Текст книги "Найденная"

Автор книги: Сергей Заяицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

IV. ХУДОЖНИК АРМАН

Мансарда, в которой жил художник Арман, отличалась от других подобных мансард лишь множеством больших и маленьких наполовину конченных картин, а также сваленными в углу гипсовыми руками, ногами и головами. На мольберте стояла почти готовая картина, поперек которой синей краской написано было «Хлам». Очевидно, художник сделал эту надпись в припадке разочарования в своем таланте.

Впустив Митю, Арман сел на постель и закурил трубку. Затем, кивнув на стол, где стояли остатки убогого ужина, он произнес:

– Ешь. – И, топнув ногой, прибавил: – все ешь.

Митя не отказался, ибо был очень голоден.

– Вы знаете, господин Арман, – сказал он, жуя хлеб с маслом, – я сегодня был в кино на «Красном витязе», и мне показалось, что я видел на экране свою сестру...

– Как? Что ты говоришь?

– Там снят базар в каком-то городе, и вот среди толпы покупателей я вдруг увидал Марусю... Я, право, не ошибся... Разве бывают люди совершенно похожие друг на друга?

– Бывают, конечно, но редко... И ты сразу ее признал?

– Сразу. Ее походка, все ее... Неужели не она?

– Гм. Странный случай. Но ничего невероятного в этом нет. – Ты ее когда видел в последний раз?

– В девятнадцатом году. Мы как раз тогда из Москвы удирали... В Белгороде она от нас отбилась на станции.

– А сколько ей лет было тогда?

– Тогда, да лет восемнадцать. – Вот, помню, ревел я, звал ее... Она мне вместо матери была... Дядя сердился: мол, привлекаешь внимание. Тогда в Белгороде была граница украинская. А потом о ней ни слуху, ни духу... А ведь там самый разгар был гражданской войны. Махновцы, петлюровцы. Едешь в поезде, а со всех сторон зарево. Пушки грохочут. Страшно. А только я не за себя боялся, а за Марусю.

– А была она какая, – спросил художник, – не кислятина?

– Ух, была храбрая...

– Ну, так, может-быть, как-нибудь и в самом деле уцелела. Ты лицо-то ее твердо помнишь?

– Еще бы... По ночам она мне до сих пор снится... Добрая была. Глаза голубые, волосы золотистые...

– Гм. Тебе надо ее разыскать! – вдруг крикнул художник, вдохновенно хватив кулаком по кровати. – Поезжай в Россию. Брось ты всех этих скаредов и сплетников. Как я их презираю!.. Презираю! – заорал он вдруг во всю глотку.

В стену постучали.

– Господин Мазилка, не мешайте спать честным людям.

– Ваша честность мне еще противнее вашей тупости.

– Вы больно умны. Никто ваших картин не покупает.

– Я их и не продаю идиотам.

– Рисуете каких-то уродов.

– К дьяволу!

Он мрачно взъерошил себе волосы.

– Если бы я мог, я бы заложил в метрополитен пироксилину и взорвал бы все это подлое гнездо... Дух разрушенья... а... кха... кха... есть дух созидания... Но мне надо думать не о социальных подвигах, а о могиле. А ты молод... ты силен, и у тебя впереди вся жизнь... Поезжай в Россию... завтра же, найди сестру и... передай, что я восхищаюсь ею.

Митя вздохнул. Он очень любил этого тощего художника, но уж очень тот всегда начинал фантазировать.

– Там, – хрипел между тем Арман, – ты будешь строить новую жизнь. Ты будешь жить среди людей, оказавшихся достаточно умными, чтоб послать к чорту всю буржуазную гниль. Ты будешь трудиться не ради себя, не ради того, чтоб набить себе живот сыром и сосисками, а ради счастья человечества.

– Далеко очень до России... Как доехать?

– И это говоришь ты? Брат той героической девушки, которая сумела пережить все эти годы в центре гражданской войны. Поезжай на вокзал, возьми за горло кассира и скажи: олух, давай билет в Москву.

Но тут художник сам понял, что зарапортовался. Он немного сконфуженно посмотрел на Митю и произнес:

– Ложись спать. Утро вечера мудреней. За ночь я непременно что-нибудь придумаю. Но дай мне слово, что ты не вернешься к этому старому скряге...

– Он меня обидел... все думает, что я краду у него.

– Не смей к нему возвращаться!.. Будь человеком!.. Имей чувство собственного достоинства!

– Но как бы мне узнать, Маруся это или нет?

– Я же тебе сказал, что за ночь я обязательно что-нибудь придумаю. Спи спокойно.

– А то ведь я пропаду в Париже.

– Вздор, ты будешь помогать мне... мыть палитру и кисти... Рано или поздно я продам все эти картины за сотни тысяч... О, как я буду тогда издеваться над этими безмозглыми самодовольными ослами. Они теперь издеваются надо мной, обливают меня помоями, вешают мне на дверь дохлых кошек, а тогда... они будут хвастаться на всех перекрестках, что имели честь жить в одном доме с Пьером Арманом... Ха-ха-ха... Только я-то не нуждаюсь в их похвалах... Все деньги, которые я буду зарабатывать, я буду отдавать на пропаганду мировой революции Я... кха...

Он страшно закашлялся.

– Ну, впрочем, спи... и не смей ни о чем думать. Я все обдумаю. Ты должен собираться с силами на великое путешествие в Россию... видишь, я встаю, когда произношу это слово. Ибо это... а, кха... проклятый кашель. Ну, что же, ты спишь?

– Нет еще.

– Спи. Будь спокоен, у меня уже намечается план... Завтра мы его осуществим.

Митя лежал, глядя на звезды, видневшиеся сквозь окно в потолке.

Вдруг все это происшествие показалось ему дикой и нелепой фантазией.

Неужели он в самом деле видел сегодня на экране Марусю, свою милую сестру Марусю, о которой он так тосковал все эти годы, пока жил с дядей, медленно выживавшим из ума.

А как знать? Возможно. Но что предпринять?

А художник, лежа в постели, смотрел, вытаращив глаза в одну точку, и что-то бормотал себе под нос. Очевидно, придумывал план.

V. ХУДОЖНИК АРМАН ДЕЙСТВУЕТ

Жюль Фар сидел днем в своем кабинете и подводил итоги трех последних дней. Дюру, сидя тут же, пытливо на него поглядывал. На лице директора то и дело появлялась самодовольная улыбка, Дюру раздумывал, как бы перевести на деньги эти улыбки. Десять тысяч хорошая сумма, но такая идея стоит больше.

В дверь внезапно постучались.

– Ну, что еще?

– Простите, господин Фар, там явились какие-то чудаки: мальчик и долговязый человек, худой как щетка. Мы никак не поймем, чего им нужно... Мальчик насчет своей сестры хлопочет, говорит, что вы все знаете...

– Какой сестры? Что за вздор?

– Я им объяснял, что вы заняты...

В это время у двери кабинета послышался шум.

– Я не желаю стоять у двери, словно проходимец... Не имеют права меня задерживать... Я такой же гражданин, как и он...

Началась возня, но дверь кабинета вдруг растворилась, и на пороге появился художник Арман, тащивший за руку Митю.

Он в самом деле напоминал щетку для снимания паутины с потолков. Его волосы взъерошились, глаза сверкали, а руки вертелись, словно на шарнирах.

Жюль Фар вскочил с места.

– Что вам надо? – вскричал он.

– А вот сейчас узнаете, – прохрипел художник, садясь в кресло и вызывающе глядя по сторонам, – обучите ваших слуг более вежливому обращению, господин капиталист.

– Извольте убираться вон!

– Не уйду.

– Я прикажу вытащить вас силой!

– А тогда я убью кого-нибудь вот этой штукой.

Художник взял со стола тяжелую пепельницу.

Все невольно отступили.

– Пошлите за полицией, – сказал Фар.

– Тот, кто первый тронется с места, упадет с проломленным черепом! – трагически воскликнул Арман, взмахнув своей палкообразной рукой. – А теперь идите за полицией.

Фар быстрым движением открыл ящик стола и, вынув револьвер, направил его в Армана.

– Бросайте пепельницу...

– Не брошу.

– Ну, так я вас убью...

– Хорошо.

– Раз, два...

Господин Фар стоял, направляя револьвер в грудь Армана, но, разумеется, не стрелял. То, что годится в американской фильме, не совсем пригодно для жизни.

– В чем дело? – наконец, пробормотал он, пожав плечами.

– Так-то лучше. Пьер Арман не такой человек, чтоб испугаться какой-то хлопушки... Дело в том, что вот этот мальчик – русский – Митя видел в кино свою сестру...

– Мало ли кто ходит к нам, разве я знаю по имени всех девиц, посещающих «Геракл».

– На экране, чорт возьми, он ее видел... т.-е. он думает, что это его сестра. В «Красном витязе»...

Жюль Фар посмотрел на мальчика и вдруг вспомнил.

– А как ее зовут?

– Маруся, – удивленно произнес Митя.

– Это ты тогда кричал?

– Я.

– Вот что...

– Мы вчера ходили с ним на сеанс, – продолжал художник, – но горе в том, что появляется эта Маруся только на несколько секунд... Он не успевает ее как следует рассмотреть... А между тем он считал ее умершей, и это его единственная родня в России... Понимаете? Вы – люди с ледяными сердцами?

– Чего же вы хотите?

– Покажите нам ее специально.

– Какой вздор!

– Господин Фар, – сказал Дюру, – я бы доставил им это удовольствие.

Господин Фар удивленно посмотрел на Дюру.

– С какой стати?

– Надо уважить чувства этого мальчугана... а, кроме того, как знать...

В этом «как знать» прозвучало нечто понятное для директора. Дюру что-то задумал, а у Дюру на плечах была голова, и в голове этой был мозг, а не студень. Это не подлежало сомнению.

– Ну, ладно, – сказал он.

– Мы сейчас это сделаем, – проговорил Дюру, – идемте, честные люди. Оператор здесь.

Арман торжественно взял Митю за руку.

– Эй, оставьте пепельницу.

– Я ее принесу после. Она еще может мне пригодиться.

Жюль Фар подождал, пока они ушли, а потом поднялся в свою ложу. Любопытство его разбирало.

В этот час огромный зрительный зал «Геракла» был пуст и темен. В нем было тихо как в склепе.

«А что, если бы такая тишина была тут и по вечерам?» Директор содрогнулся при одной мысли о подобном убытке.

Внизу приотворилась дверь, на секунду в зал вонзился дневной свет. Но затем опять стало темно. Освещая дорогу карманным фонариком, Дюру вел за собой Армана и Митю.

– Вот сюда сядем, – говорил он, и его голос отдавался в гулком куполе. – Господин Жамэ?

– Да, – послышался голос оператора, и на задней стене зала вспыхнул квадратик.

– Давайте прямо третью часть.

На экране сразу появилась степь.

– Дальше, – кричал Дюру, – вертите, вертите... еще, еще... ага, вот базар. Мальчик, ты скажи, когда...

– Вот, вот...

– Стоп. Стоп... поворот назад... так... больше не вертите.

Директор видел, что мальчик вскочил с места, разглядывая женщину, неподвижно застывшую на экране.

– Это она... это она, – кричал он, – это Маруся... Смотрите, господин Арман, это Маруся...

На секунду даже господин Фар был взволнован.

Ему представились далекие степи, маленький городок, где теперь живет эта Маруся. Она и не подозревает, что в Париже сейчас ее брат смотрит на ее изображение.

– А ну-ка, два поворота! – крикнул Дюру.

Женщина сделала несколько шагов.

– Ее походка... она всегда так ходит... Это Маруся.

– Да, это Маруся! – восторженно гаркнул художник, хватив пепельницей по ручке кресла.

– А вы тоже ее знаете?

– Нет я ее не знаю... Я так полагаю...

– Что же, довольно вам?

– Еще секундочку.

Мальчик с жадностью пожирал глазами экран. Он подошел ближе, но вблизи было хуже. Маруся стала громадной словно колокольня. Он снова отошел и все смотрел, смотрел...

– Но какой же это город?

– А уж это чорт его знает.

– Не только чорт его знает, – смеясь, сказал, Дюру. – Знает еще тот, кто снимал эту фильму.

– Да, а Москва, к сожалению, не на кончике вашего носа.

– Ерунда, – вскричал художник, – всюду можно пробраться. Ну, спасибо, гражданин... Да, еще вопрос, какая фабрика снимала эту фильму?

– «Красное Знамя».

– Там должны знать?

– Разумеется.

– Адрес фабрики у вас известен?

– Мы сносились через русское представительство.

– Хорошо. Я пойду в представительство.

– Жамэ, можете гасить аппарат!

В руках Дюру снова вспыхнул электрический фонарик.

Жюль Фар спустился в кабинет.

«Чудная история, – подумал он, – впрочем, все это в конце концов нас не касается. Не понимаю, для чего Дюру с ними возится».

Через полчаса администратор появился в кабинете. Вид он имел довольный и веселый.

– Едва уговорил их сняться, – сказал он, – наврал, что у нас принято снимать всех, кто посещает кино в неположенное время. Распространился, кроме того, насчет выразительности лица художника. Ну, и согласились.

– А для чего вам это было нужно? – спросил директор.

Дюру удивленно уставился на него.

– Как для чего? – воскликнул он и расхохотался. – Пишите еще чек на пять тысяч, – сказал он, – и это даром, уверяю вас. Моя идея стоит раз в десять больше.

VI. ХУДОЖНИК АРМАН ПРОДОЛЖАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ

На следующее утро Арман и Митя отправились в русское полпредство.

Они оба не спали всю ночь. Митя рассказывал про свою сестру и про Москву, а художник Арман произносил яростные речи против буржуазного строя. Им раз десять стучали в стену и грозили выселением.

Улицы были запружены народом, как всегда в эти утренние часы. Все торопились на службу, автобусы ползли набитые битком, даже на метро (подземная железная дорога) трудно было найти место.

Красный флаг на здании полпредства привел в восторг Армана.

– Вот настоящий флаг, – кричал он, – не то что эти пестрые тряпки... это огонь... это заря новой жизни... Я знаю, какую картину я напишу. Красный флаг на фоне голубого неба – и больше ничего. Я представлю эту картину на академическую выставку специально для того, чтобы извести профессоров. Я не получу ни одного голоса, но я испорчу им аппетит. А это тоже чего-нибудь да стоит.

Если бы Арман и Митя были менее увлечены своими мыслями, они заметили бы одно странное явление.

Почти все прохожие оглядывались на них и говорили при этом что-то друг другу. Некоторые даже останавливались, чтобы получше разглядеть их. А между тем в их наружности не было ничего особенно замечательного. Разве что худоба Армана, но в конце концов мало ли в Париже худых людей.

Они вошли в здание полпредства.

Арман остановился посреди первого зала, в который они вошли, и восхищенно оглядел всех секретарей и машинисток.

– Граждане единственной трудовой республики, – пробормотал он. – Мне нужно видеть секретаря полпредства, – прибавил он, обращаясь к какому– то молодому человеку.

– Я сейчас ему скажу.

Молодой человек пошел куда-то.

И здесь, как и на улицах, все перешептывались, глядя на Армана и Митю.

Молодой человек возвратился.

– Господин Арман, пожалуйте.

Художник выпучил на него глаза, но тут же произнес тихо, обращаясь к Мите:

– Оказывается, я так известен в Париже... Я даже не называл ему моей фамилии, а он между тем ее знает.

Секретарь сидел в кабинете с опущенными шторами. В эту пору солнце начинало сильно припекать в Париже, и в комнатах становилось невыносимо жарко.

Секретарь ответил поклоном на поклон и жестом предложил сесть. Он с любопытством поглядывал в особенности на Митю, который смущенно озирался по сторонам.

– Мы пришли к вам по очень удивительному делу, товарищ, – сказал Арман, со смаком выговаривая слово «товарищ», – вы, вероятно, и не представляете, о чем мы будем беседовать с вами.

– To-есть вы, вероятно, пришли по поводу этой Маруси? – сказал секретарь.

– Какой Маруси?

На этот раз художник так выпучил глаза, что казалось, они сейчас выскочат.

– Как какой Маруси... сестры этого малого. Скажите-ка откровенно, сколько заплатил вам «Геракл» за всю эту комбинацию?

– Заплатил?.. Кто заплатил? За какую комбинацию?

– Ну, вот за эту штуку?

Секретарь презрительно кивнул на газету.

И тут Арман с ужасом увидал свое изображение на первой странице самой ходкой парижской газеты – «Парижское эхо».

Он дрожащими руками взял газету. Кроме него, красовалось еще изображение Мити и кусок фильмы, изображавшей Марусю.

На двух столбцах была подробно рассказана вся история. Были сочинены какие-то подробности о мальчике, рыдавшем перед директором, о том, как директор был потрясен до глубины души. Арман был всюду назван «забавным чудаком» или «трогательным простаком». В статье упоминались какие-то его картины, выставленные на последней выставке «отвергнутых». Было написано, что Митя предполагает выехать в Россию на поиски сестры.

– Недурная реклама, – заметил секретарь. – И вы, повидимому, хотите развивать это дело?

Арман вскочил с места.

– Я сейчас пойду и убью его! – воскликнул он. – Убью той самой пепельницей. Ах, почему я не сделал этого вчера!

И он кинулся бежать.

Митя устремился за ним.

– Господин Арман! – кричал он.

Все делопроизводители и машинистки со смехом глядели на них.

– Считали нас за дураков, – заметил секретарь своему помощнику. – Увидали, что их дело не выгорело и удрали. Ловкачи.

А художник мчался по улицам, налетая на ругавшихся при этом прохожих.

– Осторожнее, «забавный чудак»! – крикнул какой-то веселый человек, читавший на-ходу газету.

– Я хочу видеть директора, – гаркнул Арман, влетая в подъезд «Геракла».

– Господин директор уехал на море, – отвечал швейцар.

– А этот... администратор?

– А он тоже уехал. Дела временно ведет помощник.

Арман сжал кулаки и крикнул швейцару:

– С каким бы наслаждением я взорвал на воздух этот ваш притон... или нет... подарил бы его трудящимся.

– А покуда убирайтесь, – мне с вами языком чесать некогда.

А возле кинематографа уже собралась толпа зевак.

– Вон, Арман, – кричали они, – «забавный чудак».

– А это – брат Маруси.

Арман побежал в парикмахерскую и велел себя остричь наголо. Он сбрил усы и бороду. Но на следующий день в газете появилась фотография, изображающая его выходящим из парикмахерской.

В доме ему и Мите теперь не давали прохода.

Старик Колобов по совету жильцов подал на Митю в суд, требуя, чтобы тот отдал ему деньги, полученные за рекламу от «Геракла». Недаром же он его кормил все эти годы.

Митя чуть не плакал от обиды и злости. Арман громил буржуазию и потрясал кулаками.

Конечно, суд Колобову в иске отказал, и Колобов теперь, встречая Митю на лестнице, кричал ему: «Вор, вор, держите большевика!». И все вторили: «Вор, вор».

Арман не выдержал и переехал на противоположный конец города. С ним переехал и Митя.

Хозяин дома, куда они переехали, к счастью, не читал «Парижское эхо».

Митя немного отдохнул от всеобщего внимания, но положение его было не из завидных: во-первых, ни у него, ни у Армана не было денег, а во-вторых, мысль о Марусе не давала ему покоя.

VII. ГОРОД АЛЕКСЕЕВСК

Алексеевский базар по утрам представлял из себя очень живописное зрелище. В особенности красивы были светло-желтые горшки, сверкавшие на жарком украинском солнце.

– Ось леденцы, кому леденцы?

– Ось бублики!

– Тiкай, тiкай, хлопче! Хiбa можно лапой в товар тыкать?

Сивые волы лениво пережевывали жвачку. Пахло сеном, навозом, зелеными садами, которые окружали базарную площадь.

Старик нищий-слепой играл на бандуре и пел старинные песенки-«думы».

– Здравствуйте, Марья Петровна, ну, как дочка ваша?

– Да ничего, поправляется. Теперь, знаете, абрикосы. Ну, и накушалась не в меру.

– Ну еще бы. С малышами летом горе. Абрикосы, вишни, а скоро груши пойдут, яблоки, дыни, кавуны.

– Яблоки-то полезные фрукты.

– Ну, коли десяток съесть, польза вряд ли большая получится.

– А вы слышали, к нам кино приезжает. Ту самую будут картину показывать, которую, помните, весною снимали.

– Да что вы? Вот интересно. А как называется?

– «Красный витязь».

– Надо пойти посмотреть. Небось, и мы там все вышли.

– Ну, как же... базар-то, помните, снимали.

Такой разговор происходил между двумя женщинами, пришедшими на базар за обычными утренними покупками.

Одна из этих женщин – та, которую звали Марьей Петровной – была еще довольно молода, другая была постарше. Они еще некоторое время бродили по базару, прицениваясь к суровому холсту, привезенному для продажи хуторянами.

Марья Петровна, наконец, купила все, что ей было нужно, и отправилась домой.

Городок был маленький, с немощеными улицами и кирпичными тротуарами, обсаженными белыми акациями. Акации эти защищали пешеходов от жгучего июльского солнца. Во всех домах на солнечной стороне были наглухо закрыты ставни. В садах наливались подсолнухи. Свинья с поросятами развалилась на самой середине улицы.

Марья Петровна прошла две или три улицы и вошла в калитку небольшого садика, в глубине которого стоял белый одноэтажный домик.

На заборе была вывеска с изображением тигра, держащего сапог, и надпись: «Сапожник Носов».

В домике было почти совсем темно: ставни были затворены.

– Это ты, мама? – послышался детский голос. – А папа башмаки понес Авербаху.

– Ладно. А мы пока будем обед варить. Ступай-ка, картошку почисти.

Дмитрий Иванович Носов скоро вернулся.

Это был высокий человек лет тридцати с загорелым лицом и веселыми глазами.

– Ну, – сказал он, – заплатил мне Авербах и еще долг отдал. Стало-быть, мы теперь при деньгах. А оно и кстати...

Он принял таинственный вид.

– Угадайте, кто к нам в Алексеевск пожаловал?

– Кто? Кто? Папочка, скажи.

– Знаю, знаю, – засмеялась Марья Петровна, – кино... Красный – как его – витязь. На базаре говорили.

– Эх, бабье. Все-то они на базаре пронюхают...

– Говорят, нас там показывать будут.

– В том-то и дело. Ведь съемку-то здесь производили. Я помню, что смеху было. Идем мы с Андреем Петровичем с хутора, вдруг – батюшки светы! Всадники скачут, нагайками размахивают, мы, ни живы, ни мертвы, в канаву – и сидим. Андрей Петрович говорит: «ну, брат, беда – бандиты. Уж не Махно ли опять пошел по степи разгуливать». Проскакали всадники... Мы было вылезли, а на нас прямо автомобиль, и штыки из него торчат... Мы опять в канаву. А с автомобиля нам кричат: «Вылезайте, чего струсили, это – съемка для кино». Фу, ты, чорт возьми.

– А на базаре что было. Сначала, как аппарат наставили, тоже все перепугались. Кричат: «пулемет!» Насилу баб наших убедили. Интересно.

– А меня возьмете? – спросила Оля, с жадным любопытством слушавшая разговор.

– Туда не пускают таких, которые фруктами объедаются.

– Я больше не буду...

– Знаем, как это не будешь. А губы в чем?

– Одну вишенку попробовала...

– Ну, вот и сиди, значит, дома.

Оля начала всхлипывать.

– Ну, ладно, не хнычь только, возьмем, – сказала мать.

Но в это время в дверь постучались.

– Можно, что ли? – спросил густой бас.

– А, Андрей Петрович! Здорово.

– Фу, жарища, прямо нету возможности, особливо при моей комплекции...

– На этот стул не садись, не выдержит.

– Я вот лучше на подоконнике. Жена и то дразнит, что для меня нужно железную мебель делать. Слыхали?

– Слыхали.

– Пойдете?

– Непременно.

– Ведь это то самое, из-за чего мы тогда в канаве сидели.

– Ну, да же, вот я только-что Марусе рассказывал.

– С завтрашнего дня начинается.

* * *

Алексеевск – маленький городок, и там все отлично знают друг друга. Каждая новость мигом облетает весь город.

Забежит ли к кому на двор бешеная собака, поймают ли мальчишек, собравшихся ночью «потрусить» абрикосовые деревья, укусит ли кого тарантул – сразу все об этом узнают и долго обсуждают происшествие.

А что было, когда агроном Бельчук поставил у себя радио. Весь город перебывал у него, слушая харьковские концерты и речи.

В Алексеевске был и театр, скорее похожий на большой сарай, окруженный садом. В саду этом по вечерам играл оркестр музыки, а за столиками можно было пить чай и прохладительные напитки. Был кегельбан, из которого доносилось глухое громыханье катаемых шаров и сухой стук падающих кегель.

Спектакли устраивались редко, и обычно каждая пьеса шла всегда один раз. На второй спектакль уже ходить было некому.

Теперь на воротах сада красовалась громадная афиша:

КРАСНЫЙ ВИТЯЗЬ

ДРАМА ИЗ ВРЕМЕН ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Антрепренер правильно рассчитал, решив показать в Алексеевске эту фильму. Все билеты сразу были распроданы.

В восемь часов вечера объявлено было начало.

– Эх, кабы Митя был тут, – сказала Марья Петровна, – вот бы, небось, доволен был. Так он всему всегда радовался.

– Ну, вспомнила. Небось он там живет себе где-нибудь в Америке и в ус себе не дует.

– Хорошо, если жив... Ведь семь лет прошло с тех пор.

– Наверное жив.

– Кто его знает... тогда ведь что делалось-то...

– Ты ведь жива?

– Так я тебя повстречала...

Маруся вспомнила станцию, внезапно покинутую всеми.

Толпа оттеснила ее от поезда, на котором уехали ее дядя и брат. А тут же началась пальба... Какие-то бандиты налетели на хлебный склад. Началась перестрелка. Маруся побежала в станционный сад, что-то страшно толкнуло ее в плечо... а опомнилась она уже на телеге, медленно ехавшей по степи. Над степью сверкали звезды...

– Да, если бы я тебя тогда не подобрал, – сказал Носов – была бы тебе крышка... плечо все в крови... Тут самому надо было удирать... да я уж рискнул... и прямо к доктору Артемию Филипповичу. А на поверку-то вышло, рискнул не зря... И жену приобрел и дочку... Ну! готовы, что ли?

Они заперли дом и пошли на улицу.

– Ну, Полкан, смотри, сторожи... И ты, Мальчик, не подкачай.

Псы, высунув язык, с важностью проводили хозяев до калитки, а затем, вернувшись, разлеглись на крыльце.

Если бы важный директор «Геракла» увидал алексеевский кинематограф, он наверное изобразил бы на своем лице полное презрение.

Вместо обитых кожею кресел из красного дерева – скамейки, исписанные и изрезанные во время длинных антрактов соскучившимися зрителями. Вместо огромного стеклянного купола, – деревянные перекладины, перевитые иссохшими гирляндами. Вместо гладкого белоснежного экрана – сомнительной чистоты полотно. Вместо громадного негритянского оркестра – расстроенный рояль и надтреснутая скрипка.

Однако жители Алексеевска, никогда не имевшие чести и счастья побывать в «Геракле», были весьма довольны и с нетерпением ожидали начала сеанса. В особенности дети из себя выходили от любопытства.

Оля никогда еще не была в кинематографе. Она все никак не могла понять, где же будет происходить представление. Как же могут люди двигаться на этом полотне. Вот еще небылицы.

Наконец, в зале погасили свет, и аппарат затрещал.

Те зрители, которые бывали в Москве, радостно загудели.

– Кремль, Кремль! – кричали они.

– Оля, смотри, это Кремль, – говорила Маруся, – это – Москва-река. Жалко, что ты, Дмитрий, никогда в Москве не был.

– Не пришлось. Эх, красиво!

А потом начались знакомые картины.

Рояль и скрипка надрывались во-всю, отмахивая галопы и марш, а лихая конница мчалась по степи.

– Бачь, бачь, Терентьев Хутор... Вон Дарья белье развешивает...

– Ха-ха-ха... да это Перезвон за автомобилем помчался...

Но когда вдруг появилась алексеевская базарная площадь, тут уже все не выдержали.

– Вон я, вон я, – раздавались голоса.

– Вон Маруся... Маруся... Маруся... Марья Петровна. Носов, гляди.

– Да я гляжу.

– Ух!

Базар исчез, и какие-то люди в мохнатых шапках медленно стали пробираться с ружьями наперевес.

Но публика никак не могла успокоиться.

– Разве я такая нескладная? – ворчала какая-то полная торговка. – Какой меня коровой изобразили.

– А Марья Петровна-то, как живая.

– И картошка даже вышла на лотке.

– Интересно.

Выходили из театра, оживленно болтая и споря.

– Дома как-то непохожи получились.

– Ну, вот, сказал... Дома-то самые похожие.

– Как я увидала себя, так чуть сквозь землю не провалилась. Все смотрят... страшно.

– Чего ж страшного-то?

– Ну, как же, все-таки публика.

– Подумаешь, какая артистка.

Одним словом, картина имела в Алексеевске большой успех, может-быть, не такой как в Париже, но для Алексеевска вполне достаточный.

Оля была в полном восторге. Хоть она половины не поняла – было ей всего 6 лет, но все-таки картина произвела на нее сильное впечатление.

– Зря таких маленьких детей водите по театрам. Спать не будет девчонка.

– Оставить не с кем. Бабушка наша к старшей дочери уехала, через неделю только вернется.

В этот вечер все жители Алексеевска живо вспомнили страшные дни гражданской войны.

Вот тогда было не до театров. Власть сменялась то и дело, разбойничьи банды шатались по степи и делали налеты на город. Много было ужасов, много людей погибло, много людей сгорело.

Носов тогда служил в Красной армии, но выбыл из строя из-за полученной раны. Марусю он подобрал возле станции в разгар петлюровщины. Благодаря счастливой случайности ему удалось беспрепятственно проехать те десять верст, которые отделяли городок от железнодорожной станции.

Рана, полученная Марусей, оказалась неопасной, и она скоро поправилась. В бреду, еще во время болезни, она все вспоминала своего брата Митю, звала его и очень по нем тосковала. Носову она очень понравилась, и по ее выздоровлении он предложил ей стать его женой.

И ей тоже понравился Носов. Веселый, добрый и смелый, он пользовался всеобщей любовью в Алексеевске. Никаких родных у Маруси в России не осталось, дядя ее Колобов и Митя исчезли, может быть, погибли в дороге. А Носова к тому же еще и звали Митей. Маруся подумала и согласилась. Они поженились, а через год родилась у них дочка Оля.

Нужно теперь сказать, как случилось, что Маруся и Митя вздумали отправиться за границу в обществе своего дядюшки.

Яков Николаевич Колобов был суровый и необщительный человек. Был он очень хорошим бухгалтером, знал языки и служил в банке, пайщиком которого состоял.

Маруся и Митя были дети его сестры, вышедшей замуж за бедного музыканта, который вскоре после рождения Мити умер от чахотки. Вдова с детьми жила впроголодь, получая иногда от брата скудную поддержку, а главным образом промышляя шитьем белья.

Брат не мог простить ей, что она вышла за музыканта.

– Разве музыка – это приличное занятие? Трень-трень-трень... Все музыканты спокон века под заборами умирали. А теперь ты и мне обуза и детей воспитать не можешь.

Впрочем сестра недолго обременяла своего брата. Она умерла от брюшного тифа в больнице.

Маруся продолжала работу матери – шила белье. Но после Февральской революции заказы стали очень редки, а цены росли.

Дядюшка разворчался окончательно и почти перестал помогать племянникам, хотя дела банка шли очень хорошо.

Общая неразбериха была на руку банкирам. Вздувая цены, они откладывали себе солидные проценты. Но так продолжалось только до октября.

В октябре все частные банки были национализированы, а их владельцы постарались возможно скорее перебраться за границу, захватив все, что было возможно.

– Годочек переждем, а потом вернемся, – рассуждали они.

Яков Николаевич сразу возненавидел большевиков.

– Негодяи, – говорил, – грабители... Украли у меня весь капитал...

У него впрочем было кое-что на руках – несколько тысяч долларов, и с этими деньгами он решил ехать за границу.

– И вас с собою возьму, не желаю, чтобы ты с большевиками оставалась. Еще замуж выйдешь за подлого грабителя.

Маруся была тогда сбита с толку всеми событиями. Поездка за границу казалась ей заманчивой: хотелось увидать те страны, о которых столько читала она в книжках. А Митю приводила в восторг уже одна мысль так долго ехать в поезде, да еще на пароходе. Впрочем, его и не спросили. Ему тогда было всего восемь лет.

Отъезд состоялся в самое тревожное время. Гражданская война была в разгаре. На станции Белгород, во время пересадки из вагона в вагон началась паника. Возле вокзала вдруг загремели выстрелы. Дело было ночью. Пассажиры бросились кто куда. Толпа оттеснила Марусю. Она слышала, как Митя плакал и звал ее. Но затем поезд тронулся. С тех пор она никогда уже не видела своего брата и не имела о нем никаких сведений. Были слухи, что поезд, на котором они ехали, потерпел крушение, и многие пассажиры погибли. Но проверить эти слухи не удалось. Тогда были испорчены все телефоны и телеграфы; даже о приходе неприятеля давали знать, зажигая на курганах костры.