Текст книги "Человек без площади"

Автор книги: Сергей Заяицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сергей Заяицкий
Человек без площади

Финансовый инспектор Семен Петрович Слизин имел обыкновение, воротясь со службы, вздремнуть часок на диване, и это время он по справедливости почитал приятнейшим в своей жизни. Обычно ему спать никто не мешал, ибо супруга его Анна Яковлевна в это время ходила по модным магазинам, примеряя самые дорогие костюмы. Примерив и полюбовавшись собою в тройное зеркало, говорила она: «Нет, этот фасон мне что-то не нравится», – и шла в другой магазин.

Семен Петрович блаженно вытянулся на диване и оглядел комнату. Оглядел он ее с довольною улыбкой, даже несколько любовно, ибо больше всего на свете ценил тот именно факт, что есть у него вообще комната. Она к тому же лишь на два аршина превышала установленную норму. Этою осенью он побелил потолок, стены оклеил обоями, розовыми с зелеными огурцами. Над столом смастерил голубой абажур, и комната получилась очень уютная, даже с налетом буржуазного самодовольствия, но не настолько, чтобы могли идеологически прицепиться. Картинки на стенах висели тоже самые лояльные: «Приятный фант», «Лунная ночь в Азербайджане» и еще какой-то писатель, с виду похожий даже на трудящегося.

Семен Петрович закрыл глаза и приготовился к блаженству. Уже закружились перед его воображением толстые приходо-расходные книги, уже выскочил и пропал художник Колбасов – ловкач по части укрывания доходов – как вдруг некий реальный звук разогнал все эти тени, предвещавшие счастье. А именно – с треском распахнулась дверь, и вошла Анна Яковлевна.

– Спишь? – спросила она, скидывая шубку на цветной подкладке и соблазнительным движением подтягивая розовый чулок. – Спи, спи, я тебе не буду мешать, я только завьюсь… У нас сегодня… впрочем, спи, спи, я тебе потом расскажу.

Семен Петрович со вздохом закрыл глаза.

А супруга его, между тем, побежала в кухню и через минуту внесла в комнату громко гудящий примус.

– Я только завьюсь, – говорила она, – ты, пожалуйста, спи… Ну, чего ты глаза таращишь? А потом будут попреки: не дают ему отдохнуть.

С этими словами она скинула платье, подошла к комоду и взяла щипцы.

Семен Петрович, пожалуй, все-таки бы заснул, ибо гул примуса действовал на него даже усыпляюще, но фраза, начатая и не оконченная супругою, не давала ему покоя: «У нас сегодня», – сказала Анна Яковлевна.

«Неужто гости?» – с ужасом подумал Семен Петрович.

Дело в том, что Семен Петрович вовсе не был букою и необщительным человеком. Наоборот, у него были приятели, с которыми он очень любил распить бутылочку, посидеть и поболтать. Но как раз супруга его и не любила этих приятелей, считая их людьми нехорошего круга, и всегда после их ухода демонстративно распахивала форточку. Даже словесные термины для его гостей Анна Яковлевна употребляла иные, чем для своих. Ее гости «приходили», а его гостей «приносило», ее гости «садились», а его – «плюхались», ее гости «засиживались», а его – «торчали до второго пришествия», ее гости самовар «выпивали», а его – «выхлестывали».

Зато и он очень не любил ее гостей: двух артисток студии, танцора и некоего Стахевича – человека без определенных занятий, которого фининспектору и принимать-то было, в сущности, неудобно.

Но как-то уж так с самого начала завелось, что гостями считались именно гости Анны Яковлевны, и для них надо было всегда покупать конфеты, колбасу, а иногда – даже вино и пиво.

Отогнав жуткие мысли, Семен Петрович начал было дремать, но в это время Анна Яковлевна вдруг пронзительно взвизгнула и затопала ногами, должно быть, обожглась, а на его испуганный вопрос раздраженно крикнула: «Да спи, пожалуйста. Чего вскочил?»

Но он уже не лег, а печально закурил папиросу.

– Выспался? – спросила она, закругляя над головой голые руки. – А у нас сегодня, Сенька, будут спириты.

– Как спириты?..

– Так. Стахевич, Гура, Мура и Сергей Андреевич… Гура, представь себе, чудный медиум… Вчера у них пианино по комнате плясало, и кто-то под столом Муре всю коленку изодрал… С нею чуть обморок не сделался…

– Это же, Аня, у нас устраивать неудобно.

– Почему?

– Во-первых… жильцы могут пронюхать, я все-таки – официальное лицо… а во-вторых…

– Говори, говори…

– Да у нас и пианино нет.

– Стол будет плясать, стул, мало ли что. А на жильцов мне наплевать. Они вон по ночам на головах ходят, это ничего?

– И не ходят они на головах вовсе.

– Нет, ходят. Ты не знаешь, так молчи. Ты спишь, как сурок, а у меня чуткий сон. Вчера часов до трех на головах ходили. И тебе, кроме того, будет интересно. Ты погряз в своих этих налогах, а тут связь с посторонним миром.

– Мне этот Стахевич, по правде сказать, не нравится.

– Дураку умные люди никогда не нравятся.

Через час Семен Петрович, отфыркиваясь от весеннего дождичка, шел в магазин Моссельпрома, а еще часа через два началось то самое необычайное происшествие, которое впоследствии Семен Петрович не без основания почитал в своей жизни роковым.

Все сели вокруг стола, не исключая и Семена Петровича, который, впрочем, сел скрепя сердце.

Но надо сказать несколько слов о внешнем виде собравшихся гостей. Стахевич был высокий человек с чрезвычайно энергичным выражением лица, бритый, гладкий; при разговоре с мужчинами он обычно крутил у них пуговицу, а говоря с дамой, поглаживал ее по руке между плечом и локтем.

Гура и Мура были совсем на одно лицо, но одна была блондинка, а другая брюнетка, обе полные, крепкие, с пунцовыми губами и ужас до чего короткими юбками.

Сергей Андреевич, как танцор, был изящен и делал все время плавные движения. Лицом он был похож на масона, а потому носил на руке браслет с черепом.

Гура, оказавшаяся медиумом, имела на этот раз несколько томный вид.

– Я, знаете, – говорил Стахевич, – спиритизмом занимался, еще будучи в Англии. Там, черт возьми, это дело разработано. Точная наука. Вызывают кого угодно, и такие получают сведения о загробном мире, что дальше ехать некуда. Вот эдакие книги изданы. Сплошь разговоры с духами. Говорят, Ллойд-Джордж никогда в парламенте не выступает, не посоветовавшись с духом одного епископа, который к нему благоволит… А у нас, конечно, прежде всего идут надувательства…

– Ограниченный горизонт, – заметил Сергей Андреевич.

– Просто обычное невежество… То, что для европейца стало истиной, для нас еще какие-то шуточки… Ну, как вы?

Последний вопрос относился к Гуре, которая при этом как-то странно раза два глотнула воздух.

– При свете? – спросила тихо Анна Яковлевна, сурово поглядев на мужа, который, удерживаясь от зевоты, неприлично щелкнул зубами.

– Нет, сегодня лучше потушить… Господа, сегодня мы сделаем попытку добиться полной материализации… Только если кто боится, пусть скажет заранее… иначе может получиться черт знает что.

Все вопросительно поглядели на Семена Петровича, но он постарался принять вид самый хладнокровный.

– Итак, господа, я тушу свет.

– А почему же в темноте? – робко заметил Семен Петрович.

– Потому что так надо, – с презрением отвечал Стахевич, – а скажите, в коридоре у вас темно?

– А что?

– Бывает, что духи распахивают дверь.

– Так ее можно запереть.

– Нельзя!

– Почему?

– Потому что никогда нельзя двери запирать во время сеанса.

– Ты уж, Сеня, не говори о том, чего не знаешь.

Стахевич потушил лампу.

Произошла какая-то легкая возня, но затем все уселись по местам, только кто-то ткнул слегка Семена Петровича в грудь, но сейчас же отдернул руку.

Наступила тишина.

Слышно было, как за стеной рассказывала какая-то женщина:

– Иду я, милая девушка, по улице и несу сумочку в руке. Тридцати рублей стоит сумочка, и в ней зеркальце еще. Очень хорошая вещь. И вдруг мальчишка – рванул ее, милая девушка, и как словно его и не было. Я – к милиционеру. А он: вы, говорит, гражданка, халатно по улицам ходите.

Семен Петрович заметил, что стол, на котором лежали руки, вдруг начал проявлять признаки жизни. Он как-то затрясся и, слегка наклонившись, топнул ножкой.

Во мраке плыли перед глазами красные и зеленые круги.

Слышно было, как тяжело дышали дамы. Атмосфера становилась беспокойной.

Семен Петрович подумал о своем служебном столе, заваленном книгами, возле окна, из которого видна была площадь Революции. Уж тот стол, наверное, не стал бы вытворять таких штук.

Но в это время какое-то уже довольно энергичное потряхивание стола разогнало отрадные мысли.

Положительно жутко становилось во мраке.

Что-то щелкнуло в углу. Вдруг ни с того, ни с сего хлопнула дверь, с треском упала со стены картинка.

Было такое чувство, словно в комнату вползла огромной величины собака.

Семен Петрович ощущал, как весь он покрывается мелким цыганским потом. «Соседи – коммунисты, – думал он, – вдруг пронюхают? Хоть бы духи эти тишину соблюдали».

– Внимание, – прошептал Стахевич, – цепь не разорвите…

Мрак стальным обручем сковал череп.

А в углу определенно происходила какая-то возня, словно собака никак не могла найти место. Чтобы улечься.

Стол вдруг затрясся, как в лихорадке.

– Яичницу с ветчиной и стакан бургундского! – послышался из угла резкий голос, – гром и молния – поторапливайся, моя пулярдочка!

Пронзительно вскрикнула Гура, ибо Семен Петрович, внезапно вскочив, разорвал цепь.

– Свету, свету, – кричал кто-то.

– По местам, – шипел Стахевич, – вы погубите медиума.

Но Семен Петрович зажег электричество.

Все сидели во всевозможных позах, выражающих ужас, а медиум, вдобавок, поправляла свою золотистую, сбитую набок прическу.

Но то, что увидал Семен Петрович в углу комнаты, заставило его задрожать с головы до ног и побледнеть так, как он никогда еще не бледнел в своей жизни.

– Я жалею, – говорил он мне впоследствии, – что у меня в то мгновение не лопнуло сердце, тем более, что все к этому шло. Я тогда, впрочем, не учитывал всех последствий, и только этим и можно объяснить, что я не умер внезапно и, следовательно, остался жив. Но разве по заказу умрешь?

И, от души сочувствуя бедному Семену Петровичу, сознаюсь, с трудом находил я для него слова утешения.

Управдом Агатов относился к жильцам мягко и как-то даже по-отечески, ворчал, шумел, но, в общем, никого зря не обижал и плату брал нормально. И жильцы правильно рассуждали: пусть ругает, лишь бы не обкладывал.

А в особенности любили и ценили его дамы… любили именно потому, что он поистине был их покровителем и при разводах, и при других зависящих от него обстоятельствах. Был управдом джентльмен.

Теперь он сидел у себя в квартире перед только что раскупоренной бутылкою русского хлебного вина и размышлял, выпить ли всю бутылку сразу или половину выпить, а половину оставить на завтра.

Поэтому, услыхав стук в дверь, он недовольно крикнул: «Ну» – и, увидав Слизина, сказал: «Какого черта, граждане, вы ко мне на квартиру ломитесь еще и в воскресенье… Есть для этого контора».

Но при этом, случайно вглядевшись в лицо Семена Петровича, прибавил он несколько мягче:

– Ну, что там? Налоги, что ли, все отменили?

Семен Петрович действительно имел вид до крайности ошалелый.

– Я бы не решился, если бы не такое дело… Просто такое дело…

– Ну, что?

– Вы себе вообразить не можете… только я очень попрошу, чтобы все это между нами… щекотливое дело.

Как ни силился управдом, а лицо его так и распухло от любопытства. «Наверное, с бабами что-нибудь», – подумал он.

– Да вы говорите, тут никто не подслушает. Эти в – церкви, а те – на собрании.

И он кивнул сначала на одну стену, потом – на другую.

– Видите ли, – начал Семен Петрович тихим и взволнованным голосом, – вчера вечером собрались у меня гостишки и стали баловаться.

– Канализацию, что ли, повредили?

– Да нет… стол вертели, знаете… спиритизм.

– Так.

– Я, конечно, был против, но не гнать же мне их… и начали, можете себе представить, вызывать… духа.

– Духа?

– И, вообразите, вызвали…

– Гм! Скажите на милость!

– Только дух-то возьми и воплотись… Одним словом, сидит он теперь у нас да и все тут.

– Как сидит?

– Просто вот так, обыкновенно сидит на стуле.

– А гости?

– Гости вчера еще разошлись.

– Гм… А он кто же такой?

– В том-то и дело… только это уж между нами… Я вас очень прошу, дорогой товарищ.

– Ладно, сказал ведь!

– Французский король… не теперешний, а прежний… Генрих Четвертый.

– Что за история!..

– Шляпа, знаете, с пером и плащ… прямо на белье… Я уж ему свой пиджак дал… Ежели кто придет, скажу – знакомый.

Управдом вдруг рассердился.

– Как же это вы, граждане, такие пули отливаете. Ведь есть же правило… Без прописки нельзя ночевать ни одной ночи.

– Да ведь, товарищ, разве это человек… дух ведь это.

– А с виду-то он какой? С глазами, с носом?

– Все как следует…

– Не то чтоб скелет?

– Да нет…

– Ну, стало быть, вы его обязаны прописать. А не то – вон его.

– Не идет… Скандалит… пулярдок каких-то требует… Кофе «Чаеуправления» не пьет: подавай ему «имени товарища Бабаева».

– Да как же он по-русски то?

– Духи на всех языках могут.

– Что-то это чудно. Придется в милицию вам сбегать.

– Да ведь, товарищ, родной, как же я в милиции заявлю-то? Советское лицо, фининспектор и вдруг спиритизмом занимается… Говорят, не разрешается это…

– Конечно, по головке за это не погладят… Экие вы какие, граждане. И чего вам только нужно? Ну, живете себе и слава Богу, а тут приспичило вам духов каких-то вызывать.

– С юрисконсультом, что ли, каким посоветоваться. У меня есть один знакомый!

Управдом задумался.

– Советоваться вы, конечно, можете, а все-таки я обязан на него посмотреть.

– Только уж, ради Создателя, никому…

– Ну, это там видно будет…

Управдом запер водку в буфет, и они пошли по так называемой черной лестнице, ногами распихивая ободранных кошек, ибо твари эти пренеуютно спали на самой средине ступенек.

Войдя в квартиру, они, чтобы не вспугнуть духа, к двери приблизились на цыпочках.

Управдом присел на корточки, закрыл один глаз ладонью, а другой приложил к замочной скважине.

Просидев так минуты три, он выпрямился и сказал как-то чудно:

– М-да…

Затем оба вошли в кухню.

– А все-таки прописать вы его обязаны, – произнес он, – он ведь – не бесплотный… дух-то…

– Товарищ дорогой, ну, а документы?..

– Граждане, это уж ваше дело за своими жильцами смотреть.

– Да ведь он же не жилец!..

– Однако живет…

Семен Петрович с отчаянием развел руками.

– Вся надежда на юрисконсульта, – сказал он, – схожу к нему… главное, тема такая, язык не поворачивается…

Управдом махнул рукой и вышел, оставив Семена Петровича в обществе семи блестящих примусов.

Юрисконсульт был после товарищеского юбилея и зевал так, что челюсти трещали на всю квартиру.

– Генрих Четвертый? – спросил он, закуривая и размахивая спичкой, – это тот, что ли, который в Каноссу ходил? Или… а-у-а (он зевнул)… французский?

– Французский… А впрочем, кто его знает.

– Положим, это не важно… Будем рассуждать сначала de factо, а затем de jure. Вы извините, что я все зеваю. Что мы имеем de facto? Наличность в вашей комнате какого-то постороннего гражданина. Обстоятельства его въезда нас пока не интересуют. Гм… вы имеете что-либо против его пребывания у вас?

– А как же не иметь. Нормальная площадь для двоих, потом, ведь я женат. Знаете, бывают интимные положения.

– Это нас пока не интересует. Так. Стало быть, вы желаете, чтоб он выехал?

– Очень желаю.

– Подайте в суд.

– Да ведь, Александр Александрович, неловко мне при моем служебном положении о спиритизме заикаться.

– Тогда примиритесь. Ну, пусть живет… Ведь это, так сказать, вроде миража.

– Да у него документов нет, у подлеца такого.

– Объявите в газете, мол, утеряли документы какого-нибудь там Черта Ивановича Вельзевулова…

– Гм… Но ведь стеснит он нас ужасно.

– Да… особенно если это французский Генрих… Больше всего опасайтесь его насчет… вот этой штучки.

Юрисконсульт сделал непередаваемый жест.

Семен Петрович побледнел.

– Ну, что вы, король-то! – сказал он несколько неуверенно.

– Ого! Почитайте-ка «Королеву Марго»… Хотите, дам?..

– Да, любопытно ознакомиться… Господи! Вот ведь незадача. Убить его, что ли?.. Как это по закону? За убийство духа?..

– Гм… Если бы вы были уверены, что тело его вполне астральное. Он как в смысле человеческих потребностей?

– Это вы в смысле уборной? Пользуется.

– Вот видите. А вдруг он после смерти не испарится? Куда вы с трупом денетесь?.. Впрочем, я могу одного медика спросить…

Юрисконсульт подошел к телефону.

– Три четырнадцать восемь… благодарю вас… Иван Петрович?.. Здравствуйте!.. Нет, спасибо, она ничего… Вчера вырвали под кокаином… Вы извините, тут такой случай… дух материализовался на спиритическом сеансе… дух… ду-ух… да… да… И не уходит из квартиры… Что будет, если попробовать его убить?.. Что? Вчера? Да, на юбилее был… Сильно… И вино, и водка… Ну, это я не считал… Ну, штук двадцать… Так не знаете?.. Извините… Дарье Ниловне ручку.

Юрисконсульт положил трубку и как-то смущенно пощупал себе лоб.

– Убивать рискованно, – сказал он.

– Ну, а что же делать?..

– Выправьте ему документы, пропишите, а потом осторожно поднимите дело. Вы не спрашивали, как у него с профсоюзом?

– Наверное, плохо.

– У вас все основания его выселить, тем более, что теперь с духом особенно не будут церемониться. А может быть, он понемножку и сам как-нибудь… испарится. Вы сквозняк почаще устраивайте.

Семен Петрович вздохнул.

Он вышел на улицу.

Был теплый майский день, сады зеленели, высоко над улицей визжали стрижи.

Семену Петровичу вдруг пришла в голову просто шальная мысль: а ну, как все это сон, а ну, как никакого Генриха нет, а ну, как сейчас придет он в свою комнату, растянется на диване и соснет крепко, с хорошими снами…

Подходя к дому, он тревожно поглядел на свое окно, блестевшее на солнце высоко, под самою крышею пятиэтажного дома.

Даже шаг задержал, чтобы продлить удовольствие испытываемой надежды.

Но из подъезда вышел Стахевич в каком-то полосатом пальто и шляпе, столь необыкновенной, что, конечно, сразу возникала мысль о нетрудовом элементе. Башмаки же малиновые, с острыми-острыми носами.

– Был сейчас у ваших, – сказал он, хватая Семена Петровича за пуговицу, – все-таки это случай замечательный (он понизил голос)… живи мы в Англии, вам бы сейчас журналисты покою не дали, мы бы уже все знаменитостями были, в тут… молчок… А явление-то, между тем, мирового порядка. Вот она вам, рабоче-то крестьянская.

И он пошел, напевая:

 
Прекрасная Аннета,
Люблю тебя…
 

Семен Петрович остался стоять в полной прострации.

«Пойду-ка к Красновидову, – решил он, – и все ему выложу. Была не была. Либо пан, либо пропал».

И, решив так, пошел, хотя и захолонуло сердце от вполне понятного трепета.

Но здесь приходится сделать как бы маленький психологический экскурс, дабы избежать ложного представления о самой личности Семена Петровича, для меня весьма дорогой.

Семен Петрович был храбр, как храбр всякий русский человек, то есть не боялся ничего, кроме стрельбы на сцене и начальствующих лиц. Такова уж удивительная черта. Я знавал храбрецов, с улыбкой входивших в клетку со львами и спокойно пивших чай во время пожара в доме, которые, однако, с первых же слов Ленского: «Куда, куда вы удалились» – начинали трястись, как в лихорадке, а на Онегина старались не смотреть, словно боясь раздразнить его раньше времени. Я знал героев, совершавших на войне чудеса, которых приходилось силой удерживать от опаснейших подвигов, и которые, служа впоследствии в канцелярии, никогда не входили в кабинет начальника, не сказав при этом (даже и при Советской уже власти): «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».

Если принять во внимание, что Семен Петрович был чистокровный русский человек, а Красновидов жил в Доме Советов и имел автомобиль с розовою бумажкой на переднем стекле, то будет понятно, что, сильно робея, вошел Семен Петрович в парадное антре бывшей гостиницы и спросил, как пройти к Красновидову. Ему, впрочем, указали равнодушно.

Он шел по широкому, устланному ковром коридору и, подходя к указанной двери, все более замедлял шаги.

Перед дверью он остановился.

Он услыхал веселый детский смех, собачий лай и однообразное дудение на какой-то, видимо, игрушечной, трубе.

На нерешительный стук его крикнули: «Входите».

Он вошел и с удивлением увидел самого Красновидова, сидящего на полу в громадной каске, сделанной из «Вечерней Москвы». Два карапуза плясали вокруг него, уморительно гримасничая и смеясь во все горло.

Тут же прыгал пудель.

В руках Красновидов держал дудочку.

– В чем дело? – спросил он весьма благодушно.

– Извиняюсь, я имею удовольствие быть вашим служащим по фининспекции… Я – Слизин…

– Ага… Ну, и что же?..

– Я бы не решился беспокоить в неурочное время, если бы не обстоятельства, принудившие меня… просто я даже затрудняюсь выразить… Одним словом, я очень извиняюсь…

– Не больше десяти минут, знаете. Ребят возьмите. Керзон, тубо.

Какая-то женщина вошла в комнату и, недовольно поглядев на Семена Петровича, увела огорченных детишек.

Четыре телефона (из них один был какой-то чудной), стоявшие на столе, жутко подействовали на Семена Петровича. «Уж один-то, наверное, зазвонит во время разговора, – подумал он, – помешают, дьяволы». И, сев на предложенное место, он начал, косясь на телефоны:

– Я только должен предупредить… Я тут не виновен… сумасбродство жены… легкомыслие молодой женщины… устроила сеанс со спиритизмом, несмотря на мое горячее сопротивление… и вызвала духа… И даже не она вызвала… а гости, и явился Генрих Четвертый, французский король… и теперь не уходит… уплотнил самым наглым образом… Я потому вам, многоуважаемый товарищ, все это смело высказываю, потому что знаю вашу гуманную точку зрения.

И вот тут-то зазвонил телефон.

Красновидов взял трубку.

– У телефона… Да… я… Ну, здравствуйте…

Он стал слушать, и Семен Петрович видел, как сползало с его лица выражение благодушия и как наползало выражение, такое выражение, которого именно всегда боялся Семен Петрович на лице начальства. Казалось, тень не от набежавшей тучи, а от целого ненастья наползла на цветущую луговину.

– Товарищ, я прошу вас бросить подобные слова… Что значит «торчал на заседании»? Какого дьявола, в самом деле!.. А я вам говорю… Что? Это у вас в Саратове разгильдяйство!.. Моя физиономия тут ни при чем, свою поберегите!.. Шляпа куриная!

И, сказав так, Красновидов швырнул трубку.

Глаза его метали молнии, и бородка заострилась вдруг, как у Мефистофеля. С секунду он бессмысленно смотрел на Семена Петровича.

– Что это за безобразие! – крикнул он вдруг. – Вы, ответственное лицо, занимаете должность, а хуже всякой бабы… Мракобесие какое-то разводите. Зачем же мы с вас политграмоту требуем? Государство тратит огромные деньги, чтоб доказать материализм, а вы нам тут каких-то духов подвертываете… Да вы понимаете, что ваши действия являются социально опасными… Сегодня вы духа вызвали, завтра другой… Мы кричим о разгрузке, изживаем жилищный кризис, а тут какие-то короли, едят их мухи с комарами, будут себе помещения требовать!.. Какое же при таких условиях возможно строительство?

– Я пошутил, – пробормотал Семен Петрович, бледный, как смерть, трясясь и конвульсивно улыбаясь, – ничего подобного не было.

– Как не было?..

– Так… я это… нарочно рассказал… для смеху.

– Да вы что, пьяны, что ли?

Семен Петрович, чувствуя, что голоса у него нет, молча утвердительно кивнул головою.

Красновидов немного успокоился:

– Где же это вы с утра налакались?

Семен Петрович нашел в себе силы прошептать:

– В госпивной…

– Ну, положим, сегодня праздник… Только в другой раз вы, пожалуйста, когда напьетесь, дома, что ли, сидите… Как не стыдно – семейный человек…

Семен Петрович вышел, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног.

– Приведите ребят, – донеслось из-за закрывшейся двери. – Керзон, иси!

Как некий лунатик или сомнамбула – хуже, как тень самого себя, дошел Семен Петрович до дому и поднялся по лестнице.

Счастье, что по случаю весны жильцы все с утра еще уехали за город, и покуда в квартире разговоры еще не поднялись. А может быть, в самом деле это все обман, мираж, игра расстроенного воображения?

Он хотел отворить дверь своей комнаты, но она не поддавалась.

– Кто там? – послышался испуганный голос Анны Яковлевны.

– Я.

– Сейчас, Сеничка.

Анна Яковлевна не сразу отворила дверь.

– Я переодевалась, – сказала она шепотом.

– А он где же?

– А вон он.

Генрих Четвертый сидел на балконе и курил папироску.

Это был человек с плохо выбритыми щеками и с каким-то пренебрежительно-мрачным выражением лица. Пиджак Семена Петровича был ему, по-видимому, узковат, ибо он поминутно расправлял руки и недовольно ерзал спиною.

– Зачем он на балконе сидит? – шепотом сказал Семен Петрович. – Увидеть могут.

– Он только что вышел.

– А как же ты при нем переодевалась?

– Ну, что ж такого?.. Духа еще стесняться…

– Говорят, он бабник ужасный.

– Да что ты?..

– Я не хочу, чтоб ты с ним наедине оставалась.

– Что ж, ты меня еще к призраку ревновать будешь?

– И вообще, он жить у нас оставаться не может…

Генрих Четвертый, очевидно, слышал последнюю фразу, ибо он вдруг встал и вошел в комнату. Мужчина он был с виду весьма рослый.

– Кто это не может оставаться жить? – спросил он.

Семен Петрович проглотил слюну.

– Вы не можете…

– Во-первых, не «вы», а «ваше величество» или «сир», а во-вторых, как это не могу?

– У вас… какие документы?

– Вот один документ, а вот другой…

С этими словами король показал сначала один кулак, а потом другой.

– Это мои документы и аргументы…

Семен Петрович вспотел и мокрой рукой погладил себе щеку.

– Короли себя так не держат, – пробормотал он.

– А ты почем знаешь, как себя короли держат… Кровь и мщение! Не будь здесь дамы, я бы сделал из тебя фрикасе.

– Теперь власть трудящихся…

Король свистнул:

– Ну, и трудись себе на здоровье.

– Я с вами не шутки шучу. И управдом то же говорит, и юрисконсульт… И товарищ Красновидов весьма недоволен…

– Чем же он, собственно, недоволен?

– Во-первых, что вы король… а кроме того, дух… это теперь изживается…

Генрих посмотрел вопросительно на Анну Яковлевну.

– Вы разрешите, сударыня, сделать из него фрикасе?

– Я за тебя краснею, Сеня, – сказала Анна Яковлевна, – ты пойми, это же как бы наш гость.

– Я его в гости не звал.

– Ну, другие звали.

– А это меня не касается… Потрудитесь очистить площадь… Сию же минуту… Чтоб духу вашего тут не было… Нахал…

Генрих побагровел.

– При даме? – пробормотал он и вдруг, схватив Семена Петровича за шиворот, вышиб его за дверь, которую мгновенно захлопнул и запер.

– Я сейчас в милицию иду!..

– Кланяйтесь там…

Семен Петрович, еще дрожа от волнения, сбежал с лестницы. Но внизу столкнулся с управдомом.

– Я обдумал все, – сказал тот, – и вы, конечно, обязаны его прописать. Сделайте публикацию в газете об утере документов от имени воображаемого лица… Фамилию я выдумал: Арбузов… Имя можно… ну, хоть Иван Иванович… Тогда он станет как бы легальным лицом, и можно на него в суд подать и всякая такая вещь. А за спиритизм, я справлялся, может вам влететь, особенно принимая во внимание вашу высокую сознательность как фининспектора.

– А где ж я жить буду?

– Теперь дело к лету. На дачу поезжайте… а к осени как-нибудь…

– Да ведь, товарищ дорогой, я эдак площади могу лишиться.

– Вот вы всегда так, граждане. Натворите невесть чего, а потом «ах, ох» – а комната-то тю-тю.

Семен Петрович машинально пошел по улице.

На углу попался ему Стахевич с изрядным чемоданом.

– Несу кое-что вашему Генриху, – сказал он, – надо входить в положение… Человек триста лет витал где-то в эфире и вдруг – бац… естественно, что ему не во что переодеться… А я все-таки думаю рассказать все это одному знакомому англичанину, пусть напишет в Лондон. Там это воспримут культурно.

Я очень люблю осень, именно ту ее пору, когда уж зима, притаившаяся где-то в сибирских равнинах, забирает себе в легкие побольше воздуха и замирает, готовясь сразу выдохнуть его на черные поля, на золотые леса и рощи.

Поэтому, выбрав в середине октября ясный день (было воскресенье), поехал я в одну деревню верстах в двадцати от Москвы, где когда-то счастливо прожил целое лето.

Гуляя по опустевшему березняку, я увидал вдруг человека, грустно сидящего на пне и словно погруженного в задумчивость.

– Семен Петрович! – воскликнул я с изумлением.

Он тоже узнал меня и пошел мне навстречу.

Боже мой! До чего может измениться человек в течение каких-нибудь четырех месяцев! Передо мною стоял призрак былого Семена Петровича, стоял и жалко улыбался.

– Готовлюсь к зимовке, – сказал он, – очень, знаете, утомительно каждый день в Москву ездить… но приходится… Впрочем, я на днях начинаю процесс… У Арбузова ведь не может быть никаких данных. Юристы говорят, что закон – на моей стороне.

– Ну, а супруга как? – спросил я и покраснел, поняв неуместность моего вопроса.

– Мерси… Ее тоже незавидное положение… в одной комнате с неизвестным человеком… да и страшно ей… она с детства привидений боялась… только вот разве что к Москве она очень привязана, ни за что уезжать не хочет… Она ширмочкой… вы простите, у меня насморк… отгородилась.

И он долго сморкался, немного отвернувшись.

Кругом было тихо.

Иногда только желтый листик срывался с ветки и, шурша, падал на землю.

Вдали печально, словно плача об ушедшем лете, просвистел поезд. Темнело.

Пора было возвращаться в Москву.

Мы расстались.

Человек без площади снова уселся на пень и опять погрузился в задумчивость.

А я быстро шел к полустанку и, сознаюсь, с нехорошею радостью думал о своей маленькой, но неоспоримой комнатке с исконным видом на Замоскворечье и с такою мягкою широкою кроватью.

И немного это – шестнадцать квадратных аршин, но радуйтесь, обладающие ими, и плачьте, их утратившие.

В начале зимы, простудившись в поезде, умер Слизин.

Стахевич и Арбузов в настоящее время успешно содержат интимное кабаре.

Анна Яковлевна еще похорошела, но, пожалуй, слишком полна.

Граждане, не общайтесь с загробным миром.

1927