськой познакомиться!

По поводу того, что «царевна молит» о такой сомнительной чести, как знакомство с их дочерью, гончар явно перехватил, однако никто из тех, кто слышал наш предыдущий разговор, его не поправил.

– Правда? – обрадовалась ожившая Маруся. – Значит, выполнишь обещание? Поведешь меня во дворец?

– Поведу, – подтвердил я.

– Вот видите, тятя, – гордясь, воскликнула девушка, – а вы только и знаете, что «вожжи» да «вожжи»!

Гончар иронически хмыкнул, но свое мнение о поведении дочери при посторонних людях не высказал.

Наскоро обсудив новость о возвышении дочери до царских чертогов, все уселись вокруг стола. Служанка подала общую миску с ухой, на выскобленной до желтизны доске положила горкой нарезанный ржаной хлеб. Гончар встал и прочитал молитву «Отче наш», все перекрестились. Окончив, он сел, взял со стола свою ложку и первым зачерпнул из миски. За ним, соблюдая очередность, все принялись черпать уху. Ели не спеша, в благоговейном молчании. Чтобы не капнуть на стол, жидкость доносили до рта, подставляя под ложки ломти хлеба. На второе подали пшенную кашу с маслом, последним блюдом был овсяный кисель.

Мне уже случалось участвовать в таких общих чинных застольях. Я, как благовоспитанный гость, черпал после хозяина и хозяйки, перед старшим сыном. Поев, тщательно облизал ложку и положил на стол, черпаком вверх. Перекрестился на красный угол и поблагодарил за хлеб-соль. Судя по реакции хозяев, кажется, никаких ляпсусов не допустил, что было важно для нашего дальнейшего общения.

Спасенная девушка сидела в конце стола возле Маруси. Обе пленницы были одеты в домотканые льняные сарафаны, выкрашенные в синий цвет. После «боярской» одежды, в домашней затрапезе, Маруся казалась серенькой и невзрачной. Однако я уже не сомневался в ее способностях к метаморфозам.

Оказавшись в приличной домашней обстановке, спасенная девушка перестала опасаться за свое драгоценное девичье сокровище и, кажется, поспешила раньше времени расслабиться. Целовальник Никита, стараясь, чтобы никто этого не заметил, буквально ел ее глазами. Мне такие откровенные, жадные, тяжелые взгляды никогда не нравились. Теперь же появилось ощущение, что у парня на глазах сносит башню. Девица и правда была славная: нежная кожа, пушистые ресницы, потупленные глазки, белая шея с голубой жилкой. Что еще нужно, чтобы влюбиться с первого взгляда?!

Мы встретились с Никитой взглядами, там плавали такие муть и жестокость, что мне сделалось не по себе. Никаких счетов у нас с ним не было, мы не обмолвились даже словом, а он уже меня за что-то люто ненавидел. Я первым отвел глаза, чтобы не нарваться на немедленную разборку.

Обед кончился. Домочадцы, гости, работники дружно встали из-за стола. Нужно было прощаться с гостеприимными хозяевами, но я не знал, как поступить с пленницей. Оставлять ее в Гончарной слободе я боялся. Если целовальник окончательно сбрендит, то девице придется завтра утром идти топиться. Он ночью своего шанса никак не упустит.

– Спасибо, за хлеб, за соль, за хороший прием, – чинно поблагодарил я стариков, – однако пора и честь знать.

– Может, гость дорогой, до ужина останешься, – предложил хозяин – Мы хорошим гостям всегда рады.

– Спасибо, не могу, мне еще девушку надо домой доставить, путь не близкий, – как о решенном деле, объявил я.

Никита, не сдержавшись, ругнулся.

– Ты это чего? – удивленно спросил отец.

– Куда ж Дарье-то с чужим человеком на ночь глядя ехать, пусть у нас до завтра погостит, – стараясь говорить ровно и твердо, сказал он отцу.

– Какая ж теперь ночь, – удивился отец, – когда мы только что отобедали?

– Все едино, негоже девке ездить с чужим человеком мало ли до греха...

– А тебе-то что за дело? Какой же он ей чужой, когда из неволи выкупил! Ему с ее родителей отступные нужно взять, если, конечно, они заплатят.

На такие резоны целовальнику ответить было нечего, и он только заскрипел зубами Я, чтобы не обострять конфликт, вышел во двор, взнуздал донца и вернулся за девушкой. Пока меня не было, сын что-то сумел втолковать родителю, и тот, пряча глаза, попросил:

– Может, и правда оставишь у нас девку, а мы завтра по холодку ее отвезем родителям.

– Не оставлю, – начиная раздражаться, коротко ответил я, – Она и так достаточно натерпелась, пускай едет домой.

– Так-то оно так, да вдруг с ней что по дороге случится, – с сомнением проговорил гончар.

– Тогда пусть со мной ваш Федор едет, если что, присмотрит и мне поможет.

Против такого варианта возразить было нечего. Однако целовальник еще попытался решить дело в свою пользу:

– А если я твои отступные верну? Оставишь? Это будет по-честному!

– Ты лучше зашли к ее родителям сватов, тогда и будет все честно.

Никита хотел что-то ответить, но поперхнулся словами, а я, больше не обращая на него внимания, позвал девушку:

– Пойдем, Дарья, нам пора.

Мне показалось, что, несмотря на молодость и наивность, она и сама начала понимать, что здесь происходит что-то неправильное, и быстро вышла из избы во двор.

Я пошел следом, «прикрывая тыл».

– Ну, смотри, лекарь, попомнишь еще меня, – прошептал в спину целовальник.

О том, что с нами должен ехать Федор, все забыли. Я, ругая себя последними словами за то, что поссорился с семейством гончара, сел в седло и помог девушке забраться на круп лошади. Провожать нас вышла только Маруся. Она, как ни странно, улыбалась во весь рот.

– Хорошо ты Никитке хвоста-то прижал! – похвалила она, когда мы были уже в воротах усадьбы – Совсем он власть над семьей взял, сам отец ему перечить боится. Когда меня с царевной сведешь?

– Приходи завтра с утра на старое место, постараюсь все устроить.

– Хорошо, буду. А ты прямиком-то на Поганые пруды не езжай. Обходом норови. А то, гляди, наш целовальник тебя по пути перехватит. Больно ему Дашка-то приглянулась. Не любит мой брат от своего отступаться!

Я кивнул и тронул поводья. Застоявшийся донец с места пошел широкой рысью. Ни о каких маневрах на дорогах не могло быть и речи, я даже примерно не знал, где находятся неведомые мне Поганые пруды.

– Ты знаешь отсюда дорогу домой? – спросил я девушку, когда мы выехали за пределы Гончарной слободы.

– Нет, – ответила она.

– А где ваши пруды находятся?

– Недалеко от Маросейки и Мясницкой.

Только теперь я понял, что она говорит о Чистых прудах. Пока их не почистили в восемнадцатом веке, они действительно назывались Погаными или Грязными.

– Понятно, теперь держись за меня крепко, поедем с ветерком!

Я пришпорил коня, и он легко взял в галоп. Мне даже в голову не пришло, что Никита сможет нас догнать. Не таким конем был мой донец, чтобы позволить равняться с собой по мощи и скорости заурядным слободским конягам. Мы быстро миновали слободы и пустыри, въехали в городские улицы. Я по-прежнему путался в хитросплетении московских переулков и тупиков, ориентировался исключительно по азимуту.

Спутница безропотно терпела тряску, тесно прижавшись к спине. Только когда начали попадаться знакомые ей ориентиры, кажется, окончательно поверила, что ей не хотят зла, и даже подала голос:

– А Маруся тебе кем приходится?

– Знакомой, – обобщенно ответил я.

– Федор ее жених? – задала она следующий вопрос.

– Жених. Что, он тебе тоже приглянулся?

Дарья не ответила, спросила другое:

– А почему ты ее спасал?

– Это долгая история, так сразу не расскажешь. Ее из-за меня похитили, вот и пришлось...

– А она тебе нравится?

– Нет, не нравится, тем более, у меня есть другая.

Девушка какое-то время молчала, потом вдруг спросила:

– А Никита, он что?

– Он в тебя влюбился, только мне кажется, что он плохой человек. Если вдруг у вас появится, тебе его нужно опасаться.

Говорить на ходу было неудобно, мне приходилось поворачиваться в ее сторону, чтобы ветром не относило слова.

– А почему, – опять заговорила Дарья, но я ее перебил:

– Давай потом поговорим, когда доедем.

– Потом не получится, – ответила она, но замолчала.

Снова заговаривать пришлось уже мне:

– Ты теперь знаешь, куда ехать?

– Поезжай пока прямо, я укажу, куда сворачивать.

Действительно, оказалось, что мы уже почти добрались до цели. После двух поворотов доехали до ее дома. Дух здесь был такой тяжелый, что пришлось зажать нос. Потому, не сходя с коня, я постучал в ворота. Они быстро, как будто нас здесь ждали, распахнулись, На улицу выскочила простоволосая женщина с красным, распухшим лицом. Сначала испуганно посмотрела на меня, вдруг заметила за моей спиной Дашу и неожиданно зашлась пронзительным криком. Тотчас прибежала куча людей Дашу буквально сняли с крупа моего донца и на руках понесли во двор. Теперь оттуда доносились крики, а я остался один на улице Все произошло так быстро, что мы даже не успели проститься. Впрочем, мне подумалось, что это и к лучшему, долгие проводы – лишние слезы. Я в ее глазах был спасителем, а много ли нужно в таком юном возрасте для романтического увлечения. Чтобы не оставлять себе соблазна покрасоваться в роли скромного бескорыстного героя, да заодно отирать слезы благодарности с нежной девичьей щечки, я пришпорил коня и поскакал в сторону Кремля.

Однако на этом мои приключения еще не кончились. Не успел я доехать до конца улицы, как дорогу преградил всадник. Выскочил он, черт его знает, откуда, так что мой донец чуть не налетел на него и только в последний момент сумел остановиться. Всадник смотрел на меня ледяным орлиным взором и ждал, что я его испугаюсь. Я не испугался и спросил с нескрываемой насмешкой:

– Ну, и чего тебе нужно?

– Ты знаешь, что те, кто против меня идут, долго не живут?! – с кривой ухмылкой проговорил он.

– Да ну? Значит, на том свете по тебе многие скучают.

Целовальник Никита такой загробный юмор не понял, смерил меня презрительным взглядом и красноречиво опустил руку на эфес сабли. Так как я не молил о пощаде, не бледнел со страха и вообще поступал не так, как бы ему хотелось, он явно не знал, что делать дальше.

– Долго ты еще будешь торчать у меня на дороге? – вежливо поинтересовался я.

Он, не ответив на вопрос, грубо гаркнул:

– Где Дашка?

– Тебе лучше про нее забыть, – посоветовал я. – Она не про таких м... как ты.

Мне самому было непонятно, зачем я его провоцирую. Может быть, в тот момент самому хотелось подраться или подсознательно понимал, что если сейчас с ним не разберусь, потом от него может быть много проблем. От оскорбительного эпитета целовальник взвился и выхватил из ножен паршивую сабельку. Однако я вызова не принял, пустил коленями донца, и приученная к сечам боевая казацкая лошадь бросилась вперед, грудью ударила в бок тонконого жеребца противника. Все произошло так быстро, что целовальник, не успев хоть как-то среагировать, оказался на земле со сломанной ногой, да еще придавленный упавшей лошадью. От боли и неожиданности он громко вскрикнул, инстинктивно попытался высвободить поврежденную ногу и отползти.

Я свесился с седла и провел концом кинжала по его горлу так, что он резко откинувшись, гулко стукнулся затылком о мостовую. Теперь Никита испугался по-настоящему. Наверное, ощутил, как ему, беспомощному, перерезают глотку. Я заглянул в его стылые глаза, повел перед ними острием и тихим голосом предупредил:

– Если я тебя еще когда-нибудь не то, что встречу, просто увижу, – зарежу! Запомни!

После чего вернулся в нормальное положение и, объехав застывшего на земле человека и пытающуюся подняться лошадь, последовал своей дорогой. Вдогонку угроз не последовало, только обижено заржал жеребец.

Когда постоянно сталкиваешься с опасностями, инстинкт самосохранения постепенно притупляется. То, что в обычном мирном состоянии превратилось бы в неординарное событие, которое еще долго волновало воображение, теперь мной воспринималось, как короткий эпизод, не задерживающийся в памяти. Да целовальник и не стоил того, чтобы о нем помнить вечно. Он был обычным наглецом, неправильно позиционирующим себя во вселенной. Сколько еще таких самодовольных ничтожеств родит наша земля!

Я не спеша ехал по условной мостовой исторического центра столицы. Слово «мостовая» происходит от действия «мостить», то есть чем-то выкладывать дорогу, превращать ее в мост. Увы, до такой роскоши Москва еще не дошла. Если в Кремле кое-где уже встречались деревянные мостки и тротуары, то в самом городе все оставалось по-сельски просто. Впрочем, это, кажется, никого особенно не напрягало.

Моя лошадь мягко ступала по разбитой, пыльной улице, а я размышлял, как с пользой употребить время до вечера. Возвращаться в Кремль и торчать без дела в царских сенях мне не хотелось категорически. Сидеть в кабаке и трескать подпольную водку было скучно, а других развлечений, кроме бани и церкви, пока в заводе не было. Обычная лихорадочная утренняя активность горожан после обеда спадала до сонной одури. На улицах почти не встречалось прохожих, народ предавался послеобеденной сиесте. Вскоре дорога и лошадь привели меня на Сенную площадь, где еще хоть как-то теплилась жизнь.