Текст книги "Отец Нифонт"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сергей Сергеевич Козлов

 

ОТЕЦ НИФОНТ

(В основе повествования– реальные события)

повесть

Сентябрь 1919 г.

По городу ползли тревожные сумерки. В арке проходного двора, привалившись спиной к облупившейся грязной стене, спал священник в полном облачении. Будто притомился после службы, присел отдохнуть и уснул. Он так сливался со стеной, что был почти незаметен с улицы. Где-то во дворах раздавались сухие хлопки выстрелов, крики, звон разбитых стекол. С соседней улицы появился санитарный «фиат» и остановился как раз напротив арки, где спал батюшка. Из кузова выпрыгнули солдаты отряда особого назначения, а из кабины, размахивая на ходу внушительным «маузером», неспешно спустился командир. Поправив ремень, на котором висела деревянная кобура, он стал всматриваться вглубь проходного.

– Стефанцов, по последнему адресу, Волокитин, черный ход перекрой! – скомандовал он с легким акцентом, и солдаты послушно ринулись в арку.

Там один из них запнулся за ноги батюшки.

– Тудыть твою!.. – крикнул, падая, красноармеец. – Тут кто-то есть! Товарищ Лепсе!

– Кто еще?

– О! Вроде, поп! – ответил другой боец. – Мертвый, что ли?

– Какой еще поп? – товарищ Лепсе сделал шаг в арку, покачивая в руке «маузером», но войти не решился.

– Не мертвый, а пьяный вусмерть! – разобрался тот, который упал. – Сивухой несет!

– Поп? – переспросил товарищ Лепсе. – Пьяный? Комендантский час, а он... Может, он с ними, тормоши-ка его, – и нетерпеливо: – Да как следует!

– Мычит!

– Живой стало быть...

– А ну, дай-ка я его...

Священник пытался рассмотреть восставшие из мрака фигуры. По всей видимости, это ему никак не удавалось. Но вот он попробовал подняться, и осеняя пространство наперсным крестом, неожиданно громким баритоном воскликнул:

– Изыдите, дети сатанинские! Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!..

– О! Ты смотри, как он нас.

– Мартын, окрести его прикладом, чтоб хайло свое закрыл...

Коротким и точным ударом приклада священника снова сбили с ног, тут уже подоспел товарищ Лепсе.

– Ну, чего тут?

– Да... Поп пьяный... Ругается еще...

– Анафемствует...

– А, может, придуряется? Тут как раз конспиративная квартира Национального центра. Может, он панам офицерам прислуживает? Или контрреволюцию их благословлял? – товарищ Лепсе наклонился пониже, пытаясь рассмотреть лицо священника: – О! Воняет как! Пьяный-то точно, но что он тут делал?

– Да я, товарищ Лепсе, на Пресне его скока раз видел. Он к рабочим ходит, требы совершает. А пьян всегда. Точно-точно – всегда.

– К рабочим, говоришь, ходит? Может, агитирует? Деникин идет на Москву, а он, значит, на Пресню ходит. А ну, в машину его, к остальным. Да свяжите!..

– Зачем вязать-то, товарищ Лепсе? Он и так – ни рукой, ни ногой...

– Что т-ты рассуждать вздумал, Стефанцов, вяжи, я говорю...

– Да поп он обычный. Пьяный только.

– Да, он обычный поп, а значит – обычный контрреволюционер. Черносотенец еще. Ну? Может, кому-тто, – он так и отчеканил это двойное «тэ», – из вас тоже не нравится красный т-террор?

Солдаты, далее уже не рассуждая, связали бесчувственные руки священника, которого в округе знали под именем отца Нифонта. Когда его волокли к «фиату», он начал приходить в себя и снова застонал:

– О-о... За грехи мои тяжкие... Бесы! Куда меня?!

– В машину, там разберемся, – то ли священнику, то ли самому себе сказал Лепсе.

20 декабря 1908 г.

Десять лет вымаливали отец Нифонт и матушка Ольга ребеночка. Нет бы – смириться, жить, как Господь дает, но каждый день молили Христа и Богородицу.

Матушка была отцу Нифонту первой помощницей. А уж красавица была и умница... Вроде как и женились-то по расчету. Он из семьи священника, она из семьи священника, родители встретились, познакомили. А как увидел Нифонт Оленьку, так и сердце ёкнуло. Еще на мысли себя поймал: «Страсть, грех...», но матушка потом ему своей чистотой и скромностью с этой страстью бороться помогала. Жили – душа в душу, как одно целое. Нифонт все шутил: «Верно ты, Оленька, мое ребро, только вросла в самое сердце». Только вот детей не было. Не давал Господь – значит, полагать надо было и понимать, что Он знает, почему не дает. Матушка все с чужими чадами возилась, по приютам много ходила, уже подумывали сирот себе взять.

Вымолили...

Ушла матушка к Христу, которого до слез любила. Бывало читает Евангелие и плачет, плачет. Тихо так, да жалуется Нифонту, что слезы читать мешают. А батюшка даже заплакать не смог, просто сердце оборвалось, когда еще не наступившим утром ему сказали, что ушла матушка... И Варенька – дочка, едва мир успела увидеть – улетела некрещеная. Что-то там лопотали доктора, что-то объясняли, а сердце, как упало, так и осталось ниже земли. Нет, не роптал Нифонт, просто не нашел в себе сил пережить, перемолить горе. Уже днем вышел из храма, упал на снег, а слезы стоят в горле, не идут наружу, только лицо горит и в груди ломит. Староста его поднял, в каморку свою завел, рюмку налил: не простудился бы, батюшка. И уж потом только рассказал, что из Петербурга пришло другое печальное известие: почил в Бозе всероссийский батюшка отец Иоанн.

– Может, – говорит, – он за руки матушку Ольгу и доченьку вашу через все мытарства проведет. Великий молитвенник ведь. Мы тут все думали, что это он Россию от беспорядков и революции вымолил... Выпей еще, батюшка, легче хоть мало-мало будет.

И батюшка выпил...

1909 г.

Эх, так и запил батюшка с горя. Запил и сам не заметил как. Где крестины, где отпевать – везде нальют. Сначала, вроде, на ногах держался, а потом и падать начал, где ни попадя. Уж и сам Владыка его корил, и наказывали, но от лона Церкви не отсекали, от служения не отрешали, ибо, как это ни удивительно, паства отца Нифонта любила, алтарники с ним на службах плакали, даже заступались за него перед церковным начальством. Да и литургию отец Нифонт служил всегда трезвым, из последних сил, обливаясь потом и слезами, но трезвый. А вот к вечеру...

Жалованье батюшка раздавал без жалости. А за бутылкой шел подчас просить в долг в магазин или в лавку. В иной давали в долг, в иной давали, махнув рукой: хочешь пить – пей; в иной – стыдили и отправляли восвояси. Но как бы там ни было, а водка всегда находилась или всегда находился тот, кто ее приносил. Самое обидное было, когда едва бредущего в сумерках домой отца Нифонта окружали дети и галдели наперебой:

– Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!

– Да, ребятушки, – соглашался со слезами на глазах Нифонт. Только нет вот матушки Ольги, она бы вас леденцами угостила, – вспоминал он.

– Поп по улице идет, черт ему еще нальет! – отвечала детвора.

– Да, ребятушки, – всхлипывал Нифонт и торопился уйти восвояси, а вслед ему летело: «старый, лысый, пьяный поп», хотя по отношению к отцу Нифонту верным было только последнее. Ни старым, ни лысым он не был, хоть и осунулся, хоть и мешки под глазами.

Посреди ночи он иногда вставал, томимый похмельем, тянулся сначала к воде, потом к бутылке с вином, но неизменно падал на колени перед образом Спасителя и, не смея поднять глаз, шептал:

– Господи, милостив буди мне грешному... Прости меня окаянного... Скажи Олюшке, что сам я не ожидал... Помоги мне, Господи, грешному... Крест, что ли, мне великоват... Олюшку, Симона моего Кирениянина, ты призвал... Прости меня грешного... Поломалось что-то внутри... Прости... Прости...

И так день ото дня, ночь от ночи. Иногда ему казалось, что уже не сможет он утром выйти в храм, вот уже и руки стало потрясывать мелким бесом, но Господь каждое утро подавал ему сил – ровно столько, чтобы отслужить, и совершал он даже требы, но к вечеру всегда был пьян. Просветления наступали у него на Великий и Филиппов пост, когда он прокусывал себе губы до крови, бился по ночам в горячке, обливаясь потом, и ему казалось, что тело его сейчас же разорвут ненасытные бесы на части, и вытечет пугливая душа гнилым ручейком, и стыд заполнял все окружающее пространство. И тогда звал он Оленьку, звал, будучи абсолютно уверенным, что она слышит его, и порой мнилось ему, что она стоит где-то рядом, вот-вот вытрет липкий пот с его тела, поправит слежавшуюся вонючую подушку, положит ладони на лоб, и он сам же гнал от себя это чувство, даже в таком состоянии опасаясь быть прельщенным.

Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:

– Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!

Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:

– Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился...

Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:

– Фи, какая мерзость, а еще святоша!

– Оленька моя так бы никогда не сказала, – шептал самому себе отец Нифонт.

Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?

Сентябрь 1919 г.

– Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!

– Батюшка, вы живы?

– Он жив?

– Неужели избили до такой степени, ироды?!

– Били-то били, но, по-моему, он пьян.

– Надо его уложить, господа.

– Здесь сидеть негде...

– Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!

– Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся – и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.

– Да курите, поручик, это нервы...

– Попа-то за что сюда?

– Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?

– Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.

– Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.

В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское – все равно в них угадывались офицеры.

– Господи, – прохрипел он, вставая на колени, – Господи! Благодарю Тебя, что призрел ты на меня, грешного, и не оставил погибать, что послал мне страдания во очищение...

Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:

– Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно посылаешь свет Твой во тьму мою. Ты Светильник мой, Господи, и просветиши тьму мою. Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостиво: когда я в омрачении, тесноте и пламени вражием воззвал к Тебе – пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет! О, Владыко, как я бедствовал от козней врага, как благовременно явил Ты мне помощь и как явна была Твоя всемогущая помощь! Славлю благость Твою, благопослушливый Владыко, надежда отчаянных; славлю Тебя, что Ты не посрамил лица моего в конец, но милостиво от омрачения и бесчестия адского избавил меня. Как же после этого я могу когда-либо отчаиваться в Твоем услышании и помиловании меня окаянного? Буду, буду всегда призывать сладчайшее имя Твое, Спасителю мой; Ты же, о пренеисчетная Благостыня, якоже всегда, сице и во предняя спасай меня по безмерному благоутробию Твоему, яко имя Тебе – Человеколюбец и Спас!

И широко осенив себя крестом, пал ниц.

Никто из офицеров не спросил, за что священник благодарит Бога. Все и так понимали. Наверное, каждый из них во время молитвы отца Нифонта подумал о том, что появление священника в камере смертников не случайно. Пусть и пьяница, но перед лицом смерти, проявляя неожиданное смирение и силу духа, он позволил им почувствовать сопричастность к Божиему Промышлению о них. Не нарушая злой воли заточивших их и обрекших на смерть, Господь явлением священника среди них давал им надежду и ободрение. И думали об этом даже те, кто еще недавно на фронте забывал или считал ненужным осенять себя крестным знамением.

– Нет ли воды, братья, – поднялся священник. – Я – грешный раб Божий, отец Нифонт.

– Вода здесь роскошь, батюшка, – ответил полковник, который был в камере за старшего, – скорее всего, напоят нас собственной кровью. Говорят, за ночь в Петровском парке до двадцати человек расстреливают. Наша вина лишь в том, что мы кадровые офицеры...

– Господь разберется, в чем наша вина, – тихо сказал отец Нифонт.

Он еще прислушивался к себе, и к удивлению своему и к радости не обнаруживал похмелья, как не обнаруживал и слабости, и плакал в сердце, благодаря Бога за ниспосланные чудесные силы и небывалую бодрость духа.

– Господь разберется, – повторил священник, вспомнив вдруг другого офицера...

Октябрь 1917 г.

– Батюшка, там за вами пришли, говорят, генерал на исповедь зовет, умирает... – алтарник Ришат, в крещении Александр, выглядел озадаченным.

Не менее удивился и отец Нифонт.

– Меня? Пьяницу? Генерал? Я ж, в основном, с рабочими... Ну, с мещанами... А генерал... Меня почему?

– Извозчика прислали. – Алтарник потупился и признался: – Я тоже, батюшка, спросил – почему вас. А они говорят, нужен священник, который... – Он снова замялся. – Тот, что сам оступался, чтобы, значит, мог генерала понять. Другой, мол, не поймет. Так поедете?

– Как же я могу умирающему отказать, – задумчиво ответил Нифонт. – Собери все, что нужно.

– Ну и хорошо, батюшка, особенно хорошо, что вы в лавку еще не успели сходить.

– Да, хорошо, – не обиделся священник.

Через полчаса отец Нифонт был на другом конце города, в старом, еще прошлого века постройки, особняке. В доме было тихо и прохладно. Челядь и близкие смотрели на отца Нифонта с нескрываемым интересом, но молчали. Говорила только жена генерала, встретившая его в гостиной. Статная, уверенная в себе женщина, она почти нагло – внимательно и неторопливо – изучила внешность священника. Отец Нифонт терпеливо ждал, на всякий случай сказал:

– Ежели считаете недостойным, тут недалеко – отец Владимир. Очень достойный человек.

– Отец Владимир вас и рекомендовал. Так вы сегодня трезвый, – словно сама себя убеждала в чем-то.

– Я, с вашего позволения, не каждый день пьяный. И с утра вообще не пью.

– Хорошо-хорошо, – немного смутилась хозяйка. – Простите меня, я не знаю, почему он просил привести именно вас. Пойдемте.

В спальне на кровати лежал седой и бледный мужчина с закрытыми глазами. Только сбивчивое дыхание выдавало в нем присутствие жизни. Укрыт он был военной шинелью. Именно она почему-то более всего удивила и привлекла внимание отца Нифонта. Он даже не заметил, как генерал открыл глаза.

– Император Николай Первый умирал под шинелью, – негромко сказал генерал, – как солдат.

– Что-нибудь нужно, Миша? – спросила жена.

– Всем выйти, оставьте нас с батюшкой, и двери запри. Запри, милая...

– Доктор должен вот-вот быть, – несмело напомнила жена.

– Ничего, подождет. Может, успеет. Что толку тело латать, когда душа на выданье.

Жена послушно ушла, заперев за собой дверь. Генерал показал глазами отцу Нифонту на стул рядом с кроватью.

– Простите, батюшка, встать не в силах.

– Ничего.

– Сначала я у вас спрошу, только не обижайтесь...

– Да, я именно тот священник, который... одержим пиянством, – упредил отец Нифонт.

– У вас было горе?

– Да, но это повод для молитвы, а не для, сами понимаете.

– Скажите, когда вы пьете, вы предаете Христа?

– Да, – твердо ответил отец Нифонт.

– И все равно рассчитываете на прощение?

– Если бы не рассчитывал, не смог бы возвращаться в жизнь. Полагаюсь на милосердие Божие.

– Теперь я готов исповедоваться... Мой грех против Бога – это грех против Его Помазанника. Я предал Одного, значит – предал Другого. Я, как и многие генералы, по призыву начальника штаба подписался под общим подлым, трусливым, гадким требованием отречения государя-императора... И вот – наказан уже при жизни. Я предал Государя, предал Бога, солдаты предали меня...

Генерал говорил долго, Нифонт ловил себя на мысли, что боится – кающемуся не хватит сил, видно было, что тот собирает последнюю волю. Казалось, он вспомнил каждого своего подчиненного до последнего рядового, которому сказал худое слово. И когда он, обливаясь потом в полном бессилии завершил исповедь молитвою, отец Нифонт сидел молча пораженный, перед ним будто бы прошла история России за последние полвека.

– Простите, батюшка, – прошептал генерал, напоминая о себе, – заплакать – не могу себе позволить. Я – воин.

Нифонт накрыл его голову епитрахилью и произнес разрешительную:

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Михаил, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

На слове «недостойный» Нифонт запнулся...

Сентябрь 1919 г.

И теперь, глядя в лица цвета русской армии, Нифонт содрогнулся сердцем. Вот они – подчиненные генерала. Теперь – их очередь. Мученический венец – возможность искупления.

– Все ли из вас готовы к смерти? – неожиданно громким голосом спросил священник. Так, что все встрепенулись.

– Умирать – это наш долг, – сказал совсем юный юнкер.

Говорить после этого юнца еще что-то было нелепо, возражать ему – подло. Нифонт еще раз прошелся взглядом по изнуренным лицам и почти приказал:

– Мне нужен свободный угол и немного пространства. Я буду принимать исповедь. Подзывать к себе буду сам, кого посчитаю нужным. Кто не пожелает, его воля.

Офицеры послушно освободили дальний от двери угол камеры. Нифонт, прежде чем направиться туда через общую толчею, вдруг почувствовал – словно укол в сердце. Причем укол этот он ощутил, когда еще раз шел взглядом по лицам, когда встретился глазами с тем, кого все называли полковником. Пройдя на освобожденный пятачок, первым позвал полковника. Тот вдруг угадал предвидение священника и, подымаясь, сказал:

– Господа, никому из тех, кого зовет батюшка, не советую отказываться. Впрочем, воля ваша.

Успел только отец Нифонт произнести над полковником разрешительную молитву, дверь в камеру со скрипом открылась, и бравый красноармеец нагло крикнул:

– Полковник Козин, ходь сюда!

Уже на выходе полковник повернулся лицом к узникам, склонил голову и попросил:

– Благословите, батюшка, – а потом ко всем: – Честь имею, господа.

– Шагай, благородие, твою мать! – выругался красноармеец.

Дверь закрылась. Минуту в камере висела тишина. Нарушил ее седой мужчина в гражданской одежде.

– Ну, если по званиям, значит – моя очередь. Подполковник Аксенов, – представился он тем, кто его не знал.

– Нет, – уверенно остановил его отец Нифонт, – сейчас вы, если желаете, – позвал он поручика, который еще недавно курил.

Вот и сейчас он достал последнюю папиросу, но прикурить ее не успел.

– Я? А я вот покурить хотел. Чудом ведь не отобрали.

– Решайте сами, – не настаивал Нифонт.

– Покурите у стены, – горько рассудил подполковник, – а священника там точно не будет. Так что, действительно, решайте поручик.

Поручик сунул сначала папиросу за ухо, потом переложил в карман кителя, застегнулся на все пуговицы, будто собирался на военный доклад, а не на исповедь.

– Иду, батюшка...

Поручика позвали следующим. Полковник не вернулся. И далее отец Нифонт безошибочно определял, кто будет следующим, и дверь камеры отворялась, как заговоренная, когда исповедь очередного узника была уже кончена. В конце концов в камере остались только молодой юнкер и отец Нифонт.

– Я следующий, – приготовился юнкер.

– Нет, – так же уверенно, как и всем остальным, сказал Нифонт, – как вас зовут?

– Алексей.

– Алексий. Был такой человек Божий Алексий... Знаете?

– Да, помню что-то в детстве... Читали мне... А еще митрополит московский Алексий. Дмитрия Донского пестовал. А когда моя очередь, батюшка? Вы не думайте, я не боюсь.

– Я не думаю, я знаю, что не сегодня.

– Когда же? Ночь еще длинная.

– Не в эту ночь. Поживете еще, Алексий. И, – отец Нифонт печально вздохнул, – не забывайте молиться о тех, кто вышел сегодня за эти двери. Я по именам каждого запомнил, но мне – не судьба. Заучить сможете?

Пораженный юнкер со слезами на глазах смотрел на священника.

– Смогу.

Пока они повторяли друг другу имена, в камеру втолкнули новую группу офицеров и гражданских. Восемь человек.

– Что-то мало, – удивился Алексей.

– Еще будут, – ответил Нифонт.

Несколько развязный человек в окровавленной белой сорочке, с разбитым лицом, войдя в камеру первым, браво представился:

– Капитан Лисовский!

Завидев священника, криво ухмыльнулся и, ерничая, огласил:

– Господа, большевики нам попа послали!

– Не большевики, а Господь Бог! – с негодованием поднялся юнкер.

– Полно вам, юноша! – осклабился капитан. – Полно! Я сюда не душу спасать прибыл. Я только об одном жалею, что мало этих красных тварей передавил. Ясно вам! А тут еще поп! С ума сойти!

– Прекратите, господин капитан, этот батюшка только что проводил в небо целую роту, а вы!..

– Не надо, Алеша, – остановил распаленного юнкера Нифонт, – не надо, лучше имена повторяй. И этих всех запомни. Господа офицеры! Братья! – обратился он к новой группе арестованных. – Я, к сожалению, уже не успею исповедовать всех частно, но, если кто бывал на общей исповеди у отца Иоанна, может вместе со мной покаяться. Время дорого, братья. На общую исповедь нужна общая решимость.

Лица офицеров мгновенно поменялись. Бравый капитан немного растерялся, но быстро пришел в себя:

– Простите, батюшка, только что имел честь беседовать с комиссарами. Лацис – слышали о таком мерзком чухонце?..

– Я попрошу вас оставить свой гнев, господин капитан, – смиренно попросил отец Нифонт, – как вас зовут?

– Георгий.

– Подумайте лучше о своем славном святом.

– Простите, батюшка, – склонил голову капитан. – Я готов.

Глубоко вдохнув, батюшка начал, делая паузы между фразами, чтобы все успевали повторить:

– Исповедаю Господу Богу Вседержителю... во Святой Троице славимому и покланяемому... Отцу и Сыну и Святому Духу... все мои грехи... мною содеянные мыслию, словом, делом, и всеми моими чувствами...

Постепенно нерешительные голоса превратились в небольшой, но стройный хор. Только Алексей, стоявший за спиной священника, молчал, заворожено глядя на офицеров. У некоторых на глазах выступили слезы, но голоса от этого только крепли. Отец же Нифонт даже не задумывался, откуда он помнит и точно ли повторяет слова общей исповеди, на которой был всего раз в жизни в Андреевском соборе Кронштадта.

– Во всех беззакониях я согрешил и имя Всесвятого Господа моего и Благодетеля безмерно оскорбил, в чем повинным себя признаю, каюсь и жалею...

Дверь камеры открылась. На пороге появились несколько красноармейцев и даже какой-то тюремный начальник с оружием наперевес.

– Ты смотри, что тут этот поп устроил!

– Сокрушаюсь горько о согрешениях и впредь...

– Молчать, контра!

– А ну, дай им!

– Попа сюда тащи!

– ...при Божией помощи, буду от них блюстися...

Офицеры попытались заслонить священника, но ударами прикладов и штыков их потеснили. Некоторые были ранены.

– Тащи попа! Как раз щас машину грузят.

– Давай, поп, начальству своему небесному лично доложишь, что у нас тут революция, пусть контру принимают...

– Крест с него возьми, вдруг золотой!

– Да откуда у этого пьяницы золотой...

Дверь захлопнулась. В камере было тихо. Раненные не стонали.

– Простите, господа, но не тот ли это священник, о котором ходили анекдоты? – беззлобно спросил капитан.

Сначала ему никто не ответил. Потом, словно очнулся юнкер, прежде отер разбитые в лохмотья губы, и как мог твердо и громко сказал:

– Это другой священник, господин капитан.

– Да, я тоже так подумал.

– Это точно другой... – подтвердил еще кто-то.

– Я еще никогда не испытывал такого чувства раскаяния и духовного подъема, – вдруг признался капитан.

– И я.

– И я.

– Господа, назовите мне ваши имена, так отец Нифонт сказал, – попросил юнкер.

Где-то в Петровском парке и за городом раздавались ружейные залпы. У красного молоха было еще очень много работы.