Текст книги "Брестская крепость"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

День за днём недостаток боеприпасов давал себя чувствовать всё сильнее. Каждая граната, каждый патрон были на счёту. Если боец падал убитым, не израсходовав своего боезапаса, его патроны и гранаты тотчас же брал другой. С первых же дней стали снимать оружие и подсумки с патронами с убитых гитлеровцев. Пробираясь ползком под огнём, бойцы обшаривали каждый труп в немецком мундире, и, как ни сильно мучили людей голод и жажда, руки первым делом тянулись не к фляжке с водой, не к пище, которую можно было иногда обнаружить в карманах убитых, – сумка с патронами, автомат и гранаты на длинных деревянных ручках были самыми желанными находками.

Постепенно становились ненужными и бесполезными пулемёты и автоматы советских марок, винтовки, наганы и пистолеты ТТ – патронов к ним не было. Большинство бойцов сражались с врагом его же собственным оружием – немецкими автоматами, подобранными на поле боя или захваченными во время контратак. А пополнять боезапас защитникам крепости приходилось необыкновенным способом, который, вероятно, не применялся никогда больше за всю Великую Отечественную войну.

Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь из окон казарм, делая вид, что сопротивление их сломлено и они отступили на этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенки между окнами, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их снаружи.

Непрерывно обстреливая окна, осторожно и недоверчиво солдаты противника приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали толстые, метровые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гулкие взрывы грохотали в комнатах, осколки, разлетаясь, порой убивали или ранили притаившихся в засаде бойцов, но готовые к этому люди ничем не выдавали своего присутствия, и противник убеждался, что гарнизон покинул свои позиции. Автоматчики с торжествующими криками толпой врывались внутрь сквозь окна и двери, и на них тотчас же кидались бойцы, врукопашную уничтожали врагов и завладевали их оружием и боеприпасами.

Так добывали патроны много раз. Но все равно их было слишком мало – враг наседал всё сильнее, и, зная, какой ценой достаются боеприпасы, бойцы расходовали их скупо и расчётливо, стараясь, чтобы каждая пуля попала в цель. И когда однажды кто-то из бойцов в присутствии Фомина сказал, что он последний патрон оставит для себя, комиссар тотчас же возразил ему, обращаясь ко всем.

– Нет, – сказал он, – и последний патрон надо тоже посылать во врага. Умереть мы можем и в рукопашном бою, а патроны должны быть только для них, для фашистов.

Немцам удалось занять большинство помещений в юго-восточной части казарм, откуда ушли основные силы бойцов 84-го полка. Шли упорные бои за клуб и развалины штаба польского корпуса, и здания эти по нескольку раз переходили из рук в руки. Все чаще немецкие танки проникали через трехарочные ворота во двор Центрального острова. Они подходили вплотную к казармам и прямой наводкой в упор били по амбразурам окон, а иногда и врывались внутрь здания через большие, широкие двери складских помещений первого этажа. Однажды на участке 455-го полка немецкий танк вошёл в казарменный отсек, над дверью которого наш санитар вывесил большое, заметное издали полотнище с красным крестом. Здесь, в этом отсеке, на бетонном полу лежали тяжелораненые. Крик ужаса вырвался у всех при виде появившегося в дверях танка, а машина, на мгновение приостановившись, с рёвом ринулась внутрь – прямо по лежащим телам. Танк резко притормозил на середине помещения и вдруг, скрежетнув гусеницей, принялся вертеться по полу, безжалостно давя беззащитных людей…

Как ни упорно сопротивлялись защитники крепости, враг постепенно одолевал их. С каждым днём перевес его становился все более подавляющим.

В этих условиях не имело никакого смысла дальнейшее пребывание в крепости женщин и детей. Их неминуемо ждала смерть от тяжёлых бомб, которые авиация противника ежедневно сбрасывала на крепость. Как ни жесток был враг, как ни тяжело и унизительно было попасть в его руки, все же оставалась надежда на то, что он пощадит женщин и детей. Вот почему решено было отправить их в плен..

И как ни плакали женщины, как ни умоляли оставить их в крепости, готовые разделить судьбу своих мужей, приказ командования был категорическим, и они, взяв детей, вынуждены были выйти из подвалов и сдаться на милость врага.

Ожесточение боев все росло. Торопясь покончить с крепостным гарнизоном, противник, не считаясь с потерями, бросал на штурм все новые силы.

В последние дни июня особенно напряжённая борьба шла на северном участке Центрального острова, около трехарочных ворот, где сражались бойцы Зубачева и Фомина – главное ядро осаждённого гарнизона. Немцам удалось занять несколько казарменных отсеков, примыкающих к трехарочным воротам с запада, но затем группа, державшая здесь оборону, остановила продвижение автоматчиков внутри кольцевого здания. А бойцы Фомина и Зубачева срывали все попытки врага закрепиться в восточном крыле казарм. Это крыло было тупиковым, и, стоило противнику прочно занять первые помещения, примыкающие к трехарочным воротам с востока, автоматчики смогли бы теснить наших стрелков внутри здания в сторону тупика.

Эту опасность сознавали все, и борьба за помещения, смежные с воротами, отличалась особым ожесточением. По нескольку раз в день автоматчики врывались туда, но тотчас же, передаваемый из отсека в отсек, по всей линии восточного крыла казарм проносился тревожный сигнал: «Немцы в крайних комнатах!» – и бойцы, не ожидая команды, дружно бросались отбивать эти помещения в бешеной рукопашной схватке. Так продолжалось изо дня в день, и вскоре крайние помещения были до половины окон завалены убитыми гитлеровцами и телами советских бойцов, но и на этих горах трупов по-прежнему яростно дрались гранатами, штыками, прикладами, и всякий раз противнику не удавалось закрепиться в этих ключевых комнатах.

Тогда немецкое командование послало к воротам подрывников. Как только начиналась очередная атака автоматчиков, подрывники по крышам и чердакам пробирались в восточное крыло казарм. Мощные толовые заряды спускались по дымовым трубам в первые этажи, внезапные взрывы обрушивали на головы бойцов потолки и стены, и здание постепенно, метр за метром, превращалось в развалины, под которыми гибли последние защитники этого рубежа.

Здесь, отбиваясь от наседавших автоматчиков, был похоронен под грудой камней писарь штаба 84-го полка, рядовой Федор Исаев, хранивший у себя на груди боевое знамя полка. Здесь, израненные и обессиленные, были захвачены в плен дравшиеся вместе с Фоминым и Зубачевым бойцы Иван Дорофеев, Александр Ребзуев, Александр Жи-гунов и другие.

Именно здесь 29 и 30 июня во время такого взрыва был завален обломками стен тяжело контуженный и раненный боец Александр Филь. Гитлеровцы извлекли его из-под груды развалин вместе с несколькими другими защитниками крепости и отправили в лагерь для военнопленных.

Что произошло с остальными его товарищами, в том числе с Фоминым и Зубачевым, он не знал. Лишь потом, в плену, ему рассказывали, будто Фомин, оглушённый взрывом, полуживой попал в руки фашистов и был расстрелян ими, а капитан Зубачев якобы погиб в бою. Но все это были только слухи, которые ещё предстояло проверить.

Об одном только Филь говорил с полной уверенностью. Борьба в крепости продолжалась и после того, как он попал в плен. В лагерь, где он находился, время от времени привозили других пленных, захваченных в крепости позже. Но какие силы сражались там после 1 июля и кто ими руководил, все это оставалось пока неизвестным. Надо было искать других участников обороны, дравшихся в крепости дольше, чем Филь.

ДОБРОЕ ИМЯ СОЛДАТА

Вот что помнил Филь о боях в Брестской крепости. Всё это было тщательно застенографировано во время наших бесед. Наступил момент, когда я снова спросил его о том, что произошло с ним в плену и как случилось, что он был обвинён в измене Родине. И тогда Филь подробно рассказал мне историю своего пребывания в гитлеровских лагерях и освобождения из плена.

Захваченный врагами без сознания в развалинах крепости, он был сначала доставлен в лагерь около польского города Бяла Подляска, в нескольких десятках километров от Бреста. В этом лагере, разделённом колючей проволокой на клетки, так называемые «блоки», под открытым небом, почти без пищи содержались многие тысячи советских солдат и командиров, попавших в руки врага на разных участках фронта.

Рана Филя заживала медленно, и последствия контузии ещё давали себя знать. Он только начал выздоравливать, когда гитлеровцы решили провести учёт пленных в том блоке, где находился Филь. Сначала пришёл лагерный переводчик, проводивший предварительный опрос. Это был польский еврей, владевший немецким языком, человек, который, впрочем, понимал, какая судьба ожидает его у фашистов. Он сочувствовал пленным и старался помочь им в меру своих возможностей.

Спросив фамилию и национальность Филя, он отозвал его в сторону.

– Слушай, у тебя очень удобная фамилия, – сказал он. – Она похожа на немецкую. С такой фамилией ты можешь неплохо устроиться. Скажи им, что ты из обрусевших немцев или немец по отцу – «фольксдойче», как они это называют. Тогда тебя освободят из лагеря, пошлют на лёгкую работу, а может быть, даже примут служить в германскую армию. А если скажешь, что русский, тебе будет очень трудно.

К удивлению переводчика, Филь даже не поблагодарил его за это предложение. Он только мрачно опустил голову и молча отошёл. Но внутри у него все кипело.

Филь понимал, что было бы бесполезно объяснять свои чувства переводчику, хотя тот искренне хотел помочь пленному. Для этого человека, воспитанного в панской капиталистической Польше, остались бы пустым звуком все слова о чести и достоинстве советских людей, советских воинов. Разве мог он, представитель совсем другого мира, догадаться о том, какое возмущение вызвали его слова в душе этого измученного, босого, голодного, но не покорённого пленного в изодранной красноармейской гимнастёрке! Разве мог он понять, что для Филя, коренного русского человека, воспитанного Коммунистической партией и Советской властью, выросшего в рядах комсомола, сама мысль о том, чтобы выдать себя за полунемца, служить врагу, а тем более надеть на плечи ненавистную фашистскую шинель, была нестерпимо унизительной, чудовищно невозможной!

На другой день пленных привели в дощатый барак-канцелярию. Человек в немецкой военной форме, сидевший за столом, положил перед собой незаполненную карточку военнопленного и, приготовившись писать, резко и повелительно спросил ломаным русским языком:

– Фамилия, имя, национальность?

– Филиппов, – сказал Филь. – Александр Филиппов. Русский.

Так Александр Филь стал на несколько лет Александром Филипповым, чтобы там, в плену, никто и никогда не подумал, что он может иметь какое-то, даже отдалённое отношение к врагам своей страны, своего народа – к немецким фашистам.

Рана его постепенно зажила, и он стал обдумывать план побега, как вдруг однажды большую группу пленных, в числе которых был и он, посадили в вагоны и повезли в Германию. А затем в одном из немецких портов их загнали в трюм парохода, и после многодневного плавания Филь и его товарищи по несчастью очутились на заметённом снегом полуострове, в дальних северных лагерях оккупированной фашистами Норвегии.

Три с лишним года провёл Филь на этом клочке земли, окружённом почти со всех сторон холодным, суровым морем. Здесь, в лагере, строго охранявшемся эсэсовцами, он испытал все ужасы фашистского плена – непосильный труд в каменных карьерах и вечный голод, побои и болезни, издевательства охраны и постоянную угрозу смерти. Но никогда за все эти годы Филь ничем не унизил себя перед врагом, ничем не запятнал совести и достоинства советского гражданина.

Наступил долгожданный день освобождения. 9 мая 1945 года пленные разоружили свою охрану, провели взволнованный митинг и под красным флагом отправились в лежавший неподалёку маленький норвежский городок. А месяц спустя из столицы Норвегии Осло отошёл празднично украшенный эшелон с партией возвращавшихся на родину пленных, среди которых ехал уже не Филиппов, а Александр Филь. И когда, миновав Швецию и Финляндию, поезд пересёк советскую границу, он вместе с товарищами не мог удержать слез в этот незабываемый момент встречи с родной землёй.

Государственную проверку пленные, вернувшиеся из Норвегии, проходили в одном из городков Марийской АССР. Не раз следователь вызывал Филя, подробно допрашивал его о пребывании в плену. При этом он особенно настойчиво допытывался, не записался ли в своё время Филь в части, которые формировал из числа изменников Родины, перешедших на сторону гитлеровцев, генерал Власов. Филь отвечал и устно и письменно, что он бывший комсомолец и всегда считал власовцев предателями. Как и подавляющее большинство наших пленных, он каждый раз решительно отказывался записаться во власовские части, несмотря на то, что после такого отказа непокорных избивали, морили голодом и лагерный режим становился для них ещё более строгим.

Проверка подходила к концу. В последний раз Филя вызвал следователь. Это был один из тех людей, кто действовал противозаконными методами, которые насаждал тогда авантюрист и враг народа Берия. Но Филь в то время ничего об этом не знал.

Следователь положил перед ним два экземпляра протокола проверки и предложил подписать их. Филь взял один из них, чтобы прочитать.

– Ты что? Советской власти не веришь? – с угрозой в голосе внезапно спросил следователь.

И Филь, чистосердечно думая, что этот человек в военной форме действительно является настоящим представителем его родной Советской власти, просто и доверчиво сказал:

– Конечно, верю!

И подписал, не читая, оба протокола.

Его отпустили, и вскоре он получил предписание отправиться в Якутскую АССР, в город Алдан. Ещё не понимая, что произошло, он приехал туда и, явившись, как ему было приказано, в Алданский районный отдел НКВД, увидел, как на его глазах принадлежащие ему документы вдруг достали из папки с надписью «Власовцы».

Он тут же запротестовал, но в ответ ему показали подписанное им самим признание в том, что он вступил в армию генерала Власова. Как изменник Родины, он был приговорён к шести годам заключения и отправлен в Якутию.

Это были тяжёлые, гнетущие годы в его жизни. Филь честно, отдавая все силы, работал на золотых приисках, потом стал бухгалтером в приисковом управлении. Но, что бы он ни делал, мысль о позорном пятне, которое поставлено на его биографию, не давала ему покоя и тяжким камнем лежала на сердце. Замечая иногда недоверие к себе, а порой заранее опасаясь, что ему не доверяют, как предателю, он замкнулся, стал мрачным и нелюдимым. Он даже не пытался разыскивать своих родных и довоенных друзей: ему страшно было подумать, что они, знавшие прежнего, весёлого Сашу Филя, могут поверить в его предательство.

Тем дороже была для него встреча с женщиной – местной жительницей, которая сразу поверила в него и полюбила. Семья её вскоре стала его родной семьёй, её сын – его сыном, и, когда в 1952 году истёк срок несправедливого наказания, Филь остался жить в Якутии, на родине своей жены и ребёнка.

Такова была печальная история Филя. По моей просьбе он рассказал мне и свою довоенную биографию, оказавшуюся одновременно и простой и сложной.

Александр Митрофанович Филь – сын бедняка крестьянина из станицы Тимашевской на Кубани. И отцы и деды его были русскими, а фамилия, видимо, досталась им в наследство от очень далёких предков. Впрочем, многие жители Тимашевской носили эту фамилию.

В детстве Саша Филь бежал из дому, беспризорничал, а потом попал в Ростов, в семью старого большевика, героя гражданской войны на Кавказе. Он воспитывался в этой семье, получил специальность бухгалтера, работал, а впоследствии поступил на первый курс юридического факультета Ростовского университета. Со студенческой скамьи он был призван в армию и попал в Брестскую крепость.

Словом, ничто ни в биографии Филя, ни в его поведении в дни боев не давало права предполагать, что он мог стать предателем Родины. Да и весь склад этого человека, весь его характер, каким он раскрылся передо мной во время наших бесед, подтверждали это. Я пришёл к твёрдому убеждению, что Филь является честным и преданным советским человеком, и решил добиться пересмотра его дела.

Помню, мы закончили запись его воспоминаний уже на исходе зимнего февральского дня, часов в пять вечера, когда за окнами зажглись яркие московские огни. Я тут же поднял трубку и позвонил генерал-майору Евгению Ивановичу Барскому, занимавшему тогда пост Главного военного прокурора. Вкратце объяснив ему суть дела, я просил его помощи.

На другой же день, в десять часов утра, генерал Барской принял меня и Филя. Он внимательно выслушал нас обоих, немедленно вызвал работников прокуратуры и приказал им срочно начать проверку дела Филя.

Срок командировки Филя кончался – ему пора было отправляться в обратный путь. За день до отъезда он пришёл ко мне и принёс на память написанное им стихотворение. Наверху я прочёл трогательное посвящение: «С благодарностью души и любовью сердца». Стихи, с точки зрения литературной, были далеко не совершенны, но в них подкупали простота и искренность чувства. Филь писал о том волнении, с каким он приехал в столицу, рассказывал о своих московских впечатлениях. Я был очень тронут этим подарком, и мы тепло распрощались.

Филь уехал, а я, продолжая разыскивать других героев Брестской крепости, время от времени заходил или звонил в Военную прокуратуру, поддерживая постоянный контакт со следователями, которые занимались проверкой его дела.

Нужно сказать, что работники Главной военной прокуратуры – полковник В. П. Маркарянц и подполковник Г. И. Дорофеев – проявили глубоко человечное, исключительно внимательное отношение к делу Филя. Были затребованы документы из архивов, из дальних городов, кропотливо проверен весь материал обвинения, и постепенно картина все больше прояснялась.

Прошёл почти год. Однажды, когда я пришёл в прокуратуру, подполковник Г. И. Дорофеев, достав папку с делом Филя, сказал мне:

– Сейчас можно считать установленным, что Филь никогда не надевал на себя власовской формы и не брал в руки оружия. Остаётся выяснить вопрос: записывался ли он во власовцы? Дело в том, что во всех своих прежних показаниях он отрицал это. Но вот есть два документа, видимо написанных и подписанных им. Здесь он, противореча самому себе, признается, что был записан во власовскую часть. В этом противоречии предстоит разобраться.

Он показал мне два документа, в которых Филь действительно признавал, что власовцы завербовали его. В самом деле, почерк, которым были написаны эти документы, был похож на руку Филя – такой же чёткий, типично писарский почерк, как и у него. Но, как только я стал присматриваться и сличать эти документы с другими, написанными Филей, стало заметно явное различие в почерках. Многие буквы в этих двух показаниях выглядели совсем иначе, чем в анкетах или автобиографии, составленной рукой Филя.

Я обратил на это внимание Г. И. Дорофеева. Он согласился, что некоторая разница есть, и сказал, что собирается послать эти документы на графологическую экспертизу.

Когда неделю спустя я позвонил Дорофееву, он с радостью сообщил мне, что экспертиза состоялась и эксперты единодушно признали, что оба показания, вызвавшие сомнения, написаны, несомненно, не Филей, а кем-то другим. Собственноручной была только его подпись. Таким образом, всё объяснилось: это и были те два документа, которые следователь заставил Филя подписать не читая.

С заключением следователей дело Филя было послано Генеральному прокурору СССР. Словом, в начале января 1956 года я смог наконец дать Филю долгожданную телеграмму. При этом я послал её не по его личному адресу. Хотелось, чтобы как можно больше людей узнало об этом радостном событии, чтобы все сослуживцы Филя, знавшие его в тяжёлые времена, когда над ним тяготело несправедливое обвинение, быть может, и не доверявшие ему тогда, сейчас удостоверились бы в его полной невиновности. Именно поэтому я решил телеграфировать прямо в адрес управляющего трестом "Якут-золото ". Вот текст этой телеграммы:

"Алдан, Якутзолото, Заикину, для начальника лесоучастка Ленинского приискового управления Александра Митрофановича Филя. Тридцать первого декабря Генеральный прокурор подписал постановление о Вашей полной моральной реабилитации. Постановление выслано в Алдан, днями Военная прокуратура высылает в Ваш адрес официальную бумагу. Поздравляю Вас, героя Брестской крепости, с полным восстановлением Вашего доброго имени ".

Уже вскоре я получил восторженную телеграмму Филя, а затем его письмо, говорившее о том, что он сейчас почувствовал себя возрождённым к жизни и полон радостных надежд на будущее. Оказалось, что я был прав в своих предположениях – телеграмма, посланная в адрес Заикина, обошла весь трест, а потом и Ленинское приисковое управление. Товарищи горячо поздравляли Филя с радостным для него событием.

Летом 1956 года Филь взял на работе отпуск и снова приехал в Москву: он направлялся к себе на родину, в станицу Тимашевскую, где не был уже много лет. Там он нашёл множество близких и дальних родственников, оказавших ему горячий, радушный приём. А потом он поехал в Ереван к Матевосяну. Я всегда жалел, что мне не довелось присутствовать при этой волнующей встрече двух однополчан, о которой потом Филь много рассказывал мне.

Прошло ещё полгода, и в январе 1957 года я снова послал поздравительную телеграмму в Якутию. Я поздравлял Филя с высокой правительственной наградой – орденом Отечественной войны, которым были отмечены его доблесть и мужество при обороне Брестской крепости.

Чтобы закончить историю Александра Митрофановича Филя, я могу добавить, что в том же году он решил стать коммунистом, и я, узнав об этом, тотчас же отослал ему свою партийную рекомендацию. Сейчас Филь уже находится в рядах КПСС. Я глубоко убеждён, что он всегда будет достойным членом партии, так же как был достойным защитником Родины в дни памятной обороны Брестской крепости.