Текст книги "Полукровка (Der Halbblutling)"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Лето 1958 года
ПЕНЕМЮНДЕ

Их было трое.

Тренировки оказались не просто тяжелыми, они проходили на пределе физических и душевных сил. Центрифуга, многократно увеличивающая вес, сплющивающая, вжимающая в кресло, заставляющая глотать воздух, как пищу. Томящее молчание сурдокамеры, когда кажется, что весь мир умер, что в нем больше не осталось живого и некому прийти тебе на помощь. Барокамера, за считанные секунды поднимающая в самые разреженные слои атмосферы или бросающая в океанские бездны с их невыносимым давлением. И тренировки, тренировки, тренировки…

Иногда ун-Леббель чувствовал себя абсолютно вымотанным. В его душе была пустота, нередко он спрашивал себя, зачем ему все это нужно. Но, преодолевая минутную слабость, он вновь становился на движущуюся резиновую дорожку, пробегая на месте утренние пять километров, а потом в принудительном режиме – с ударами током, неожиданными дикими воплями из динамиков, при ослепительных вспышках света – решал поставленные перед ним задачи.

Воскресенье было выходным днем.

Втроем они шли купаться на море, потом завтракали в «Швабесс-отеле», иногда отправлялись на прогулку на катере. В этих случаях за ними всегда следовало два сторожевика. Товарищей это раздражало, сам ун-Леббель относился к такому сопровождению спокойно – полет, к которому они готовились, требовал повышенного внимания. Их группа была слишком мала, чтобы пренебрегать безопасностью любого из них.

Генрих Герлах был чистокровным немцем, рожденным в Германии. Он работал летчиком-испытателем в концерне «Мессершмитт» и испытывал не один самолет. Рассказывал он об этих испытаниях без особой бравады, но сразу чувствовалось – этому парню довелось подергать черта за хвост.

Он испытывал «бесхвостку» инженера Липпиша.

– Дерьмо, а не машина, – вздыхал Генрих. – Управление тяжелое, вместо шасси – полозья под крылом. На ней гробанулись Юрген и Лео, а меня спас бабкин талисман.

И показывал засушенное воробьиное крыло, которое носил под нательной шелковой рубахой. «Она у меня колдунья, – смеясь, говорил Генрих. – Однажды после очередной аварии она Юргена за месяц на ноги поставила. А ведь на него уже наши профессора из Берлинского медицинского центра рукой махнули!»

Герлах принимал участие в испытаниях новых перехватчиков, разработанных фирмой «Хейнкель», пилотировал «юнкерсы», предназначенные для длительных беспосадочных перелетов, но более других ему нравился «люфттойфель» – небольшая и компактная реактивная машина, предназначенная для разведывательно-диверсионных служб Германии.

– Это машина, – в глазах у Герлаха появлялся огонек. – Вы только представьте: скорость, как у винтового «мессершмитта», при необходимости можно планировать с выключенным двигателем, а если приспичит – включай поршневой мотор, смонтированный под фюзеляжем. И при этом на ней можно одновременно перебрасывать до пятнадцати человек с полным снаряжением.

Гейнц ун-Герке был направлен в научно-исследовательский центр Пенемюнде с военно-морского флота. Он был подводником-диверсантом и весь его опыт работы с техникой сводился к управлению торпедой. К зависти Герлаха и ун-Леббеля Гейнц даже участвовал в самых настоящих военных действиях. Во время североамериканской попытки высадиться на Кубе он был в составе сводного германско-итальянского отряда подводников, пустившего ко дну американский авианосец и два тяжелых крейсера.

– Командовал нами итальяшка, – рассказывал Гейнц. – Граф де ла Пене. Мужик уже в годах, но, надо сказать, крепкий – все на своем примере показывал. Что сказать, пусть и макаронник, но в душе настоящий эсэсман! Мы тогда на «тройках» были – катамаран из сдвоенных торпед и под ними на подвеске боевая торпеда. Работали в бухте, где американцы стояли. Там мин понатыкано, противолодочные сети – одна на одной. И вот граф этот сам повел нас в атаку. Ночь, штормит, торпеды идут устойчиво, но никто ведь никогда не знает, чем все кончится. И вот экипаж этого графа поймал на винты проволоку. Разумеется, потеряли ход, а прожектора по бухте так и шарят, того и гляди засекут. Так вот, граф принял решение отцепить боевую торпеду и подтащить ее под корабль. А это, камрады, непросто, она весит более трехсот килограммов. Хоть и в воде, а массу ведь никуда не денешь. Сорок минут возились, но дотащили «малышку».

Дальше-то просто, там Магнитки стоят, она к днищу авианосца в момент присосалась.

А утром и рванула. Уже после атаки основной группы. Американцы бдительность потеряли, у них траур – как же, два крейсера без боя потеряли! А тут как раз подарок графа и сработал. Им бы поутру водолазов спустить, днище осмотреть, а американы поленились…

– А сюда-то ты как попал? – поинтересовался Герлах. – Ладно, ун-Леббель без пяти минут летчик. А ты ведь в иной среде обитал!

– Приехали шишки из Берлина, – сказал ун-Герке. – Кто готов выполнить опасное и важное для рейха задание? Ну, разумеется, все шаг вперед, только два или три макаронника замешкались. А затем всех, кто согласие изъявил, на медицинское обследование отправили. Отобрали двух – меня и Эрнста ун-Бломберга, а потом, когда выяснилось, что ун-Бломберг в прошлом году легкую контузию получил на тренировке, я один и остался.

Вечером они смотрели на звезды. Созвездия распластались по небу, сплетаясь в причудливые узоры, звезды мигали, сверкали, переливаясь разными цветами. У горизонта, чуть выше сосен висела яркая звезда – Венера.

– Красиво, – задумчиво протянул ун-Леббель.

– Достижимая цель, – не глядя вверх, коротко отозвался Генрих Герлах.

***

В один из выходных ун-Леббель отправился к морю в одиночестве.

Он искупался и некоторое время лежал на крупном белом песке среди гранитных валунов, подставляя спину неяркому, но теплому северному солнцу. Мысли текли легко и неспешно, ничего не хотелось делать.

Пляж был маленьким – белесый пятачок, окруженный с одной стороны зеленоватой водой, с другой – высокими корявыми соснами.

Поднявшись с намерением в очередной раз искупаться, ун-Леббель увидел женщину. Тоненькая, светловолосая, она вновь напомнила ему незнакомку из снов. Женщина сидела у воды, вытянув ноги, подставляя маленькие ступни набегающим волнам. В следующее мгновение ун-Леббель ее узнал.

– Барбара? – спросил он, остановившись у женщины за спиной. Плечи женщины заметно вздрогнули. Медленно она повернула голову и посмотрела на Ганса. Она его не узнала. Трудно было узнать в молодом крепком мужчине вчерашнего долговязого и нескладного юнца.

– Вы меня знаете? – спросила женщина.

– Барбара, – уже уверенно сказал Ганс и присел на корточки рядом. – Барбара-Стефания. Штутгарт, зима пятьдесят третьего. Мальчик, которого привезли сделать мужчиной…

На лице женщины появился слабый румянец. Она вспомнила.

– Постой, – сказала она. – Как тебя звали?

– Так же, как и сейчас, – сказал ун-Леббель. – И тогда, и сейчас меня звали Гансом.

– Ты вырос, – задумчиво сказала Барбара-Стефания.

– А как вас зовут сейчас? – спросил, в свою очередь, Ганс. – По-прежнему Стефанией?

Женщина покачала головой.

– Мы не слишком долго носим свои имена, – вздохнула она. – Теперь меня зовут Мартой.

– Что вы делаете здесь? – нежно глядя в лицо, которое ему снилось ночами, спросил ун-Леббель.

– То же, что и тогда, – женщина грустно усмехнулась. – Это как клеймо – если проставлено, остается на всю жизнь.

В этот же вечер Ганс пришел в «веселый домик», как на острове называли публичный дом. Барбара была свободна.

В ее комнате они вдруг неожиданно вцепились друг в друга, обмениваясь жадными поцелуями и торопливо освобождаясь от одежд.

В этот раз все было по-другому. Совсем по-другому. Их тела сплелись на постели, втискиваясь друг в друга, словно хотели стать одним целым. Их стоны превращались в один общий стон, они дышали рот в рот, не отрывая слепившихся губ. Барбара была его первой женщиной. И, наверное, последней. Он входил в нее нежно и яростно. Глаза Барбары были широко открыты, и она неотрывно смотрела в глаза Гансу. Потом закрыла глаза, прерывисто и сильно обнимая мужчину за шею.

– Да, да, – слабо сказала она. – Да.

После любви они неподвижно лежали рядом. Слабая рука Барбары скользила по его щеке, подбородку, и трудно было понять – ласкает ли она Ганса или изучает его.

– Как ты вырос! – тихо шепнула Барбара. И, помолчав, призналась: – Мне было стыдно тогда. Ты был совсем мальчишкой.

– Мне тоже, – глядя в потолок, сказал Ганс. Сейчас ему было хорошо.

– На этот раз ты не сбежишь? – с легким смешком спросила женщина. – Останешься на ночь?

Ганс остался.

Это была безумная ночь, полная любви и нежности. У Ганса не было опыта, но в эту ночь даже он понимал, что в отношениях Барбары не было рабочей добросовестности, она отдавала ему все, и он восторженно принимал ее дар, стараясь ответить тем же.

На пороге он поцеловал ее на прощание, нимало не заботясь, что подумают посетители «веселого домика», увидев, как нежно он целует проститутку.

А вечером в комнату ун-Леббеля вошел генерал Дорнбергер.

Жестом остановив вскочившего Ганса, генерал сел на стул, вытирая шею платком. Начались белые ночи, и снаружи стояло неопределенное, лишенное примет время.

– Тебе нравится эта женщина? – спросил генерал.

Почему-то Гансу не хотелось говорить на эту тему,– и он молча кивнул.

– Ганс, Ганс, – со странной интонацией сказал генерал. – Никогда не верил в бредни «Аненэрбе», но, похоже, это и в самом деле кровь.

Он помолчал, внимательно разглядывая вытянувшегося ун-Леббеля, потом хлопнул ладонью по столу.

– Хорошо. Я дал указание убрать Марту из общего зала. Теперь, до самого полета, она твоя и только твоя. Можешь посещать ее хоть каждый день. Можешь даже приводить ее к себе. – И, лукаво усмехнувшись, добавил: – Если у тебя, конечно, останутся силы после тренировок.

Силы оставались.

***

Части ракеты привозили откуда-то из Германии, с таинственного предприятия, которое на упаковочных ящиках обозначало себя как «Миттельверке». Про это предприятие ничего не было известно достоверно. Рассказывали, что оно построено в годы войны. В огромном холме заключенными из лагерей были пробиты две крестообразно пересекающиеся штольни, потом штольни в центре горы расширили до огромных размеров, разместив там подземные цеха, где круглосуточно собирали боевые ракеты, которые успешно использовали против американских вояк.

Сейчас оттуда приходили железнодорожные платформы с огромными контейнерами, которые немедленно загонялись в сборочный цех, расположенный почти в центре острова. Именно там шла сборка ракеты для будущего полета.

Огромная конусообразная капсула корабля была уже готова. Сборка двух остальных тоже заканчивалась.

– Ну, мальчики, – весело сказал Вернер фон Браун. – Кто желает первым посидеть в кабине корабля?

Ганса и Герлаха опередил ун-Герке.

Обратно он вылез потрясенный и притихший.

– Колоссально, – сказал он. – Это куда лучше боевой торпеды. Здесь чувствуешь себя намного увереннее.

Ганс никогда не управлял боевой торпедой, но, выбравшись из кабины, разделил восторг товарища.

– Первым пойдет ун-Герке, – распорядился генерал Дорнбергер. – У него есть опыт работы в экстремальных условиях, а это немаловажно.

На мгновение Гансу стало обидно, захотелось вскочить, протестовать, но усилием воли он удержал себя на месте. В конце концов, начальству виднее, с ним спорить нельзя. Подумаешь, опыт работы в экстремальных условиях – волны рассекать на торпеде! И тут же поправил себя мысленно – не рассекать, а вести торпеду к чужому кораблю с готовностью пожертвовать собой, если понадобится. А враг, тут и сомневаться не приходилось, тоже стрелять умеет. И все равно в глубине души затаилась обида и уверенность, что он, Ганс ун-Леббель, с поставленными задачами справился бы не хуже, к тому же некоторый опыт летной работы он уже имел. Вызывало недоумение и еще одно обстоятельство: Герлах все-таки был наиболее подготовленным из их троицы – летчик-испытатель. Уж он-то в экстремальных ситуациях не однажды бывал. Но в отличие от двух других товарищей Герлах не имел этой маленькой приставки к фамилии. Тут и дурак бы сообразил, что первые рискуют больше других, поэтому Герлаха берегут, и если он полетит, то при условии, что в полете будет обеспечена максимальная безопасность пилота.

Понятное дело, первые полеты этой безопасности гарантировать не могли.

– И все-таки я против, – возразил Артур Рудольф. – Водолаза в воздух? И первым? Помяните мое слово, мы все будем наказаны за эту дерзость. Это вызов Судьбе!

***

– Странное дело, – шепотом сказала Барбара, уютно устроившись на груди Ганса. – С тобой я не думаю о будущем. Совсем не думаю. А когда ты уходишь, начинаю думать. Наверное, плохо, что мы снова встретились. Ничего хорошего из этого не получится. Но я-то ладно, понятно, зачем я здесь. Ты-то как сюда попал?

– Служба, – неопределенно пробормотал Ганс.

А что он мог сказать? Все, что окружало будущие полеты, являлось тайной, и сам он, Ганс ун-Леббель, являлся государственной тайной рейха. И болтать об этом было нельзя.

– Кто ты? – Барбара осторожно заглянула Гансу в глаза. Прядь ее волос щекотала его щеку.

– Солдат рейха, – усмехнулся ун-Леббель. – Почему ты спрашиваешь?

– Ты Мезлиха знаешь? – Барбара снова легла, касаясь его шеи губами. – Толстый такой, помощником у доктора Рашера служит. Он еще с нашей Лизхен спит. Понравилась она ему, этот боров к ней каждый день бегает. Он вчера Лизхен сказал, что вас готовят для полета на какой-то ракете. И еще он сказал, что первыми полетят славянские макаки, а уж потом, когда опыт появится, полетит настоящий ариец.

Усилием воли ун-Леббель заставил себя лежать спокойно.

– Глупости, – сказал он. – Нет у нас никаких макак. И на ракете мы не собираемся летать. Мы здесь испытываем новую тренировочную технику для летных школ. Какие же вы любопытные! Правильно говорят, что нет таких секретов, куда не засунет свой длинный нос женщина.

Барбара тихо засмеялась.

Усевшись верхом на ун-Леббеля, женщина посмотрела ему в глаза.

– Мне с тобой хорошо, – сказала она.

– Мне тоже, – руки Ганса скользили по гладкой коже ее ног.

– Не сердись, – Барбара легла на него, вжимая упругие мячики грудей в тело Ганса. – Вот я и подумала: если мне хорошо с тобой, вдруг в тебе тоже течет славянская кровь? Ну, не вся – хотя бы по матери.

Потом она спала, трогательно раскинув тонкие руки и приоткрыв рот. Ганс лежал, глядя в потолок. Что он знал о своей крови? Ничего он о ней не знал. Он даже родителей своих не помнил. Он был немцем, немцем, немцем! Приставка к фамилии ничего не значила. И все-таки рассказ Барбары уязвил его самолюбие. Он вспомнил толстого Мезлиха, который во время медицинских осмотров и в самом деле разговаривал с ними сквозь зубы. Ун-Леббель не придавал этому особого значения, относя на счет высокомерия медика.

Но теперь появилась возможность щелкнуть по носу самого доктора Мезлиха. Болтать о служебных делах с проституткой из публичного дома! Как ее называла Барбара? Лизхен? Мезлих нарушил инструкции и должен за это ответить. Это послужит ему хорошим уроком. Будет знать, как называть воспитанников бюргера славянскими макаками. Да, следует обо всем доложить генералу. Думается, наказание не заставит себя ждать.

Наказание и в самом деле последовало немедленно.

Доктор Мезлих исчез. Вместе с ним из публичного дома исчезла проститутка по имени Лизхен. Говорят, их откомандировали: проститутку – в Равенсбрюк, а доктора – в Маутхаузен для прохождения дальнейшей службы.

Ганс ун-Леббель не вдавался в подробности, его удовлетворило, что заносчивый доктор был примерно наказан за свой длинный язык.

Остальное его не интересовало.

11 августа 1958 года
ЧЕРТИ, ШТУРМУЮЩИЕ НЕБЕСА

Жидкий кислород парил.

Вокруг ракеты стоял густой белый пар. Иней полз по ракете от днища, и ракета медленно бледнела. Она белела на глазах.

Вернера фон Брауна знобило. Нетерпение? Желание поскорее увидеть ракету в полете?

– Готовность пятнадцать минут, – деревянным, лязгающим, отрывистым голосом объявил динамик. – Дежурному расчету находиться в «мейлервагене». Доложить об эвакуации личного состава и техники.

Объявляется готовность номер один.

Вернер фон Браун повернулся к доктору Рашеру. Признаться, он недолюбливал медика. О его экспериментах в концлагерях во время прошлой европейской войны ходили жутковатые слухи. Но, надо отдать ему должное, специалист он был отменный.

– Как пилот? – спросил Браун.

– Прекрасно держится, – сверкнул стальным зубом доктор. – Держит сто тридцать на восемьдесят. СС все-таки умеет воспитывать людей без нервов!

– Прекрасно, – фон Браун снова вернулся к своему перископу. Из бункера ракета выглядела толстым круглым карандашом, удерживаемым сложным мостом из окрашенных в красный цвет ферм.

– Готовность номер один, – гремел динамик. – Повторяю, объявляется минутная готовность!

– В графике, Вернер. Мы в графике, – успокаивающе сказал из-за спины Рудольф.

– Ключ на старт! – придвинув к себе микрофон, приказал главный конструктор.

– Есть ключ на старт! – четко отозвались из «мейлервагена». Пошел набор схемы запуска ракеты в комплексе со стартом. На матовом стеклянном прямоугольнике вспыхнуло: «Ключ на старт!».

– Дренаж!

Белое облако кислородного пара исчезло: закрыли дренажные клапаны. Начался наддув баков.

– Первая продувка!

– Есть наддув боковых блоков.

– Есть наддув центрального блока.

– Есть полный наддув!

– Пуск!

Остались считанные секунды. Захотелось увидеть лицо пилота, лежащего сейчас в кабине в скафандре и гермошлеме.

– Есть пуск!

Заработала автоматика, сконструированная на заводах концернов АЭГ, «Сименс» и «Рейнметалл-Борзиг».

Теперь Вернер фон Браун не отрывался от перископа. Он видел, как стремительно и вместе с тем плавно отошла от корабля кабель-мачта. Теперь уже ничто не связывало ракету со стартовой площадкой.

– Зажигание!

Бурое облако пыли и дыма забилось под еще стоящей на старте ракетой. Затем внизу вспыхнул ослепительный ком света.

Ракета словно раздумывала, стоит ли ей отправляться в далекое и опасное путешествие.

– Подъем!

Бурое облако прорезал огненный столб. Медленно, еще неохотно, огненный кинжал устремился в небо. В его свете корпус ракеты казался призрачным. Браун пристально смотрел в перископ, словно его усилия могли помочь ракете набрать скорость. Хрустнул в пальцах сломанный карандаш.

– Ракета идет нормально! – докладывали из «мейлервагена». – Полет устойчивый!

Тридцать секунд. Критическое время пройдено!

И именно в этот момент, когда главный конструктор облегченно вздохнул, вздымающийся белый столб стал искривляться. Ракета теряла управление.

– Нет разделения! – тревожно доложили из «мейлервагена».

В небе вспух чудовищный ком. Из него летели огненные ленточки, которые сплетались в узлы бушующего пламени. Даже сюда, под бетонные своды бункера, донесся гул. Задрожала земля. На столике с минеральной водой задребезжали пустые стаканы.

Фон Браун резко оттолкнулся от перископа, некоторое время сидел с неподвижным лицом. Где-то наверху горели сосны и плавились валуны, с тревожными воплями прошли пожарные машины, но Гейнцу ун-Герке уже не было до этого дела.

Фон Браун со злостью ударил кулаком по столу. Брызнули в стороны скрепки и карандаши.

– Успокойся, Вернер! – спокойно сказал вставший за спиной генерального конструктора доктор Рашер. – В конце концов, ничего страшного не произошло. Неудачный пуск – и только. Там ведь не было немецкого пилота. А славянских макак для запусков найти не так уж и трудно.

– Перестаньте, – брезгливо оборвал его фон Браун. – Меня уже тошнит от ваших солдафонских высказываний.

Доктор Рашер пожал плечами, но спорить не стал.

– Брак в системе управления, – авторитетно заявил Рудольф. – Вернер, мы не один час гоняли двигатели на стендах, и все было нормально.

Главный конструктор задумчиво рисовал на чистом листе бумаги чертиков.

– Какая разница, – сказал он. – Надо все начинать сначала. Каждый узел надо проверять трижды, четырежды, столько, сколько потребуется, чтобы мы были уверены в успехе.

– Я же говорил, – вздохнул Рудольф. – Нельзя было пускать первым водолаза, воздух его не принял.

***

Ганс узнал о гибели ун-Герке в этот же день. Скрывать крушение было глупо – новости в островном гарнизоне расходятся быстро. Да и взрыв почти на старте видели многие. Может быть, именно поэтому генерал Дорнбергер сам пришел к ун-Леббелю. В парадном мундире, с орденской колодкой на груди.

Вошел без стука, взмахом руки остановил вскочившего Ганса, сел верхом на стул, прикусив нижнюю губу. Снял фуражку, открывая высокий, с залысинами лоб.

– Такие дела, солдат, – сказал он мрачно. – Запуск был неудачным. Ты слышал?

– Трудно было не услышать, – кивнул Ганс, садясь на постели.

– Он был хорошим солдатом, – генерал не смотрел Гансу в глаза.

– Две бронзовые медали «За храбрость», «Железный крест» говорят за себя. Ты знал о его наградах?

– О наградах мы не говорили. – Волнение генерала передалось и ун-Леббелю, но Ганс старался держать себя в руках. – Он немного рассказывал об операциях, в которых участвовал.

– Скромность украшает хорошего бойца, – сказал Дорнбергер. – Трусишь?

– Немного есть, – признался Ганс. – Это вроде танка на обкатке – страшно, а убежать нельзя.

– Молодец, – серьезно признал генерал. – Отдохни. Успокой нервы. Сходи к женщине. Выпей, если будет желание. Страх приходит помимо воли, но его можно перебороть.

Он посидел, глядя в окно. Надел фуражку и встал.

– Хорошо держишься. Это прекрасно. Нам всем надо хорошо держаться. Выпей, Ганс. Алкоголь прекрасно растормаживает нервную систему. Сразу становится легче.

– Я не пью, – сказал ун-Леббель.

– Иногда правилами стоит пренебречь, – кивнул генерал. – Но мне нравится твоя выдержка.

В дверях Дорнбергер остановился.

– Знаешь, – сказал он. – Иногда мне кажется, что мы черти, штурмующие небеса. Но ангелы стоят на страже небес, они просто сбивают чертей, не давая им набрать высоту.

Он ушел.

Ганс ун-Леббель долго лежал на постели, закинув руки за голову. Нет, он не ломал голову над словами генерала, он в этих словах не видел ничего загадочного. Черти, штурмующие небеса! Хорошо, сказано. Он сожалел о смерти ун-Герке, как сожалел бы о гибели любого соратника, с которым ему пришлось бы выполнять поставленную задачу. О павших ничего, кроме хорошего! Ганс не задумывался над причинами неудачи, в результате которой погиб ун-Герке. Над подобными вещами всегда найдется кому подумать и без него. Ун-Герке погиб, как солдат, – вот это было главным.

Следующим был он.

«Славянская макака», – с неожиданным горьким сарказмом подумал ун-Леббель.

Никогда его не интересовало собственное происхождение. Он был сыном рейха. А теперь словно какая-то трещинка образовалась в сознании, и эта трещинка не зарастала, она все ширилась. Ун-Леббель гнал от себя плохие мысли. Солдат не должен думать, на то у него есть отцы-командиры. Солдат должен исполнять свой долг перед фюрером и Германией. Долг крови.

Но теперь ему хотелось заглянуть в прошлое – неужели и в самом деле кто-то из его родителей был славянского происхождения: человек расы, обреченной на подчинение и покорность. Ганс немало повидал их во время службы в Северной Казакии. Ленивые, неторопливые в движениях, неспособные к наукам и обожающие играть в свободное время на гармошке – музыкальном инструменте, похожем на аккордеон, – лузгающие вечерами семечки, устраивающие драки улица на улицу и село на село, русские всегда казались ему безнадежно отставшими от передовых европейских наций.

Странно было даже подумать, что он, ун-Леббель, является потомком кого-то из них.

Странно и стыдно.

***

А еще через день это подозрение получило неожиданное подтверждение.

Они с Барбарой пошли к морю.

Искупавшись, Барбара заторопилась – ей надо было отоварить продовольственные карточки, выданные в «веселом домике». Сама она сейчас в продуктах не нуждалась – ун-Леббель получал все необходимое по заранее оформленным заказам. Но Барбара отдавала продукты своим недоедающим подругам. Девочки из «веселого домика» ей завидовали – она принадлежала единственному мужчине. Им же порой приходилось обслуживать несколько клиентов за вечер. Особенно бесцеремонно вели себя парни из охраны, жадные до бесплатных развлечений.

Барбара ушла, а Ганс остался нежиться под неярким северным солнцем, которое, впрочем, грело в это лето как никогда.

Накануне на остров приехал обергруппенфюрер Эрнст Кальтенбруннер. Это был широкоплечий старик двухметрового роста с рваными шрамами на грубом неулыбчивом лице. Он был руководителем СД, и на остров его привели вопросы государственной безопасности.

Возможно, кого-то в министерстве испугала болтливость доктора Мезлиха.

Говорил Кальтенбруннер на ужасном венском диалекте, проглатывая окончания слов, отчего его речь казалась невнятной. Он много курил, в основном – трофейный «Кэмел» с желтым верблюдом на пачке. Сигарету он никогда не выкуривал до конца, а неожиданно посреди разговора тушил ее пальцами и засовывал окурок в пачку, чтобы через несколько минут вновь достать его и прикурить от зажигалки, выполненной из гильзы крупнокалиберного пулемета. Ганс никогда не видел подобных зажигалок. Беседовавший с каждым из них Кальтенбруннер заметил любопытство юноши, подкинул зажигалку на широкой ладони и любезно пояснил:

– Изделие русских. Трофей с восточного фронта. Она у меня уже семнадцатый год, только фитили меняю и кремни.

– Вы воевали, господин обергруппенфюрер? – уважительно поинтересовался Ганс.

Кальтенбруннер дернул щекой.

– Начальство не воюет, камрад. Начальство руководит военными действиями. Но ты можешь мне поверить – это значительно труднее, нежели сидеть в окопе.

Сейчас, лежа среди камней, ун-Леббель услышал его характерный сиплый голос заклятого курильщика. Собеседником Кальтенбруннера был доктор Рашер, уж его-то голос Ганс узнал сразу. Видимо, прогуливаясь и беседуя, они забрели на берег моря, где загорал ун-Леббель.

– Все это лирика, – нетерпеливо сказал Кальтенбруннер. – Один воспитанник, два, да хоть целая сотня. Это никого не должно волновать. В бюргерах их сотни.

– Я вас понимаю, – доктор Рашер неприятно рассмеялся. – В сорок третьем мы их поднимали в барокамере. Пусть они выплевывали свои легкие, но мы все-таки нашли оптимальный режим для наших летчиков. И опыты по переохлаждению… Мы их проводили по личному указанию рейхсфюрера, обергруппенфюрер. Никого не интересовало, сколько их сдохнет от холода, куда важнее было решить вопросы спасения наших летчиков, которых сбивали над северными морями.

– Все это лирика, – повторил Кальтенбруннер. – Меня абсолютно не интересует, чем вы занимались во время войны. Такие люди, как мы, доктор, не имеют прошлых заслуг перед рейхом. Рейх интересуют заслуги настоящего времени. Вы уверены, что этот «ун» психологически готов к полету?

– Конечно, – без раздумий ответил Рашер. – Я не сомневаюсь, что смерть первого подопытного испугала нашего второго кандидата. Но в нем течет славянская кровь, а вы сами знаете, что русские эмоционально тупы и не способны к серьезным переживаниям. Это благодатный материал для любого эксперимента. Они быстро смиряются с неизбежным.

– Он что-нибудь знает о своем происхождении? – Кальтенбруннер остановился, прикуривая сигарету.

Доктор Рашер терпеливо ждал.

– Этого здесь не знает никто, – возобновляя движение, сказал он. – Тем более – он. Но я смотрел его дело. Мальчишкой его вывезли из Сталинграда. Отец– немец Поволжья, фольксдойч. Мать – русская. Антропологическая комиссия признала его годным к немцефикации. За ним сразу был закреплен воспитатель, он вел его до направления в бюргер и позже был использован для психологической проверки кандидата. Надо сказать, парень ее успешно выдержал. Добротный материал. Они воображают себя немцами, не осознавая, что им уготована участь пушечного мяса. Кровь невозможно очистить, никто из них никогда не станет истинным арийцем.

– Игра стоит свеч, – хохотнул обергруппенфюрер.

– Это не игра, это государственная политика. Война слишком дорого обошлась немцам, мы нуждаемся в солдатах, а это наилучший способ пополнить армию крепкой и здоровой молодежью.

– Вы умеете воспитывать чувство долга в подопытных обезьянках, – сказал Кальтенбруннер.

– Поверьте, обергруппенфюрер, это несложно, – сухо усмехнулся Рашер. – Надо только заставить их поверить в необходимость и обязательность жертвы. Если они уверуют, то готовы ради этого свернуть горы.

Голоса медленно удалялись, но Ганс не шевелился. Он лежал на спине, глядя в небеса, и сжимал кулаки. Пушечное мясо! Обезьяны, которые служат истинному германцу. Всю жизнь ему внушали, что рейх – это судьба, что он живет ради рейха и во славу его. Все оказалось обманом. Пустота и отчаяние поселились в душе Ганса. Пустота и отчаяние. И ярость.

И обида, что его считают неполноценным.

***

– Ты спишь?

– Да.

– А мне не спится, – пожаловалась Барбара. – Мне хорошо и страшно. Я постоянно думаю, когда это все закончится? Что будет потом, когда ты уедешь? Рано или поздно все кончается. Я пытаюсь представить, что будет с тобой и что будет со мной, и мне хочется плакать. Я не буду жить без тебя.

– Все будет хорошо, – сонно сказал ун-Леббель, прижимая к себе женщину. – Спи!

– Знаешь, – она устроилась у мужчины на руке. – У меня такого никогда не было. Мне хочется выйти за тебя замуж, родить ребенка. Но ведь это невозможно, нас при отправке всегда стерилизуют. У меня никогда не будет детей. – Она тихо всхлипнула. – И тебе никто не разрешит жениться на славянке…

Ун-Леббель молчал. А что он мог сказать? Все, что говорила Барбара, являлось истинной правдой. Их связь не имела будущего. И от этого было очень тяжело. Он привык к этой худенькой женщине, он испытывал к ней щемящую нежность. Сознание того, что им скоро предстоит расстаться навсегда, наполняло душу ун-Леббеля тоской и печалью. Ганс ничего не знал о любви, его воспитание исключало всякую нежность и привязанность к женщине. И все-таки это была любовь. Первая и последняя, а оттого окрашенная неистребимой грустью. Только Ганс об этом не подозревал.

Он лежал, легким усилием мышц баюкая спящую женщину.

Ночь бродила по комнате, ночь вспыхивала зеленым огоньком в зрачке невидимого в темноте радиоприемника, ночь шуршала в эфире, сопровождая красивую негромкую мелодию Уго Кесслера из кинофильма «Берлинский вокзал».

Они уплывали на маленькой покачивающейся лодочке постели в утреннюю тишину – два человека, которые никогда не принадлежали этому миру, которые были обманутыми пленниками, живущими в клетке, но воображавшими себя свободными.

Он нежно вслушивался в дыхание женщины, понимая, что ничего подобного в его жизни никогда уже больше не будет. Он жалел Барбару, хотя даже не мог представить, как она будет без него в этом безжалостном мире, в котором с легкостью врут и с легкостью нарушают свои обещания, в котором все живут применительно к изгибу подлости и потому похожи на кривые, изломанные деревья. Он знал, что ей будет плохо, очень плохо, и был не способен что-либо изменить в ее судьбе.