Текст книги "Тишина камней"

Автор книги: Сергей Савочкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сергей Савочкин
Тишина камней

Пролог. Мусанга

Она охотно загрызла бы и сотню смердящих людишек, но сил нет даже на то, чтобы оскалиться и издать рык, от которого в былые времена некоторые из воняющих падали в обморок, а другие стыдливо мочились.

Сыро и холодно. Ее трясет.

Снаружи хлещет дождь. Небо рассекают пугающие молнии. Ночь обволакивает слякотью, затягивая в голодную дремоту.

 В клетке с полом из гнилых досок – такие же укрывают ее от ливня сверху – она лежит, уткнув нос в вытянутые лапы. Клетка не заперта, но вольер – да.

Рядом, в соседней конуре, тяжело хрипит кабан. Накануне  ему отрезали копыта, заменив их неуклюжими протезами, и вырвали клыки. Еще она слышит постанывания молодых волков и скулеж лисы.

Там, за внешней изгородью, под навесом хижины стоит начальник лагеря странствующих артистов. Он выпускает густой, горько пахнущий дым. Под укрытием крыльца место только для одного. Лекарь, что проводит все операции над животными, сутулится в двух шагах от начальника под неустанным дождем и раболепно месит калошами грязь.

Они уже довольно долго о чем-то беседуют. Интонация речи окрашенными волнами достигает ее слуха.

К ним подходит кто-то из охраны. Тот, что прихрамывает и постоянно жует корку хлеба.

– Там один из местных к волкам просится…

– Сейчас?! – Начальник рассержен. – Зачем?

– На спор что ли…

– Пусть подождет. – Поворачивается к лекарю: – Ну, рассказывай, что придумал.

Она следит за ними оставшимся невредимым глазом. Бочина ноет тупой болью, голова раскалывается так, словно попала в узкий пролет между двух стволов да там и застряла.

– Можно удалить часть плоти рта и вставить специальную растяжку.

– Зачем?

– Так они смогут разевать свои пасти еще больше.

– Думаешь, это смешно?

Врач мнется.

– Слушай, мы зарабатываем, когда люди чувствуют свое превосходство над дикими животными. Все твои устройства в последнее время не прибавляют нам публики. Да, поначалу это было им интересно, это что-то новое, свежее.  Но твои штуки не должны калечить животных вместо людей, они просто должны придавать гаденышам более грозный вид. Публика сама обожает калечить зверье!

Мне нравится как ты поработал над той волчицей… Как ты ее называешь… Мусанга?

Она вздрагивает, услышав слово, которым лекарь да и многие из артистов зовут ее.

– Глаз очень эффектно вышел. Вот об этом я и говорю. Люди видят в ней еще большую опасность, чем она из себя представляет.

– Вот к ней-то и просится… – боязливо вставляет промокший охранник.

– Кто?

– Охотник бывший…

– Бывших не бывает. Понимаю… Глупость за окном, а у них свербит в одном месте, нервишки-то шалят. Зов камней слышен еще до того, как первый вспыхнет в небе. И чем же платить он собирается за такую исключительную услугу?

– Гвиртом.

– Ого! Он пьяный что ли? Обычная плата за подобное – пять серебром, а гвирт оценивается… во сколько – двадцать, двадцать пять?

– Еле на ногах держится.

– Тут что-то нечисто… Последи за ним. А Мусанга? Она в какой форме?

– Ее не кормили уже несколько дней. Еле хватает сил выбраться из конуры, чтобы развлечь народ. Вчера в нее пару раз швырнули чем-то. Похоже,  ребро сломано.

– Залатаешь?

Врач бормочет что-то с обидой.

– Ну, пусть войдет. Но близко к ней не подпускай! Погладить, зубы потрогать – этого вот не надо. Дикий зверь все-таки. А завтра похлебки ей дайте, а то окочурится наш гвоздь программы.

Люди разбредаются кто куда.

Гремит гром. Совсем близко. Вибрация доходит в памяти до звуков водопада, возле которого в норе барсука она выхаживала свой последний выводок. Мусанга не хочет это забывать. Ей нравилось окунаться в воды того прозрачного озера, когда когти цеплялись за гладкие камни на дне, а брызги играли на солнце искрами. Ее согревают эти воспоминания.

Слышится скрежет ключа в замке, и дверь в вольер открывается. Шлепая сапогами по лужам, пошатываясь, входит большой человек. Он гораздо крупнее тех, что изредко вычищают клетки и кормят животных скудной едой. Он пахнет противно и едко, от него разит злобой.

– С оружием нельзя!

– Я плачу́! Пшел!

Он приближается широкими шагами, но иногда его заносит в сторону. Охранник сплевывает и куда-то убегает.

Мусанга напряжена. Дверца в вольер до сих пор открыта! Каждая ее уставшая, ослабленная голодом и издевательствами мышца начинает наливаться, казалось, утраченной навсегда силой. Она с упоением смотрит на бьющуюся о металлические прутья калитку.

Яркая вспышка. Громыхает.

– Иди к папочке, гаденыш! – Громила закрывает обзор, нависнув над клеткой массой зловонного мяса.

Внутри Мусанги кипит ярость. Она поджимает трясущиеся задние лапы и делает прыжок.

Визжит лисица. Истошно воет из дальнего угла шакал.

Вцепившись зубами в лицо, Мусанга валит человека в грязь. Когти впиваются в тело. Трещит одежда.

Она остервенело вгрызается в горячую плоть. В сладком неистовстве, отключившись на мгновенье, рвет на части и разбрасывает куски в стороны, самые крепкие и сочные проглатывает, не жуя. Вдруг чувствует что-то тяжелое, застрявшее в горле. Мусанга изгибается. Судорожно вдыхает. Отрыгивает и, раздробив сомкнутыми челюстями, сглатывает смоченные кровью осколки.

Из своих клеток неуверенно выползают звери. Они принюхиваются и, оглядываясь друг на друга, спешат к теплым кускам мяса.

– Эй! – крик снаружи. – Что там происходит?

Мусанга, держа в поле зрения выход, стоит под проливным дождем посреди вольера. Дышится с трудом. Она отчетливо ощущает прилив энергии и чувствует, как тяжелеет ее шерсть. Жажда к воле, подгоняемая чем-то чужеродным, наполняет лапы упоительной силой, укрепляет кожу.

Из хижины выбегают двое, дико кричат и исчезают в темноте. На их месте отчетливо маячит запах страха.

Волчица принюхивается. В разорванных, окровавленных лоскутах одежды внимание привлекает спрятанный в кармане увесистый камень. Такой же, как только что раскрошила и проглотила. Она никогда не питалась камнями, но этот манит похлеще свободы за изгородью, завлекает щемящей тоской к свирепой ненависти.  Раскусив пополам, она проглатывает и его.

Мусанга уверена, что теперь ее не остановит никто, что даже запертая дверь и вооруженный охранник – не препятствие на пути к воле. Она решает дождаться, когда остальные измученные и раненые звери придут в себя, чтобы последовать за ней.

Волчица довольно скалится. Тот самый рык, от которого жалкие людишки гадили под себя, заполняет ненавистное пространство вольера. Она замечает, что звук стал стократ зловещее и мощнее.

Преображение вдохновляет.

Она делает шаг вперед.

Пролог

Камни, падающие с неба на протяжении долгих сезонов Охоты и Глупости, – это куски Шенкаро́ка, его божественной плоти. Так проповедуют странствующие монахи. Прикованного к небосводу бога истязают за наши прегрешения паукообразные псы Отэра́нги, его брата и вечного соперника. А еще фанатики божественного мясца утверждают, что если использовать камни для игр, – будь то даже самые распространенные, ведь не важно: низшие ка́рги, боевые или те, что подчеркивают красоту женщин – все они частички бога, – то у совершившего подобное святотатство в тот же миг отсохнут пальцы. А вот подобное заявление – настоящее вранье! Уж это Ка́биан Халла знал не понаслышке. С младшим братом Ко́ганом они частенько играли в «Угадай из десяти», а бывало украдкой и в карглек, игру, которой тешились охотники в пивных заведениях. Если бы отец застал их хоть раз… Ох, и выпорол бы обоих.

Кузница, где братья помогали отцу в сортировке камней, называемых в селении Фет, да и во многих других, каргами, слыла если не лучшей, то уж точно самой добросовестной. Аман Кулун не был сторонником инкрустаций, вензелей и украшения доспехов вообще, но каждый  на границе с Новыми землями знал: если нужен честный наплечник, который верно послужит охотнику в разгар схватки и защитит от любого гвиртового оружия, то ступай к Аману. И сыновей своих он старался учить не только почитанию семейного дела, но и уважению любого труда, а бахвальство и пустовство искоренял тяжелой, грубой рукой.

Широкую, потную спину кузнеца дети видели чаще отеческой улыбки. Он перемещался по утоптанному земляному полу от ящика с углем к наковальне, от горна к верстаку и отдавал поручения тихим, но уверенным голосом, не поворачиваясь к ученикам. Жар, исходящий от горна, утомлял не хуже тяжелой работы.

– Что бездельничаете? – копаясь на полке с заготовками тарелок, выругался Аман. – А ну повторите каржью поговорку кузнеца, пока камни не принесли.

Братья рывком встали со скамьи и задрали головы, будто на высоком закопченном потолке или в вытяжных отверстиях прятались подсказки, хотя надобности в них не было. Дети привыкли выкрикивать вызубренные слова громко, с воодушевлением. Голос Кабиана звучал с хрипотцой. Третий гвальд жизни шел подростку с сутулой, худощавой фигурой, но, несмотря на хилое телосложение, во время поговорки кузнеца мальчик вытягивался, расправлял плечи и… представлял песчаное побережье океана Ди-Дор. Он видел его на рисунках странствующего вестника. Потолок превращался в мерцающие бирюзовые волны. Даже истрепанная рубаха, перепачканная сажей, и штаны в этот миг заметно разглаживались, подчеркивая торжественность слов.

Коган же пищал почти девчачьим голоском, таким же, как у остальных фетовских детей, не достигших и двух гвальд, – тут ничего странного, а вот пылающий взгляд ребенка, примагниченный к формам  пластин доспеха, вызывал тревогу у старшего брата. Но он и не предполагал того, что младший Халла видит на потолке кузницы… Пекло хеллизии: темная кровь, покрывающая тела растерзанных охотников. Коган Халла причиной ужасающей бойни видел себя. Младший любил поговорку кузнецов, и с каждым последующим словом азарт воспламенял в детском воображении все более ясные мечты.

– Пуру́ – для утвари домашней!  – восторженно звучали голоса братьев. – Ора́нги – для слабых телом и больных духом! Хлаза́ – для красоты женщин! Гвирты́ – для упоения кровью! Мели́ны – для славных подвигов! Шуте́ра – для жаждущих безумия! И Йур Ха́ул:  из рук последнего мертвеца – в руки первого новорожденного, – для Владетеля земель Тэи!

– Пара льяд – и расстанемся с Глупостью, – пробурчал Аман. – Во время Охоты дел будет невпроворот. Если не знаете, чем заняться – поменяйте воду, принесите угля, но чтобы в кузне я вас без дела не видел.

Кузнец не кричал, он отчитывал детей ровным, почти бесцветным голосом, но до того сильным, что у старшего виновато опускалась голова, даже когда он не был ни в чем виноват, а Коган, прежде убедившись, что отец стоит к ним спиной, строптиво морщился. Хотя дети не сомневались: широкая спина строгого трудяги замечает больше, чем положено обычным спинам.

Дверь затряслась от громкого стука. Вошел местный убогий, звали его Упок  – с улыбкой, не исчезающей даже в самую отвратительную погоду, вороватым, прячущимся взглядом, в старых лохмотьях. Каждый фетовец считал проявлением порядочности и великодушия выбрасывание глупцу ненужного хлама. Упок волоком втащил корзину, полную грязных камней: совсем недавно ливень беспощадно исхлестал землю, пропитав почву на локоть, а то и глубже.

Глупцы и дети близлежащих обителей и селений ползали по лесам, полям и зарослям тростника, собирали все, что походило на карги: камни величиной с кулак или чуть меньше, с кулачок Когана, и приносили кузнецам, получая за работу еду, а то и часть улова. Только вот таких честных, как Аман Кулун, не сыскать по всей границе с Новыми землями: от непроходимых Дургам на юге до заболоченных степей центральной части земель Старых, – а это, ни много ни мало, с пяток мелких, как Фет, селений и пара городищ размером побольше. Глупость совпадала с сезоном дождей – по этой или по какой другой причине, но сбор камней в это время считался занятием грязным и недостойным, а надежда найти среди прочих редко падающие карги – пустой мечтой идиота. Другое дело Охота, следующая за Глупостью, когда боевые карги падали заметно чаще.

Аман перехватил корзинку и с легкостью втянул внутрь.

– Сходи в дом. Халла угостит овсяным киселем и свежей лепешкой на ужин, а потом возвращайся,  посмотрим, что ты заслужил сегодняшним уловом.

Упок закивал и попятился к выходу, а Кабиан, успокаивая желудок, заурчавший от напоминания о маминых лепешках, подцепил крюком корзинку и потащил к горну.

Тут же подскочил младший:

– Дай я! – И подвинул бочком брата, когда тот уже вываливал камни в железное корыто на кирпичной кладке у горна.

Хотя обычно отбором пуру занимался старший брат, он лишь отступил, удивленным, и занял место на втором этапе, возле емкости с водой.

Кряхтя и тужась, младший вывалил груду камней, худенькими ручонками в огромных холщовых перчатках распределил ровным слоем и привалился к корыту, чтобы отколупывать подсыхающие комки грязи и наблюдать за проявлением слабого фиолетового свечения пуру от тепла тлеющих углей.

Началось таинство представления каргов кузнецу.

Аман гремел формами для посуды, отбрасывая искореженные, сопел и тяжело вздыхал.

– Завтра утром я иду в Ручей, помочь с обустройством новой кузни. Каб, ты пойдешь со мной, а ты, Ког, почисть горн, да особо молотком не колоти, а не то весь шлак въестся в горловину, потом не отскрябаешь. Горн надобно всегда держать в чистоте.

– Знаю, – недовольно насупившись, пробормотал Коган. – Пап, а почему обычные камни называют немыми? У каргов что ли язык есть?

Кабиан набирал в переносной плетеный лоток ту часть камней, которую младший отсеивал, и относил в  судно с водой, стенки и дно которого специально были выбелены, вываливал их и отмывал.

– Так их называем только мы, кузнецы, – ответил отец. – Потому что карги будто здороваются с нами, называются, когда кажут цвет. А простые камни молчат. Повнимательнее. Не отвлекайся и не пропусти.

Почему сначала нужно отрабатывать низшие фиолетовые, потом синие, а боевой зеленый оставлять напоследок дети не спрашивали: традиции не жаловали объяснений. Из очередной партии Кабиан отложил первый оранги – карг с глубоким синим оттенком, проявляющимся только в воде. Мальчик невольно залюбовался камнем.

Небесные осколки Шенкарока, бога плодородия, дающего жизнь всему на Тэи, завораживали и притягивали внимание подростка, будоража воображение. Истории эклиотиков были красивыми сказками, большинство жителей Старых земель лишь посмеивались над странствующими монахами, а искренний интерес и внимание они получили лишь от детей. Кабиана терзали вопросы куда сложнее: откуда же летят карги? Почему хлаза падает лишь у берегов океана и никогда в других районах? Действительно ли у эклиотиков есть тайный орден в Ноксоло, изучающий карги? А уж увидеть настоящий мелин, притронуться к его тайне, да просто послушать очередную историю об охоте на желтый, боевой карг – от подобных мыслей кровь уже разогревалась, а сердце трепетало в предвкушении чего-то нового, необузданного и непознанного.

Коган цыкнул, позвав украдкой брата и, ухмыльнувшись, полушепотом съязвил:

– Чего ты пялишься на них всегда? Все еще мечтаешь об океане?

– Не знаю, – так же шепотом ответил Каб, не обращая внимания на тон младшего, – иногда я мечтаю отправиться в Ноксоло, чтобы изучать карги.

Коган не удержался и прыснул от смеха, но тут же притих. Отец недовольно проворчал из дальнего угла.

– Жалкая мечта, – скривился Ког и добавил так значимо, насколько позволяла скрытность их общения. – Вот я стану самым великим охотником Старых земель. Я не буду, как ты, ходить под вторым именем мамки до конца жизни. Совершу подвиг и стану Коганом Бесстрашным или еще каким. – Зашептал еще тише: – Стану мощнее Заба Майи.

– Но Заб Майя не сменил второе имя с мамкиного, – передразнил тихо, как смог, Кабиан. – И, говорят, он больше не охотник-одиночка, а странствующий судья.

– Серьезно? – было непонятно, разочаровался ли младший. Он замолк и отвернулся.

Забирая последнюю партию немых для «купания», Кабиан посетовал:

– Я думал ты останешься с отцом: продолжать кузнечное дело.

– Нет уж, – зло огрызнулся Коган, – сам с ним сиди.

Кузнец подошел к сыновьям. Аман хотел вырастить достойную смену. Он любил детей, но в силу характера не мог позволить излишней ласке навредить формированию мужской твердости и профессиональных навыков в ранимых сейчас, родных душах. Да что там ласку, он не позволял руке погладить головы подрастающих ребятишек, хотя та и тянулась, не хвалил, хотя слова так и напрашивались в моменты их стараний. И жене не разрешал. Конечно же, Халла умудрялась втайне от него одаривать детей материнской любовью и нежностью. Аман же был уверен, что только строгость способна воспитать настоящего кузнеца.

– Вы поменялись?

Кабиан взглянул на брата – тот насупленно молчал.

Старший кивнул.

– Сколько синих?

– Пять.

– После заката отнеси три филигранщику – он обещал сделать вам по амулету на удачу. Пошевеливайся, Коган! Раз встал на первый этап, будь готов устроить встряску гвиртам.

Младший забрал вязанку немых у брата и потащил ее к наковальне возле горна.

Если повезет, три гвирта обнаружат себя за целый льяд Глупости: от новолуния или тша-Льяд, как называют его староверы цнои, до того, как горб луны полностью растает. В Охоту-то их приносят по две-три штуки в день, и тогда мозоли на руках стираются в кровь, потому что меха не перестают дышать сутки напролет.

Гвирты проявляли свой цвет при сильном ударе: скорлупа отслаивалась, на короткое мгновение карг отсвечивал молочно-зеленым и затухал. Камни легко плавились, а вот оружие и доспехи, выкованные из зеленых на совесть, по зубам были  разве что мелину, и то не каждому, если защиту ковал сам Аман Кулун из Фет.

Но детей не переполняла гордость за отца и его труд, почитаемый в народе и высоко ценящийся охотниками, они мечтали каждый о своем. И именно строгость в воспитании закаляла мечты, придавая им форму осязаемой и ясной дороги, а не мыльного пузыря, подобно пустым и с легкостью лопающимся грезам других детей. Желая воспитать порядочную смену, Аман, сам того не ведая,  отдалял братьев от кузнечного дела и друг от друга.

Кабиан едва заметил испуганный взгляд Когана, как тот съежился, отвернувшись, и замер, шевеля лишь рукой, зажатой в кармане испачканных сажей штанин.

– Давай помогу, –  предложил старший.

– Нет! – странно пискнул в ответ Ког. – Я уже все.

– Нужно отвезти немые каменщику до заката. Он ими выкладывает дорогу к нашей кузне.

– Я знаю. – Младший уже говорил ровнее. – Я сам.

– Так тяжело же! Что такое с тобой сегодня?

– Отстань.

– Кабиан прав, –  вмешался отец, подтаскивая уголь в широком кожаном фартуке. – Осталось много, ты не потянешь.

– А вот и потяну! – резко выкрикнул Коган, но тут же виновато опустил голову: перечить отцу редко удавалось без оплеухи, а сдерживаться, как это умел Кабиан, младший пока не научился.

Он уже поддел крюком корыто с грудой камней и потащил его к двери. Получалось плохо. Мальчик сопел, обливаясь потом, – жара-то стояла невыносимая, – поклажа продвигалась с трудом.

Лицо наблюдающего кузнеца мрачнело по мере приближения Когана к выходу. А потом вдруг сделалось каменным и непроницаемым, жестким. Кабиан начал догадываться о том, что происходит. Его передернуло от неприятия, стало мерзко на душе, а потом сердечко наполнилось жалостью к отцу.

– Сынок! – требовательно обратился кузнец к младшему.

Тот вздрогнул. Остановился, но не поворачивался к родным.

– Ты что же думал, я не замечу? Оставь гвирт, а сам уходи. И не показывайся мне, пока сам не позову.

Кабиан затрясся, будто сам совершил нечто непристойное. Как же так? Как мог младший решиться на такое? Подобное преступление во всех Старых землях каралось беспощадно. А цнои, те и подавно верили, что наказание за воровство у кровных родственников  неотвратимо. Нет-нет-нет, этого просто не может быть! Но руку Коган так и не вынул из кармана, не показал, что отец ошибся, а глаз так и не поднял. Неужели болезненная страсть охотников передалась ему через истории, рассказываемые заезжими чужаками, или через всеобщее оцепенение от страха во время хеллизии, когда люди запирались и день без убийства считался большой редкостью? Или все дело в том, что он родился именно под конец Охоты, в самый разгар кровавой бойни за мелины? Ведь следующую, через гвальд жизни, хеллизию он не мог помнить, потому жар, бред и обмороки продолжались целую луну Льяд.  Халла беспомощно плакала, отпаивая сына оранговой настойкой, отец пропадал в кузне, а Кабиан успокаивал мать, как мог. Тогда он трясся точно так же, опасаясь за жизнь брата.

Казалось, младший простоял вечность, но отец терпеливо ждал. И вот Коган выпустил крюк и, так и не подняв головы, рванул к двери – на улицу, в сгущающиеся сумерки.

Кабиан попытался броситься следом, но Аман резко прикрикнул:

– Стой!

Старший растерянно смотрел то на отца, то на распахнутую дверь. Ветер ворвался,  завихрил угольной пылью, растворил запахи копоти. Мальчику хотелось закричать: «Это всего лишь камень!», но он прекрасно осознавал, что карги никогда не были и не будут «всего лишь камнями». Посланники небес навсегда и прочно вплелись в общество людей. От них зачастую зависели жизни. Как и в тот день.

***

Солнце почти скрылось за горизонтом, а серп луны Льяд висел над холмом, утыканным кладбищенскими шестами. Там недалеко жил старик, ухаживающий за могилами. Никто его о том не просил, но вырос он у староверов, покинув их добровольно, и почитание душ умерших родственников впиталось с кровью и распространилось на любого покойника. Жители Фет были благодарны и за помощь, и за то, что он не навязывал жутких обрядов погребения цнои.

Само селение располагалось далеко от кузни, чтобы искры, вылетающие из трубы, ненароком не попали на соломенные крыши жилищ.

Коган бежал в сторону леса и краем глаза старался в последний раз взглянуть на очертания родных мест.

Пацан не был похож на остальных фетовских детей одного с ним возраста. В самостоятельности он мог потягаться даже со старшим братом, которого считал слишком ручным и доверчивым. «Тощий задохлик, – так младший дразнил Каба. – Ты даже молот поднять не можешь, а смотри, как я его легко перекидываю из руки в руку».

Ког ненавидел свое второе имя. Но маму он любил. Поэтому, когда мальчик перепрыгнул через колючие кустарники и проник в густую и сырую чащу леса, первое, что остудило пыл сорванца – это сожаление. Но не в том, что он спрятал представившийся зеленый карг в карман, не отдавая себе отчета в позорном поступке,  и собирался улизнуть, – нет, гвирт грел руку и, чиркнув сердце, разжег пламя, обуздать которое не было ни желания, ни сил. Коган сожалел лишь о положении изгоя, на которое себя обрек. О том, что не испробует больше лепешек мамы, не засмеется и не оттолкнет руку, тянущуюся растрепать слипшиеся от грязи волосы, он сожалел тоже. И даже ссор с братом и строгого взгляда отца ему вдруг сразу стало катастрофически не хватать.

Задев ногой трухлявый пень и распугав стайку полузмеек, приютившихся в нем, Коган упал, а поднявшись, прислонился к дереву. Погони нет. Отдышавшись, он нащупал гвирт в кармане: не уронил ли – но камень был на месте. А вот сердце мальчишки потеряло привычное и уютное гнездовье.

«Может вернуться? – Коган тоскливо глянул через плечо, в сторону селения. – Нет же, нет! Нельзя! Я умер для них. Выбрось из головы! Я бы не простил, и они не простят!»

Осознав себя маленьким, затравленным зверьком, он ссутулился, как делал это обычно Кабиан, и продолжил бег в глубь леса.

А что дальше? Вот он: первый гвирт – то, о чем он мечтал, – стучит о ногу. Его личный зеленый карг! Если добавить его в сплав для меча, то такое оружие не затупится даже от удара о камень. Даже после тысячи ударов он останется остр и будет резать человеческую плоть на одном дыхании, не замечая твердости кости. Конечно, этого недостаточно, чтобы стать охотником, но начало положено. И обратного пути уже нет.

Ближайшую Охоту он пропустит: наберет камней, поднатореет в рукопашном бою, нарастит мышцы, а вот к следующей, через гвальд, он точно попробует вкус хеллизии. О, как же это кружит голову, когда тебя боятся. Кабиану никогда не понять. Пусть купается хоть в груде хлазы на берегу Ди-Дора в окружении прелестных ныряльщиц. Он еще услышит о Когане Беспощадном!

Выскочив на широкую тропу, мальчик снова остановился отдохнуть. Куда идти? Он не думал об этом. Нет, он четко представлял далекое будущее, но вот что делать прямо сейчас? Может к цнои? Они ведь не выдадут: все чураются общения с примитивными, дикими цнои, на грязном языке которых прилипли корявые словечки мертвого наречия “жующих”, цнои, погрязшими в жестоких и бесчеловечных обрядах. Главное – прятать от них карги, которые он будет находить, ведь в обителях староверов всячески отрицают пользу небесных камней. Все, что Кабиан знал о них: «никаких каргов», «священные нити Сущих» (что это за штука такая, он не понимал), куча странных обрядов… И нелюдимость. То, что нужно, чтобы спрятаться.

Он побежал на север – именно там, по рассказам взрослых, обитали эти замкнутые, угрюмые полулюди.

Ночь сгущалась. Ветки трещали под ногами, и все чаще приходилось огибать завалы из деревьев, вырванных с корнем ураганом. Когда Коган заметил, что за ним бежит зверь, было уже поздно. Мальчик оглянулся, почуяв неладное, но огромная шерстяная туша уже совершила рывок, и хищник, толкнул жертву в спину, клацнул зубами у самого уха. Коган вскрикнул и, прочертив по пожухлой листве брюхом, врезался плечом в мягкий холм муравейника. Он тут же вскочил, но зверь зарычал, оскалив пасть, готовую рвать плоть на куски, и детские ноги подкосились от страха. Коган снова повалился. Рука зацепилась за корягу, он попытался ее вытянуть, но безуспешно. Тогда достал из кармана камень – это единственное, что могло защитить от твари. Теперь-то мальчишка разглядел врага. Это был взъерошенный дикий пес, он приближался, низко наклонив морду и прижав уши, часто скалился. Он был напряжен и готов к атаке.

Целясь в висок, Коган размахнулся, когда зверь подошел совсем близко, но тот резко тявкнул в сторону удара и уткнулся мордой в траву. Воспользовавшись заминкой, мальчик попытался отползти назад. Правая рука провалилась в пустоту, и он накренился набок. А где же камень? В глазах потемнело. Отталкиваясь ногами, он все-таки увеличил дистанцию, но хищник потерял к нему интерес: копошился в земле, как кабан. Голова у Когана закружилась,  во рту появился сильный привкус крови. А потом накрыла острая боль, и он закричал.

Ребенок вытаращил глаза: вместо правой ладони теперь торчала культя, из которой сочилась кровь и висели рваные нити мяса. Обхватив окровавленное запястье левой рукой, Коган заорал еще сильнее и повалился на спину. Пес зарычал. Боль пронзила все тело горячим спазмом.

В тот миг, когда мальчик почти отключился, из чащи леса раздался грозный оклик, шум, свист и стук палки о деревья. А потом над ним склонилась какая-то старуха в лохмотьях, воняющая тухлятиной, она заохала и принялась быстро заматывать рану. Свет мерк. Боль утихала, а силы покидали Когана. Покрывалом обворачивалась влажная и теплая пелена.

– Марво динтаф идʼдинио, – с тревогой затрещала старуха, – марво бо арз. – Она обеспокоенно осмотрела мальчишку и подхватила на руки. – Не сегодня. Нет-нет, не сегодня, малыш. Куда тебя отнести?

– У меня нет дома, – еле выдавил Коган, прежде чем потерять сознание.