Текст книги "Лаванда"
Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Ослы, значит, у вас тоже есть? – сказал, морщась от дикого крика, Кудахтин.
Беззаботный молодой человек улыбнулся еще приветливее, развел руками в знак сожаления и ответил неопределенно:
– А где же их нет, скажите? – Но тут же добавил: – Иногда все-таки ослы наши – у нас их пара – корзины кое с чем таскают: польза не ахти какая, но вреда от них тоже нет. Но есть возле нас, а к нам только заходят иногда, животные очень вредные, – называются они олени.
– Как олени? Олени? Вы не шутите? – как-то даже на носки поднялся Белогуров.
– Зачем шучу? Олени, самые настоящие... Приходят вот отсюда, из заповедника, – и молодой человек махнул рукой широко в сторону лесов на горах.
Эти леса могуче темнели всюду. Только одна каменная розовая с голубыми бликами круглая верхушка вырывалась из их курчавой томящей овчины, да на одном уступе белела не то этернитовая, не то из оцинкованного железа крыша какого-то строения.
– Эти вот все леса – заповедник теперь?
– Заповедник, а как же?
– Ты слышишь, брат? – широко глянул на Кудахтина Белогуров.
– А в заповеднике этом несколько сот оленей, считая с молодняком.
– Несколько сот?
– Что же им стоит разводить потомство, когда их никто не бьет? Но они к нам из заповедника являются по ночам, стадами голов по двадцать – и прямо на огороды. Тогда уж держись фасоль и кукуруза! А картошку они выгребают всю под итог – факт! Явные вредители. А в сентябре у них гоны начнутся, – тогда уж они не стесняются и днем стадами к нам забегать. А как дерутся рогами, картина! Аж только стук стоит, точно палкой об палку бьют.
– Однако если они вредительствуют... – начал было Кудахтин.
– Что? Жаловаться на них? Пробовали – бесполезно. Раз они из заповедника – значит, неприкосновенные личности.
Белогуров между тем неотрывно оглядывал леса и повторял:
– Вот как! Заповедник!.. И оленей уже несколько сот!.. А там ведь еще и дикие козы были?
– И диких коз сколько угодно... И диких баранов считают уж тысячи две...
– Баранов?
– Да, муфлонов... Ну, я извиняюсь, мне надо по делу, а вот наш агроном этого участка идет – она вас информирует по всем вопросам, – и он отошел, улыбаясь, и ловкими ногами гимнаста, едва прикасаясь к земле, зашагал к тому строящемуся дому, в котором начали стучать плотники, приколачивая, видимо, доски к балкам, потому что били сильно, сразу в несколько молотков и с оттолочкой.
– Вон как, брат, а? Может быть, уже штук четыреста теперь стало там оленей, а оставалось к концу двадцатого года так, самая малость, – может, десять голов... Вот что значит заповедник! – ликовал Белогуров.
– Однако огромный кусок лесов заняли! Надо как-нибудь нам и туда сходить.
– Хочешь? Сходим! Непременно сходим! – похлопал Кудахтина по плечу Белогуров.
Между тем подошла к ним с той стороны, куда двинулся беззаботный техник, женщина в белой кофточке и серой клетчатой юбке, приземистая, немолодая, уже с проседью в редких волосах, с морщинками около карих глаз, с рыхлой полнотою пожилых женщин. Она сказала с подходу, без интонации и ударений:
– Вы инженеры, товарищи? Из дома отдыха горняков? Любители путешествий? А я агроном Хромцова, агроном этого участка.
– Значит, кроме этого, есть еще плантации лаванды? – спросил Белогуров.
– Разумеется, не одна только эта. Всего три участка и все в разных местах. Здесь только сто тридцать га лаванды, а в других двух участках около четырехсот.
– Ого! Да вы, значит, тут море масла выжимаете?
– Все-таки не море. Вот мы закладываем в три наших куба тонну сырья, а через два с половиной часа получаем с тонны всего только восемь – десять кило масла. А с гектара добывается от двух до пяти тонн сырья.
– Почему же все-таки такая разница: то две тонны, то пять? – удивился Кудахтин. – От почвы это, что ли, зависит?
– Нет, от возраста этой самой лаванды. Молодая лаванда цветет не густо, дает мало сырья: чем старше – тем больше, но... до известного предела! Старше восьми лет она дает уже все меньше и меньше, а в двенадцать совсем перестает цвести, тогда ее надо выбрасывать и заменять новой. У нас это дело совсем молодое, старше пятилетних кустов нет, и пятилетние самые доходные.
– Черенками сажаете?
– И черенками и делением кустов, однако и семенами не брезгаем сажать, хотя семена эти совсем крошечные, меньше маковых зерен.
– Хорошо, но сюда-то именно, на эти горы, зачем вы забрались с лавандой? – спросил Белогуров.
– Да ведь наша лаванда – французская, lavandula vera, лаванда настоящая... Есть еще несколько видов лаванды, но те менее выгодны. А на опыте Франции – очень, между прочим, давнем, – дознано, что самые лучшие выходы масла дает лаванда, если разбивать плантации на такой вот высоте – на высоте трехсот – четырехсот метров над морем. И второй участок наш тоже на такой высоте и третий. Кроме трех наших, есть в Крыму еще плантации лаванды, всего до семисот пятидесяти гектаров, и в прошлом году выгнали всего до шести тонн масла, а это уж не шуточка, это – на два миллиона рублей.
– А куда же все-таки ваше масло идет? Мы, невежды, этого не знаем, сказал Кудахтин.
– Не вы одни не знаете: дело новое... Куда идет? На душистые туалетные мыла, на духи, на конфекты... Даже есть у нас требование на лавандовое масло от керамических и от фарфоровых заводов.
– Гм, очень трудно представить, зачем для посуды лавандовое масло! посмотрел на Белогурова Кудахтин.
– Какой-нибудь секрет производства, – выпятил недоуменно губы Белогуров.
– По-видимому, да, – продолжала Хромцова. – Но пока на все наши потребности, говорят, нам хватит восемь тонн масла. А вот во Франции, я слышала, добывают его ежегодно до ста тонн!
Кудахтин качнул головой и бормотнул:
– Ка-кие-е душистые!
– Погодите, и у нас дело восемью тоннами не кончится. Может, лет через двадцать и мы до ста тонн дойдем! Чем у нас хуже лаванде расти? Да у нас теперь даже и на Кубани начали разводить лаванду.
– Ну, хорошо, а как качество масла? Дело не в количестве, а в качестве, – сказал Белогуров. – Должно быть, похуже французского?
– Ничуть не хуже! Ведь мы посылаем свое масло в Москву на фабрику в таких красивых запаянных жестянках: по девять кило масла входит в жестянку, – соответственно тонне сырья. А в Москве на фабрике сидит дегустатор...
– Человек с носом? – проворно вставил Белогуров.
– Вот именно, человек-нос, единственный, незаменимый спец... У него на столе такие пробирки, он соединяет разные масла и нюхает, – вся его работа! Так получаются наши советские духи. Говорят, до семнадцати компонентов иногда входит в те или иные духи, а потребительницы их, конечно, не знают подобных обстоятельств...
– А если у этого незаменимого спеца будет насморк? – с усилием спросил Кудахтин.
– Тогда стоп машина! Тогда всей алхимии до его выздоровления отдых... Так вот этот спец признал наше масло вполне хорошим. Оно и не может быть, конечно, ни каким-нибудь посредственным, ни тем более плохим. Лаванда любит южные склоны, – пожалуйста, у нас здесь их сколько угодно! Любит шиферную почву, – здесь везде шиферная почва... Но она не любит дождливой весны, как в этом году, например, была, поэтому выход масла у нас теперь меньше, чем девять кило с тонны. Зато в прошлом году было почти десять! Это и во Франции считается рекордом. Так что большое значение в нашем деле имеет погода... А цвет масла меняется несколько в зависимости от чего бы вы думали? – от спелости сырья. Когда лаванда в полном цвету, масло бывает зеленое, а теперь, например, она уже частью отцвела, – теперь масло желтое.
– Хорошо, вот вы сейчас, конечно, заняты, – собираете свой урожай, – а что же вы делаете здесь зимой? – живо спросил Белогуров.
– Зимой? Делаем перекопку плантаций.
– Как перекопку? Вручную?.. А трактор?
– Что вы – трактор! Это вам не степь, товарищ! У нас, увы, копают по старинке лопатами. А копать зимой можно далеко не каждый день. Когда идут дожди, перекопку бросаем. А то еще того хуже: вздумает вдруг нас засыпать снегом, – тогда мы, конечно, только существуем и усиленно топим печки.
– Небо коптите?
– Небо коптим... Да, я еще не сказала вам, что у нас, кроме лаванды, есть розмарин и несколько гектаров казанлыкской розы. Но роза у нас – дело еще более молодое, чем лаванда, так что розовое масло мы хотя и гнали в этом году, но, так сказать, в порядке пробы.
Локомобиль между тем однообразно фукал, пар по замотанной в парусину трубе тек в перегонные кубы, а невдали от изнывающих от жажды инженеров падала струйкой из трубы водопровода чистейшая на вид вода, направляясь потом по узкой канавке к яме, в которой гасили известь.
– Ох, не могу терпеть! Очень здесь горит! – дернул ладонью по кадыку Кудахтин и пошел к этой заманчивой струйке.
– Напейся и мне скажи, какая вода! – крикнул ему вдогонку Белогуров, а Хромцова предложила участливо:
– Да вы бы, товарищи, зашли на пчельник, там наши пасечники Покоевы муж и жена – угостили бы вас лавандовым медом... А может быть, даже и чаю для вас согрели бы, – они люди добрые. Вот их детишки, кстати, Володя и Катя, они вас и доведут.
– Так это с пчельника, значит, ребятишки? Ва-во-дя! – крикнул Белогуров именно так, как называла мальчика его сестренка.
– Вы, стало быть, с ними уже познакомились? – слегка улыбнулась Хромцова.
– Ну, еще бы! Мы с ними – старые приятели! – игриво отозвался Белогуров.
IV
Ульи были расставлены очень аккуратно, такими же правильными, безупречно по веревочке протянутыми рядами, как росли на плантации кусты лаванды. Пчельник был устроен в яблоневом саду, разбитом еще тем самым адвокатом по бракоразводным делам, фамилию которого забыл Белогуров.
Ульи были приземистые, широкие, на четырех дубовых чурбачках каждый, с крышами односкатными, крытыми где железом, где фанерой, но однообразно окрашенными золотистой охрой, веселой на вид.
Яблоки на яблонях висели густо, – год для них был урожайный, – но все они были одного сорта, мелкий и жесткий, хотя и румяный, красивый синап.
Сарай стоял сзади за пчельником, а прямо против пчельника, через дорогу, небольшой домик, куда и привели инженеров Володя с Катей.
По дороге Володя успел задать Белогурову, совершенно для него неожиданно, один из тех вопросов, которые приходят в голову только детям. Он сначала пригляделся к этому черному, толстогубому дяде насупленными голубыми глазами, прежде чем спросил совершенно серьезно и даже как будто хриповато:
– Дядя, а дельфины – они чихают?
Дельфинов в Черном море много. Белогуров видел, купаясь, как они выскакивают из воды, как они гоняются за стаями мелкой рыбешки чуларки или султанки, видел с берега, как далеко в море охотятся за ними флотилии дельфинников с алломанами, но чихают ли дельфины, он не знал и ответил:
– Охота тебе, Володька, задаваться такими роковыми вопросами!
Однако Володька посмотрел потом также насупленно-серьезно на Кудахтина и к нему обратился так же басисто:
– А ты, дядя, не знаешь!
У крыльца домика безмятежно лежала и нежилась в тени крупная черно-рыжая свинья; каштановая лохматая собака на цепи, когда-то от излишнего усердия сорвавшая уже себе голос, выскочила свирепо из конуры с придушенным рыком, и на крыльце, вышиною всего в две ступеньки, показался обеспокоенно глядевший человек, которому Володька крикнул, показав на Белогурова:
– Па-ап, а пап! Вот!
Пчеловод Покоев подтянул брюки, в которые забрана была синяя рубаха, перепрыгнул через непроходимо лежавшую свинью, прикрикнул на собаку и стал перед гостями, небольшой, подстриженный ежиком, красный с лица, с пытливыми сорокалетними серыми глазами в набрякших веках и с протянутой, неслабой на вид рукой.
Белогуров объяснил ему, как и откуда они сюда попали, и он сразу же стал благодушен и говорлив.
– Пчельник наш хотите посмотреть? Могу показать, вполне могу, – только если вы курящие, не ручаюсь тогда, что какая-нибудь сердитая вас не покусает. Курильщиков и длинноволосых пчелы не любят, – впрочем, вы оба стрижены лучше не надо... Сетку могу вынести, только сетка у меня всего-навсего одна...
– А зачем же собственно нам надо ходить по пчельнику? – сказал Кудахтин. – Мы его и отсюда отлично видим – все ваши двести ульев.
– Двести двадцать, – скромно поправил Покоев, а Белогуров, чтобы быть ближе к цели, воодушевленно щелкнул пальцами:
– Говорят, у вас мед замечательный, из лавандовых цветов!
– А вы уж это слыхали?
– Еще бы! Слухом земля полнится!
– Так что вы, товарищи, может, желаете проверить, так ли оно на самом деле? – понял его Покоев. – Что же, за чем дело стало? Заходите в комнату, могу вас попотчевать, только будет сотовый, зато первой свежести: только нынче утром вырезал.
И он начал расталкивать ногою свинью, которая, впрочем, сочла это за хозяйскую ласку и не вставала, только хрюкала блаженно, покачиваясь, но отнюдь не открывая глаз.
Инженеры остановили его: "Бросьте, переступим!" – и, когда поднялись на ступеньку, Покоев проворно юркнул в комнату, и вот прямо перед собой Белогуров увидел на пороге высокую тонкую русоволосую женщину в просторном синем (из той же материи, как и рубаха ее мужа) платье, перехваченном поясом и с широкими, короткими, только до локтей рукавами.
И хотя в комнате с одним и то небольшим окном, к тому же заставленным от солнца банкой сочного бальзамина, было темновато, но Белогурову показалось вдруг, что где-то и когда-то видел он подобную высокую женщину с русыми волосами.
Это мелькнуло мгновенно, и тут же память сочла это обычной ошибкой, тем более что женщина, усадив гостей за стол, покрытый клеенкой, легконого повернулась и вышла куда-то, а следом за нею вышел и сам Покоев, предоставив неожиданным гостям оглядеться.
Комната была маловата – только стол, три стула и кровати. Должно быть, на одном из стульев лежала гармонья-двухрядка, теперь валявшаяся под одной из кроватей; зеркало на стене; около него веером пришпиленные кнопками несколько выцветших фотографий; на кроватях – покрывала из кисейки; на наволочках красные буквы "П", и вот – домашний очаг и семейный уют.
– Ого! Ка-кой красивый! – ударил в ладоши Белогуров, когда Покоев внес и поставил на стол большое блюдо с сотовым медом.
– А соты какие чистые, а? Никогда я таких не видал за всю свою жизнь? поддержал товарища Кудахтин. – Только нельзя ли к такому меду стаканчик водицы похолоднее?
– Чего другого, а воды у нас хватит: полный колодезь! – радушно отозвался пчеловод, и Кудахтин, сказав: "Вот это здорово, брат!" – сильно хлопнул по спине Белогурова.
Высокая женщина в синем тонкими голыми руками расставила и разложила на столе тарелки, ножи и вилки. Белогуров присмотрелся к ее продолговатому лицу, на котором не было никаких следов загара, и к этим подстриженным вровень с узким подбородком, подвитым домашним способом волосам, и опять ему показалось вдруг ясно – где-то видел.
Она сказала:
– Ну вот, теперь все, кажется, в порядке... Ах да, еще воды вам хо-лод-ной. Хорошо, сейчас будет вода.
Но воду вносил уже сам Покоев в белом с цветочками кувшинчике и два граненых стакана, а Белогурову и самый этот голос, грудной и негромкий, какой он услышал, и растяжка слова "холодной" показались настолько знакомыми, как будто слышал это совсем недавно.
Между тем Кудахтин уже отрезал кусок сот, еще не пробовал его, только держал перед собой на вилке, отправляя в рот глоток за глотком холодную воду, а уж на потном огненном лице его сияло блаженство.
Потом наперебой оба начали хвалить мед:
– Вот так лаванда! Тут ради одного только меду такого еще бы тысяч десять га лаванды надо развесть!
Покоевы сидели рядом около двери, она на стуле, он на табуретке, откуда-то внесенной; Белогуров приходился к ним боком.
Мед действительно казался ему изумительного запаха и вкуса, вода тоже единственной по своим достоинствам водой, но даже и увлеченный этим небывалым соединением такого меда с такой водой, он вдруг быстро повернул голову к женщине, почувствовав на себе ее слишком внимательный, изучающий взгляд.
Бесспорным показалось вдруг, что он не только видел ее где-то, но даже часто видел ее или не ее, но что-то было очень знакомое даже в этих тонких руках с угловатыми девическими локтями, хотя женщине было на вид уже за тридцать лет... Но самое знакомое было почему-то в очертаниях губ ее, прикрывавшихся как-то неплотно.
Покоев же между тем говорил:
– Пчеловодом сюда поступила сначала моя жена... Потянуло ее почему-то в эти места, а до того мы хотя тоже в Крыму, но в степной части жили. Потом, конечно, и меня сюда же перетащила. Она училась пчеловодству в техникуме, а я – пчеловод-практик с самого детства. Так мы тут всего хотя один только год, а пасеку увеличили почти вдвое... И у нас все ульи чистенькие, и гнильца, как в других тут в окрестности пчельниках, у нас и в заводе нет. Все ульи окурены... С будущего года, одним словом, пчельник наш серьезный доход совхозу будет давать, а потом год от году больше и больше.
Высасывая мед из сотов и запивая его щедро водою, Белогуров не столько слушал Покоева, сколько усиленно думал, где и когда это было, что он встречал, и как будто даже часто, его жену.
Когда он взглядывал на нее, то неизменно наталкивался на пристальный взгляд ее голубых, правда, уже выцветающих, но насупленных, как у Володьки, будто тоже вспоминающих глаз...
И вдруг она сказала ему:
– Послушайте, товарищ, а вы часом не из этих ли мест родом?
– Гм... Вот видите, – заулыбался Белогуров, – а я тоже смотрю на вас и думаю: где-то, кажется, мы встречались с вами! Только в этих местах я был лет шестнадцать назад, а после уж не приходилось.
– Шестнадцать лет?.. В двадцатом, значит?.. Ну, тогда так и есть! Мы с тобой в одном отряде партизанами были!.. Я тебя по твоим толстым губам узнала!
И женщина вдруг закраснелась, просияв, и стала девически молодою.
– Катя! – вскрикнул Белогуров, и, едва успев выплюнуть на тарелку воск, который жевал, он вскочил и протянул обе руки женщине.
Он хотел поцеловать ее крепко в эти неплотно сходящиеся, увядающие уже губы, но она наклонила голову, как под ударом, и своими толстыми губами он только коснулся белого ряда среди волос на ее затылке, а руки его охватили ее узкие покатые плечи.
– Сестрой милосердия была в нашем отряде, – сказал он Кудахтину, перебросив глаза через ее мужа. – Их было у нас две... Другую звали, кажется, Паша. И если бы ты, Катя, не ходила тогда в галифе и френче, я бы, конечно, тебя сразу узнал! У меня ведь есть все-таки память на лица, и ты ведь очень мало изменилась в лице и решительно ничего в фигуре... Но в женском платье мне ведь тебя никогда не приходилось видеть, припомни сама!
– Конечно, я тогда не носила платья, – сказала она, – раз я сама была тогда партизаном.
– Это она возилась с моей раной, Катя! – возбужденно говорил Кудахтину Белогуров. – Она бинтовала мне руку, когда пулю вырезал мне врач наш... Не знаю уж, был ли он действительно врач или только фельдшер, но хирург он был все-таки отличный... Только сам все покашливал, бедный...
– Он давно уже умер, я справлялась о нем, – вставила Катя, мать маленькой Кати. – А ради такой встречи я сейчас самовар поставлю, напою вас обоих чаем.
И она поднялась вдруг и выскочила в дверь, изгибисто мелькнув широким синим платьем. Кудахтин успел было бросить ей вслед: "Нам уж идти домой пора!" – но она захлопнула за собою дверь; притом водою, хотя он успел уже вытянуть ее три стакана, он все как-то не мог напиться, и чай представлялся ему заманчивым. Сказал же он, что надо идти, потому только, что присматривался к лицу Покоева в то время, как Белогуров как будто совсем не хотел его замечать, перебрасывая через него разгоряченные взгляды.
Между тем Покоев, это явно было для Кудахтина, очень озадачен был тем, что какой-то чужой человек, откуда-то вдруг пришедший, зовет его жену "ты, Катя", обнимает ее плечи и целует ее в пробор; он открыл рот, неестественно часто мигал веками, загар на его лице потускнел.
Он оправился только тогда, когда жена вышла. Раза два кашлянув, чтоб разыскать голос, для себя обычный, он, с запинками, сосредоточенно глядя на Белогурова, заговорил:
– Да-а... вот как вы, значит... Поэтому есть у вас память на местность. Шестнадцать лет не были в этих местах, а вот... сразу нас нашли... Ко мне, знаете ли, вот не так давно брат родной вздумал приехать с женой своей из Карасубазара, – он там работает. И вот он кружил, кружил по горам тут целый день, и пешком и на извозчике, – всячески, так ничего и не добился, где этот самый лавандовый совхоз... То есть именно наш участок... Осерчал и уехал ни с чем... Потом уж мне написал сердитое письмо из Карасубазара... А вы вот сразу попали, куда вам захотелось попасть... Впрочем, что же я, если уж самовар, то тут уж мне надо жене моей помочь... А вы, разумеется, продолжайте, товарищи, мед кушать...
И он, вскочив, вышел поспешно, а Кудахтин после его ухода сморщился весь, как это только он умел делать, и раза три подряд нырнул вперед и повел в стороны длинной шеей.
– Я потом тебе скажу, в чем тут дело, – на ухо ему шепнул Белогуров.
V
За самоваром вспоминали.
Самовар меланхоличен по самой натуре своей. Самоварное пение мелодично и, пожалуй, несколько грустно, как мурлыканье злостных дармоедов-котов. Самовар как будто и создавался для того, чтобы, сидя около него, бесконечно вспоминали, и кажется временами, что, когда все самовары наши, наконец, за ненадобностью будут выброшены в медный лом, страна наша навсегда освободится от множества тяжелых воспоминаний.
За самоваром здесь, в небольшой комнате Покоевых, вспоминали Белогуров и Катя, кто из партизан был убит в перестрелках, кто был ранен легко, кто умер от ран или стал инвалидом.
Как бывшая сестра отряда, Катя Покоева больше всего помнила только это. Помнила, как не хватало йода, бинтов, ксероформовой мази, сулемы, борной кислоты, перекиси водорода.
Перебрали потом имена партизан, им обоим известные и еще не исчезнувшие из памяти, и кто где теперь и на какой работе. Белогуров рассказал, между прочим, и о том, что из себя представляют столь же недавно основанные, как лавандовые совхозы, калийные копи в Соликамске, на которых он заведовал участком.
К чаю пришли и Володька с маленькой Катей. Мать еще раньше с заметной гордостью сообщила о своем сыне, что он никогда не скажет, о чем бы то ни было, о чем его спросят, "не знаю", – этого не позволяет ему его самолюбие; он насупится и скажет: "Забыл!.." Забыть, это он, конечно, может, забывают ведь часто и взрослые, но чтобы он не знал, – нет, это недопустимо!.. И чтобы показать гостям, что она не выдумала и не пошутила, она, подмигнув Белогурову, спросила сынишку:
– Володя, а ты знаешь, где Абиссиния?
Мальчик посмотрел на мать исподлобья и пробурчал, отвернувшись:
– Забыл я... – потом ушел из комнаты, захватив с собою сдобный сухарь.
– Вот видите! – ликовала мать. – Ему ведь никто никогда и не говорил ничего об Абиссинии, на карте, конечно, тоже не показывал, но вот усвоил себе привычку такую: "забыть" он может, а "не знать", – это уж вы оставьте! Возили его с Катюшей в город в фотографию сниматься, и вот теперь чуть только увидит у меня в руках или у отца газету, сейчас же спросит: "А что, мой портрет напечатали?" Откуда он взял, что непременно его портрет должны поместить в газете, – а вот взял же! И теперь конечно: вынь-положь газету с его портретом!
Хоть и видел Кудахтин, что его товарищ готов уже был забыть и о доме отдыха горняков, все-таки через час заспешил он идти обратно.
Простились наконец. Поблагодарили за удивительный мед, и чай, и сухари. Белогуров крепко жал руку Кате, глядя в ее выцветающие, но теперь вдруг снова ярко заголубевшие глаза и переводя взгляд на нежелающие плотно смыкаться, как это было и прежде, губы.
Провожать гостей пошел только один Покоев. Он скинул с себя неловкость еще за чаем и теперь хлопотливо справлялся на конюшне, нет ли свободной лошади, не едет ли кто в город. Но все лошади – их было четыре – оказались в работе, грузовик же еще не приходил из города, и неизвестно было, когда придет.
Полюбовавшись еще раз красивейшей картиной огромной плантации лаванды, горняки решили идти пешком, только теперь уже по той самой дороге в долине, которую утром сознательно обошли стороной.
– На дороге, разумеется, всегда вас может какая-нибудь попутная машина нагнать или даже линейка чья-нибудь – вот вы и сядете, – говорил им Покоев, прощаясь и радостно пожимая руки.
Белогуров посмотрел на кроткое небо, пронизанное зноем, на пыльные кипарисы и черешни по границам виноградников с обеих сторон и спросил вдруг с подъемом:
– Ты знаешь, что такое так называемая первая любовь, или тебе не приходилось этого испытывать?
– Ну, ладно, махай дальше, – отозвался Кудахтин.
– Так вот, эта самая Катя и была моя первая любовь!.. Может быть, был ее первой любовью и я, по ее-то словам тогда выходило как будто так, но этого вопроса касаться уж мы не будем... Никого и никогда не целовал я так нежно и крепко потом, как ее, даром, что была она в галифе и френче! Никого, да... и никогда! Но вот раскидало нас в разные стороны, когда Красная Армия вошла в Крым. Отряд наш влили в дивизию в Феодосии... Я уехал учиться в Москву... Катя тоже демобилизовалась... Словом, обстоятельства так сложились, что я ее потерял из виду, она меня тоже... Однако я тебе скажу, долго я не женился: все как-то не забывалась Катя. Если и обращал внимание, то только на высоких и когда волосы русые... Вот ты улыбаешься, конечно... И я бы, пожалуй, улыбался, если бы ты мне это говорил, а не я тебе. Так что, разумеется, о подобных вещах лучше про себя молчать... Ты ведь и того не знаешь, пожалуй, как это поражает, не хуже пули, когда тебе в семнадцать лет красивая девушка перевязывает рану! Это потрясающе действует!
– Ну, ладно, а теперь-то ты женат или холост, я что-то от тебя не слыхал, – спросил Кудахтин.
– Да уж почти два года женат, что из этого?
– На высокой?
– Н-нет, она обыкновенного женского роста. Лаборантка на заводе у нас.
– Блондинка?
– Н-нет, она скорее шатенка.
– Ну вот, брат, – видишь?
– Что вижу? Ничего особенного не вижу, – недовольно ответил Белогуров, но тут же остановился, заметив в ограде дерево с широкими блестящими ярко-зелеными листьями и колючими ветками. – Вот ты на это лучше погляди! Ты, конечно, в своем Кривом Роге такого дерева никогда не видал и не увидишь, а на подобном дереве, только в другом месте, я, брат, тогда, в двадцатом году, видел и плоды вроде апельсина, и даже припомню сейчас, как оно называется...
Он сорвал лист, помял его в руке, понюхал, пристально поглядел на Кудахтина, потом опять на дерево в ограде, наконец выкрикнул радостно:
– Маклюра! Вспомнил!.. Вот как называли мы это дерево, если ты хочешь знать! Маклюра! А запомнил я это тогда при помощи мнемоники: это название на слово "маклер" похоже; если мужчина маклерством занимается, то он маклер, а если женщина, то неплохо ее назвать маклюрой. Но как женское имя это некрасиво, конечно, а, между прочим, в одной стране, я читал, женщинам дают имена цветов. Как ты себе там хочешь, брат, но это – милый обычай... И если жена моя, – она теперь на девятый месяц беременности переходит, так что к родам ее я поспею, – если родит она девочку, я брат, знаешь, что сделаю? Назову свою дочку Лавандой! По-моему, брат, это очень красивое, очень круглое какое-то имя, а? Ты согласен? Впрочем, если даже и не согласен, назову непременно так!
1936 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Лаванда. Впервые появилось в журнале "Колхозник" № 1 за 1938 год. Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том третий.
H.M.Любимов