Текст книги "Царствование императора Николая II"

Автор книги: Сергей Ольденбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Епископ Антоний Волынский (Храповицкий) в житомирском кафедральном соборе произнес 20 апреля резкое слово о громилах. «Под видом ревности о вере, – говорил владыка, – они служили демону корыстолюбия. Они уподоблялись Иуде: тот целованием предавал Христа, омраченный сребролюбия недугом, а эти, прикрываясь именем Христа, избивали его сродников по плоти, чтобы ограбить их стяжания… Так поступают людоеды, готовые на убийство, чтобы насытиться и обогатиться».

Признавая, что одной из причин обострившейся племенной вражды было вынужденное скопление евреев в городах черты оседлости, правительство (22 мая) опубликовало указ об открытии для поселения евреев еще около 1.50 городов и местечек.

Если бы прискорбный факт погрома произошел в иной общей атмосфере, эта вспышка племенной злобы была бы единодушно осуждена; полиция, отвыкшая от борьбы со стихийно возникающими волнениями, подтянулась бы, выработала бы более быстрые приемы прекращения беспорядков. Виновные понесли бы наказание по суду; потерпевшие, в меру возможного, получили бы возмещение убытков; и эта печальная страница закрылась бы.

Но в отравленной политической атмосфере 1903 г. кишиневский погром был использован врагами русской власти как сильнейшее средство политической борьбы. Бездействие и растерянность местных властей были тотчас же истолкованы как пособничество. Больше того: была выдвинута версия, будто этот погром был сознательно допущен – а затем уже прямо говорили: организован – министром внутренних дел!

В иностранную печать было пущено якобы «перехваченное» письмо Плеве к бессарабскому губернатору, предупреждавшее о готовящемся погроме и указывавшее на нежелательность применения оружия против толпы. И хотя это «письмо» было тут же опубликовано в русской печати с категорическим заявлением о его подложности, а корреспондент «Times» Брахам, явившийся передатчиком этой клеветы за границу, был выслан из России, – «навет» на русскую власть пустил глубокие корни.

Князь С. Д. Урусов, назначенный губернатором на место уволенного Раабена, приобретший в Кишиневе репутацию «юдофила» (впоследствии – оппозиционный член I-й Думы), пишет в своих мемуарах, что он должен «решительным образом восстать против обвинения Раабена в сознательном допущении погрома и разрушить легенду о письме, будто бы написанном ему по этому поводу министром внутренних дел». Князь Урусов указывает, что Плеве был слишком умен, чтобы желать погрома, а Раабен, кроме того, совершенно не подходил по всему своему характеру для выполнения подобных замыслов.

Тем не менее, легенда укоренилась и нанесла огромный вред русскому государству; она имела самые разнообразные последствия. Она усилила приток денег в кассы революционеров, в особенности «Бунда», под предлогом организации защиты от погромов. Она сильно повредила престижу русской власти за границей. Если верить известному деятелю охранного отделения Л. Ратаеву, она же толкнула еврея Азефа, верно служившего двенадцать лет «осведомителем» власти в революционных организациях, на ту страшную двойную роль охранника-террориста, с которой навсегда осталось связанным его имя…

Насколько превратные представления о русских порядках сложились за границей, рассказывает тот же кн. Урусов: летом 1903 г. в Кишинев приехал для наведения справок один англичанин, который был крайне поражен, убедившись, что участники погрома сидят в тюрьме, ожидая суда, что ведется нормальное следствие. В результате английское правительство на основе консульских донесений представило обеим палатам доклад о положении в Кишиневе, опровергнувший фантастические слухи. Но еще в декабре 1903 г. в Кишиневе появился американский корреспондент, прибывший взглянуть на «рождественский погром»!

Все лето разбирались «малые» дела о погроме (о расхищении имущества): судилось 566 человек; из них 314 было присуждено к тюремному заключению. В ноябре началось разбирательство процесса 350 обвиняемых в убийствах и грабежах. Чтобы не возбуждать племенных страстей пространными и неизбежно тенденциозными отчетами в газетах, было решено разбирать его при закрытых дверях; отчеты, впрочем, в тот же день переправлялись в Румынию и печатались во всей иностранной печати. Князь С. Д. Урусов, присутствовавший на процессе, отмечает две его черты: это стремление представителей «гражданского иска», левых адвокатов, использовать суд для «обличения» правительства, тогда как они не проявляли никакого интереса к уличению обвиняемых; и характерная недостоверность свидетельских показаний о народных смутах: «свидетели, сидевшие во время погрома в подвалах, видели то, что происходило за две улицы от них; свидетели убийств показывали на разных обвиняемых…» Процесс тянулся чуть не год и закончился рядом обвинительных приговоров.

6 мая был убит в уфимском городском саду местный губернатор Богданович, «доблестной смертью запечатлевший свою службу Престолу и отечеству», как писал государь его семье. Убийца на этот раз скрылся. В этом деле была рука Азефа; его заведомая причастность к охране, по-видимому, и породила нелепые толки о том, будто этого убийства желало министерство внутренних дел.

Убийство Богдановича было планомерным осуществлением плана социалистов-революционеров: «карать смертью» всех представителей власти, проявляющих энергию в борьбе с волнениями. В кн. Оболенского стреляли за подавление крестьянских беспорядков в Харьковской губ.; в Богдановича – за прекращение волнений в Златоусте. Попытка запугать представителей власти осталась, правда, бесплодной: едва ли нашлись такие губернаторы, которых от исполнения долга удержала угроза убийства от рук революционеров! Но в интеллигенции сложилось представление о «революционном правосудии»;5353
  Типичен для этих настроений рассказ Леонида Андреева «Губернатор «.


[Закрыть] и с «готтентоттской моралью», столь характерной для периодов острой политической борьбы, общество оправдывало, а то и одобряло эти самочинные «казни» за неугодное направление и возмущалось, когда правительство в некоторых случаях отвечало на убийства смертными казнями.

Следующая волна беспорядков возникла в июле. В Одессе началась забастовка служащих трамвайной компании и портовых рабочих. Видное участие в ней приняла независимая рабочая партия, и полиция поэтому не считала нужным вмешиваться. 17 июля была устроена грандиозная рабочая демонстрация. «Был момент, когда весь город был во власти рабочей массы», – писало об этом «Освобождение». Дело клонилось ко всеобщей забастовке сочувствия бастующим трамвайным рабочим. Были случаи насилия над лицами, не желавшими подчиниться бастующим. Командующий войсками округа, ген. Каульбарс, перепугался не на шутку; полиция была уже бессильна; были вызваны из окрестностей войска, которые к вечеру заняли город. Столкновений не было. Беспорядки на следующий же день прекратились. Однако, решив, что такие выступления при участии «зубатовских» организаций – опасная игра с огнем, власти выслали из Одессы, к большому удовольствию социал-демократов, руководителя независимой рабочей партии Шаевича.

Менее мирно сошли рабочие выступления в Киеве (21– 25 июля). Там во время забастовки в железнодорожных мастерских рабочие останавливали поезда, кидали камнями в полицию и войска; толпа била стекла в некоторых кварталах. Войска, появившиеся на сцене только на третий день беспорядков, дважды вынуждены были прибегать к оружию. В общем было убито 4 человека и ранено несколько десятков. Происходившие в том же июле (27-29) беспорядки в Елизаветграде, в Николаеве (август) были прекращены без человеческих жертв.

Другую значительную группу волнений, наряду с выступлениями рабочих, представляли собою протесты армянского населения против передачи имущества армяно-грегорианской церкви в ведение властей. Мера эта была выдвинута В. К. Плеве по следующим основаниям: армянские церковные имущества, управлявшиеся лицами, назначенными армянским патриархом (католикосом), проживавшим в монастыре Эчмиадзине, давали крупные доходы, часть которых, по агентурным сведениям, шла на поддержку армянских национально-революционных организаций в России и в Турции. Желая это прекратить, В. К. Плеве представил государю проект передачи этих имуществ в управление казны (с тем, чтобы все выдачи на законные церковные и культурные потребности армянского населения удовлетворялись по-прежнему – но только под контролем власти). 12 июля был издан соответствующий высочайший указ.

Армянское население восприняло этот указ как попытку отобрать в казну его церковные имущества, как посягательство на его священные права, и во всех городах, где было много армян, наблюдались сцены, сильно напоминавшие то, что можно было видеть во Франции примерно в те же годы при описях церковного и монастырского имущества: толпы собирались вокруг церквей, не допускали совершения описей, бросали камнями в представителей власти. В Александрополе, Елисаветполе, Эривани, Баку, Тифлисе, Карсе, Шуше происходили (в июле-сентябре) столкновения, порою кровавые (так, в Елисаветполе было 7 убитых, 27 раненых). В итоге эти меры едва ли сильно повредили армянским революционным организациям, но восстановили против власти лояльную «толщу» армянского населения.

Особое место в ряду волнений 1903 г. занимают беспорядки в Гомеле (29 августа – 1 сентября). В этом городе евреи составляют большинство населения и уже и раньше проявляли умение постоять за себя. Так, еще в апреле 1897 г., вследствие слухов о готовящемся погроме, толпы евреев высыпали на улицы; и в результате получился процесс – об избиении нескольких русских солдат еврейской толпой. Суд признал, что произошла драка, виновников которой трудно определить, но приговорил 5 евреев к тюремному заключению за сопротивление полицейскому патрулю.

Вести о Кишиневском погроме, рост революционного движения в рабочей среде, влияние «Бунда», начавшего побеждать в Западном крае независимую рабочую партию, – все это создавало нервное настроение и в Гомеле. 29 августа на рынке возникли пререкания между еврейскими и русскими рабочими, быстро перешедшие в драку. «В этой первой драке перевес был на стороне евреев», – отметило «Освобождение». 31 августа группы русских рабочих, желая «отомстить за поражение», направились в еврейский квартал и начали бить стекла и громить дома; пострадало 140 домов. Еврейская самооборона выступила, в свою очередь, энергично отбиваясь и отстреливаясь.

В город как раз возвращались войска из летних лагерей; до них дошли слухи о том, что «евреи режут русских», и первые их удары были направлены против тех домов, из которых отстреливались евреи. Это затем навлекло на власть обвинение в пристрастии. Волнения, впрочем, были быстро подавлены. Число жертв достигало: со стороны русских – 4 убитых, 5 раненых; со стороны евреев – 2 убитых, 9 раненых. Гомельские беспорядки, в отличие от кишиневского погрома, носили «встречный» характер, что отразилось и на составе подсудимых соответствующего процесса: евреев и русских было примерно поровну.

В тот самый день 17 июля, когда в Брюсселе открывался съезд социал-демократов, а в Одессе происходили массовые рабочие демонстрации, застигнувшие врасплох местные власти, – на другом конце России совершались события совершенно иного порядка: государь прибыл в Саровскую пустынь на перенесение мощей св. Серафима Саровского.

Саровские дни были значительным событием в жизни государя. Он живо интересовался личностью преподобного

Серафима (старца-подвижника, скончавшегося в 1833 г.); когда синод объявил о причислении Серафима Саровского к лику святых, государь пожертвовал большие средства на украшение обители, на сооружение раки для хранения мощей святого и на устройство торжественных празднеств по этому случаю.

Приготовления к торжествам длились полгода; левая «легальная» печать по-своему выражала к ним свое отношение, храня полное молчание; заграничные издания, в том числе и «Освобождение», иронизировали по поводу готовившихся празднеств и доказывали, между прочим, будто канонизация преподобного Серафима незаконна, так как его тело не осталось нетленным…

Саровская пустынь расположена среди густых лесов, на рубеже Нижегородской и Тамбовской губерний, в сотне верст от ближайшей железной дороги. Около монастырской ограды, в предвидении большого числа паломников, были построены временные бараки на несколько десятков тысяч человек. Молва о торжествах разнеслась по всей России, и с самых разных концов стали собираться в Саров богомольцы и больные, жаждущие исцеления. Вместе с населением окрестных уездов, массами повалившим в пустынь – отчасти на богомолье, отчасти чтобы увидеть царя, – в Саров собралось не менее трехсот тысяч человек.

Государь, обе императрицы, великие князья Сергий Александрович, Николай Николаевич и Петр Николаевич, другие члены царской семьи, митрополит с.-петербургский Антоний, епископы нижегородский, казанский, тамбовский прибыли в Саров к вечеру 17 июля. На следующее утро государь отправился пешком в скит, куда удалялся временами св. Серафим. Вдоль всей дороги теснились паломники, гл. обр. крестьяне, громко приветствовавшие царя. Днем, после богослужения в Успенском соборе, шествие проследовало в Зосимо-Савватиевскую церковь, где стоял гроб св. Серафима; государь, великие князья и архиереи подняли гроб и понесли его на носилках в собор. Это было уже вечером; по обе стороны шествия стояли ряды молящихся с зажженными свечами.

«Выйдя из церкви, – пишет участник торжеств, – мы очутились, поистине, в другом храме. Наполнивший монастырскую ограду народ стоял в благоговейном молчании; у всех в руках горящие свечи. Многие, стоя на коленях, молились по направлению к собору. Вышли за монастырскую ограду – там та же картина, но еще величественнее, еще грандиознее: там стоят еще большие толпы народа и также со свечами, иные держат целые пуки их. Было так тихо, что пламя свечей не колыхалось.

Тут был в буквальном смысле стан паломников. Среди масс народа стояли телеги и разных видов повозки с привязанными к ним лошадьми… Из разных мест доносилось пение. То кружки богомольцев и богомолок пели разные церковные песнопения. Не видя поющих, можно было подумать, что звуки пения несутся с самого неба… Минула полночь, а пение не умолкало».

На третий день торжеств, после литургии, говорил проповедь архиепископ казанский Димитрий. «Уединенная подвижническая обитель превратилась в многолюдный город, – говорил он. – Всегда пустынный молчаливый лес Саровский полон ныне волнения и говора, движения и шума. Но это – не шум житейской суеты… Это могучий подъем и неудержимо сильное проявление сильного и здорового духа благочестия, которым живет и дышит православная Русь».

За Саровские дни государю также представлялись нижегородские дворяне с их предводителем А. Б. Нейдгардтом, и тамбовские с предводителем кн. Чолокаевым. Государь разделял братскую трапезу монахов обители. Когда на четвертый день, 20 июля, настал момент отъезда, епископ тамбовский Иннокентий, служивший молебен в часовне барачного поселка паломников, указал на великое значение тесного общения царя со своим народом, пережитое за эти памятные дни.

Саровские торжества укрепили в государе веру в его народ. Он видел вокруг себя, совсем близко, несчетные толпы, охваченные теми же чувствами, как и он, трогательно выражавшие ему свою преданность. Он видел и крестьянство, и духовенство, и дворянство, и невольно ему казалось, что та смута, которая тревожила его последний год и казалась такой грозной его министрам, – что эта смута наносное, внешнее, чисто городское явление, тогда как сердце России еще здорово и бьется заодно с сердцем ее государя.

В этом убеждении, игравшем большую роль во всех действиях государя, была и доля правды, и доля самообмана. Та часть населения, которой не было в Сарове, которая в эти самые дни все более углублялась в упорную, предвзятую враждебность к власти, была необходимым звеном в строении государства. Между государем и массой не хватало промежуточных звеньев; не хватало исполнителей его воли «не за страх, а за совесть».

Попытки вызвать к жизни идейные правые организации делались, но не имели большого успеха. В С.-Петербурге возобновило деятельность «Русское Собрание». Среди студенчества получили некоторое распространение союзы «академистов», восстававших против засилья политики. В Харькове – проф. А. С. Вязигин, в С.-Петербурге – приват-доцент Б. В. Никольский организовали правые кружки, читали доклады. Интеллигенция применяла против таких отдельных «смельчаков» орудие морального террора и клеветы: рядовой интеллигент был глубоко убежден, что те, кто не разделяют его воззрений, либо подкупленные, бесчестные личности, либо, в лучшем случае, люди не совсем нормальные…

За границей первые три года XX в. не принесли заметных внешних перемен. Во Франции правил левый «блок» Вальдека-Руссо; в Германии – Бюлов, в Англии еще держался консервативный кабинет. Не было ни новых войн (англо-бурская закончилась в начале 1902 г.), ни революций в больших странах. На этом бледном фоне выделился переворот 29 мая 1903 г. в Сербии, убийство короля Александра Орбеновича с супругой и приближенными. Это убийство вызвало в Европе глубокое возмущение; заговорили о возможности разрыва сношений с Сербией. Однако новая династия Карагеоргиевичей сумела приобрести авторитет и популярность в стране; и – что было особенно существенно для России – с этой переменой австрийская ориентация сербской политики сменилась снова ориентацией русской. Семья Карагеоргиевичей имела давние связи с Россией; сыновья кн. Петра, Георгий и Александр, воспитывались в С.-Петербурге, первый в Александровском корпусе, второй – сначала в Императорском училище правоведения, потом в Пажеском его величества корпусе. Мать их была сестрой русских великих княгинь Анастасии Николаевны и Милицы Николаевны.

Между Россией и Францией поддерживались корректные союзные отношения, несмотря на явное взаимное несочувствие в вопросах внутренней политики. В сентябре 1901 г. государь во второй раз посетил Францию. Он присутствовал на маневрах французского флота в Дюнкерке и на маневрах армии в Реймсе. В Париже государь не был, к великому разочарованию парижан. Но тон отношений с Францией при новом правительстве был несколько иным: сам государь не высказал желания посетить столицу, да и французское правительство на этом не настаивало… «Приходится сказать, что этот второй приезд русской царской четы не вызвал прежнего общего порыва народной радости», – отмечала «Revue des deux mondes».

Весною следующего года (7-9 мая 1902 г.) отдавать визит приехал в Петербург французский президент Лубэ. В тех речах, которыми при этом обменялись государь и французский президент, не было ничего, кроме общих слов о неизменности союза.

Отношения с Германией за этот период были несколько сложнее. Германское правительство отвергло английские попытки завязать с ним союз, длившиеся почти три года ( 1898– 1901 г.). Ошибочно считая интересы Англии абсолютно несовместимыми с интересами Франции и России, Германия с некоторой тревогой наблюдала за первыми шагами в сторону англо-французского «сердечного согласия». Император Вильгельм II старался поддерживать связь с Россией, главным образом путем личной переписки с государем.

Хотя царская семья за первое десятилетие царствования государя несколько раз гостила в Германии у родственников императрицы, эти приезды не имели характера политических визитов. Но независимо от этого оба монарха имели за 1901-1903 гг. три серьезных «деловых» свидания: в Данциге (сентябрь 1901 г.), Ревеле (август 1902г.) и Висбадене (конец октября 1903 г.).

Брат императора Вильгельма, принц Генрих Прусский, гостил у государя в Спале осенью 1901 г. и вынес из этого длительного общения с ним совершенно иные представления о русском монархе, нежели те, которые господствовали в германских правящих кругах. «Царь благожелателен, любезен в обращении, но не так мягок, как зачастую думают, – докладывал принц Генрих германскому канцлеру. – Он знает, чего хочет, и не дает никому спуску (lasst sich nichts gefallen). Он настроен гуманно, но желает сохранить самодержавный строй. Свободно думает о религиозных вопросах, но никогда публично не вступит в противоречие с православием. Хороший военный». Принц Генрих далее отметил, что государь «не любит парламентов», и что он сказал об Эдуарде VII: «он в своей стране ровно ничего не может делать».

Отношения с Австрией продолжали оставаться в рамках соглашения 1897 г. о поддержании status quo на Балканах. В 1903 г. эти отношения подверглись испытанию вследствие волнений в Македонии, вызвавших жестокие репрессии со стороны турок и заступничество за повстанцев со стороны Болгарии. Дело еще осложнилось убийствами двух русских консулов – Г. С. Щербины в Митровице, в марте, и А. А. Ростковского в Битоле, в июле 1903 г. Отправка русского флота к турецким берегам (в августе) быстро заставила Турцию принять энергичные меры для наказания виновных.

В сентябре 1903 г. государь в сопровождении министра иностранных дел Ламздорфа прибыл в Вену, и там, во время охоты около горного курорта Мюрцштег, он имел беседу с императором Францем-Иосифом при участии обоих министров иностранных дел (гр. Ламздорфа и гр. Голуховского).

«С самого начала волнений, возникших в Македонии, – писал по этому поводу официальный «Journal de St. Petersbourg» (19.IX.1903), – обе соседних и дружественных империи, верные соглашению, которое с 1897 г. служило основой для их балканской политики, не переставали деятельно работать в целях замирения». Стремясь к сохранению status quo, Россия и Австрия действовали также и против македонских повстанцев, поддерживаемых Болгарией. «Комитеты эти, – говорилось в русском правительственном сообщении 17 сентября, – в своекорыстных целях добиваются изменения административного строя провинции в смысле образования «Болгарской Македонии» в ущерб правам и интересам других христианских народностей, интересы коих одинаково дороги православной России».

«Мюрцштегская программа» реформ в Македонии сводилась к следующему: в управлении Македонией должны были участвовать прикомандированные к губернаторам представители России и Австро-Венгрии; в жандармерию должны были быть введены иностранные инструкторы; в судах должно было быть поровну христиан и мусульман. Турция приняла эти требования, но их выполнение и в дальнейшем «оставляло желать лучшего».

Не будет преувеличением сказать, что ключом ко внешней – и в известной степени ко внутренней – политике первого периода царствования императора Николая II следует считать вопросы Дальнего Востока, «большую азиатскую программу». Во время Ревельского свидания государь сказал императору Вильгельму, что он питает особый интерес к Восточной Азии и рассматривает укрепление и расширение русского влияния в этих областях как задачу именно своего правления.

Государь и в ревельской, и в данцигской беседах соглашался в принципе, что всякая ссора между Россией и Германией была бы только в интересах революции. Его, однако, в первую очередь интересовало другое: какую позицию займет Германия в делах Д. Востока? А в этом отношении Вильгельм II избегал принимать на себя какие-либо определенные обязательства. «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана», – таким сигналом прощался в Ревеле германский император с русским царем. В этом приветствии было больше заносчивости, чем лести: Россия была в ту пору близка к первенству на Тихом океане, тогда как германский флот в 1902 г. не мог равняться не только с английским, но и с французским флотом.

Рост русской мощи тревожил все другие державы, в том числе и Германию. «Если Англия и Япония будут действовать вместе, – писал Бюлову (5.III. 1901) Вильгельм II, – они могут сокрушить Россию… Но им следует торопиться, иначе русские станут слишком сильными».

Еще определеннее выражался Бюлов в любопытном меморандуме от 12 февраля 1902 г.: «Бесспорно, к самым примечательным явлениям момента принадлежит постепенное выявление антирусского течения, даже там, где этого меньше всего ожидаешь… Для меня растущая русофобия – установленный факт, в достаточной мере объясняющийся событиями последней четверти века». Бюлов указывает затем на быстрый рост русской мощи в Азии, на ожидающийся распад Турции… Действительно, при обеспеченном азиатском тыле Россия могла бы и на Ближнем Востоке заговорить по-новому. Линия России шла вверх; со страхом и завистью смотрели на нее другие.

Примечательно – и трагично – что «большая азиатская программа», оцененная по достоинству иностранной дипломатией, встречала полное непонимание в русском обществе, которое что-то лепетало о «маньчжурской авантюре» и готово было искать причины русской политики на Д. Востоке, единой в течение всего первого периода царствования государя, в материальной заинтересованности каких-то «царских адъютантов»… в лесных концессиях на территории Кореи. Это поняли задним числом и представители русского «марксизма». «Нет более убогого взгляда на вопрос, чем взгляд буржуазных ( ? ) радикалов, сводивших все дело к концессионной авантюре на Ялу», – пишет коммунистический «Красный Архив» (№ 52) и повторяет в другом месте: «Концепция об авантюризме различных придворных клик является не только недостаточной, но и убогой».

Главным препятствием на пути к русскому преобладанию на Д. Востоке была, конечно, Япония. Столкновение с нею предвиделось государем уже давно, хотя всегда была надежда, что страх перед силой России удержит Японию от нападения. Государь учитывал, что близость к театру возможной войны и отсутствие удобных сообщений между Европейской Россией и Д. Востоком даст Японии на первых порах преимущество, и не желал столкновения и вообще, а особенно пока не был закончен Великий сибирский путь.

«Я не хочу брать себе Корею, – говорил государь принцу Генриху (в октябре 1901 г.), – но никоим образом не могу допустить, чтобы японцы там прочно обосновались. Это было бы casus belli. Столкновение неизбежно; но надеюсь, что оно произойдет не ранее, чем через четыре года – тогда у нас будет преобладание на море. Это – наш основной интерес. Сибирская дорога будет закончена через 5-6 лет».

Поздней осенью 1901 г. видный японский государственный деятель, маркиз Ито, приезжал в Россию для того чтобы попытаться заключить соглашение о размежевании сфер влияния. В основе его предложение сводилось к тому, чтобы за Россией осталась Маньчжурия, а Япония бы получила свободу действий в Корее. В то время Россия уже владела Маньчжурией, а Япония еще искала возможности найти опорную точку на азиатском материке. Соглашение не давало России ничего нового. «Полный отказ от Кореи составит слишком дорогую цену для соглашения с Японией», – высказался по этому поводу военный министр А. Н. Куропаткин, государь пометил на докладе о переговорах с маркизом Ито: «России никак нельзя отказаться от прежнего ее права держать в Корее столько войск, сколько там находится японских». Трудно сомневаться в том, что Япония, укрепившись в Корее, заявила бы дальнейшие притязания; не следует также забывать, что лишение покровительства Кореи, полагавшейся на русскую защиту против Японии, нанесло бы тяжкий удар престижу России в Азии.

Следующим ходом в дипломатической игре на Д. Востоке было заключение англо-японского союза – 30 (17) января 1902 г. Англия и Япония обещали друг другу дружественный нейтралитет в случае войны против одной державы и военную поддержку – в случае борьбы с двумя.

Русская дипломатия тотчас же учла значение этого шага и приложила большие усилия для того, чтобы побудить Францию и Германию на «контрвыступление». Германское правительство, однако, уклонилось от участия, вопреки настояниям германского посла в С.-Петербурге Альвенслебена, указывавшего, что государь придает этому выступлению большое значение и что отказ может сильно повредить русско-германским отношениям. Франция, со своей стороны, корректно выполнила свой долг союзницы: 16 (3) марта была опубликована франко-русская декларация, отвечающая на англо-японский союз, хотя и несколько расплывчатая по содержанию: в случае «агрессивных действий третьих держав» или «беспорядков в Китае» Россия и Франция оставляли за собою право «применить надлежащие средства».

Корея сохраняла между тем формальную независимость, а корейское правительство еще с ранних времен русско-корейской дружбы выдало лесные концессии нескольким русским военным. Ввиду надвигавшейся опасности столкновения с Японией эти концессии, расположенные преимущественно в районе пограничной (между Маньчжурией и Кореей) реки Ялу, открывали возможность не только изучить местность, но и подготовить некоторую передовую оборонительную линию, «заслон» перед маньчжурской границей. Об этих стратегических задачах, разумеется, нельзя было открыто писать, и в русском обществе сложилось превратное представление, будто речь шла о каких-то исключительно выгодных концессиях, которые «жадная придворная клика» никак не хочет отдавать Японии, хотя бы это грозило России войной.

В 1902 г. С. Ю. Витте совершил поездку на Дальний Восток и вынес из нее весьма пессимистические впечатления. Он склонялся к мнению, что русское дело там проиграно, и готов был советовать самые крайние уступки. Государь, со своей стороны, посылал от себя на Д. Восток «разведчиков» (из которых наибольшую известность получил статс-секретарь А. М. Безобразов). Считая азиатскую политику «задачей своего правления», государь не мог согласиться с пессимистическими выводами Витте; если многое еще не доделано – необходимо удвоить усилия; если сейчас соотношение сил невыгодно – следует «лавировать», но никоим образом нельзя отказываться от выполнения исторической миссии России.

На опасность положения указывал и командующий русскими вооруженными силами на Ляодунском полуострове адм. Алексеев; но он требовал принятия срочных мер по усилению обороны на Д. Востоке, а не давал совета «свертываться».

Япония энергично готовилась к войне; она построила себе в Англии значительный флот и вела переговоры о покупке некоторых южноамериканских судов. Наступал опасный момент: Сибирская дорога была не вполне закончена (сквозное движение открылось в августе 1903 г., но не хватало Круго-Байкальской дороги, а переправа через Байкал на судах-паромах создавала «пробку» посреди пути); а из русских броненосцев новейшего образца был готов только один («Цесаревич»).

Государь считал, что в 1905-1906 гг. Россия будет достаточно сильна на Д. Востоке, чтобы более не бояться Японии. Но был еще 1903 г. Ближайшие полтора-два года были периодом наибольшего риска. Война становилась реальной возможностью, причем ее повод, конечно, нельзя было угадать заранее.