Текст книги "Львы и солнце (Преображение России - 14)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

И только когда пронесли тела, очнулся Иван Ионыч от всего этого неслыханно нового, усиленно замигал глазами (почему-то слезы на глаза навернулись) и сказал оторопело громко, обернувшись почему-то назад:

– Вот это так ловко! А?..

– Милый, еще как ловко-то!.. Раз ежели казаки за нас, так теперь...

И не договорила та самая с рябинами около носа (оказалось, что стояла она сзади него) и, совсем как на Пасху, заплаканная от счастья, поцеловала его в губы.

Полковник князь Абашидзе жил наискосок, через площадь, в самом начале Знаменской улицы. К нему у Полезнова, пока он стоял, скопилось несколько деловых вопросов об овсе: нужно ли теперь доставлять овес? кто будет за него платить, если доставить? куда именно доставить? есть ли в Петрограде какая-нибудь власть, если пристава стреляют в казаков, а казаки рубят головы приставам?.. может ли он получить теперь в интендантстве свои двадцать семь тысяч?

На все эти и многие другие подобные вопросы непременно должен был ответить Абашидзе, слегка похожий на того инженера в Бологом, только ростом выше, годами старше, лицом красивее.

Толпа раскинулась теперь по всей площади, и пройти сквозь нее оказалось возможным. Полезнов смотрел на всех кругом с веселым пониманием, как соучастник, в то же время думая о Бесстыжеве: "Ду-у-рак, дубина!.. Что? Взял?.."

Когда позвонил он, за дверью послышались почему-то беготня на цыпочках, шарканье ног, и потом стало тихо. Полезнов надавил пуговицу звонка еще раз. Долго никто не отзывался, наконец робко звякнул ключ в замке, и через узенькую дверную щель спросил тихий женский голос:

– Вам что надо?

И так же тихо, понимающе тихо, отозвался Иван Ионыч:

– Мне бы... Я к господину полковнику... к их сиятельству...

– Нету здесь никаких полковников! – тверже уже сказал голос.

– Вы не думайте, что я что-нибудь... Я им известен... Я насчет овса хотел выяснить... – заговорил было Полезнов, но женский голос, вполне окрепший, перебил возмущенно:

– Какой овес, что вы?.. С ума сошли?.. Какой теперь овес, когда революция? Вы знаете, что офицеров убивают?.. В интендантство идите!

И дверь захлопнулась, щелкнул замок.

Чтобы попасть в интендантство, нужно было пробиться на Малую Морскую, почти через весь Невский, однако уже на углу Невского Полезнов увидел образцово выстроенный взвод гвардейцев. Он удивился, когда это успели они построиться здесь в полной боевой готовности, огромные, застывшие, как живые монументы: он не заметил их раньше, когда проходил на Знаменскую улицу через площадь. Невский же и теперь, как тогда, почти сплошь чернел (а вдали синел густо) от стотысячной толпы.

Было далеко не так уже морозно, как третьего дня, и, что было совсем уже странно, гораздо светлее было, чем бывало всегда в Петрограде.

Поручику, вкось на него глянувшему, вкрадчиво сказал Иван Ионыч не в полный голос:

– Ваше благородие!.. А как теперь интендантство – работает?.. Мне потому это нужно – я поставщик, вот почему... мне там деньги получить следует...

Крест-накрест перетянутый новенькими ремнями, высокогрудый белый молодой поручик обвел его с шапки до калош девичьими серыми глазами и чуть кивнул головой в сторону Невского, а в сторону Знаменской площади, в сторону наседающей, хотя и осторожно, толпы вытянул руку и крикнул негромко, но начальственно:

– Нельзя!.. Проходите!..

На обоих углах Литейного проспекта густо стояли солдаты-гвардейцы, а Литейный, как Невский, в обе стороны чернел и синел народом, и две встречных реки именно тут бурлили, где сливались.

Иван Ионыч озирался кругом, сильно стиснутый, и бормотал отчаявшись:

– Шабаш!.. Кончено!.. Тут уж пробиться немысленно!..

Однако скрещение встречных народных рек выперло его вперед, протащило как-то на другую сторону Невского, и так, в толпе, раздвигающей жидкие шеренги солдат, добрался он до Аничкова моста. Кругом него все были говорливы, крикливы, возбуждены.

Могучие бронзовые кони Аничкова моста, красавцы кони, очень подходящие, – как казалось ему теперь, – вздыбились, взвихрились, раздували ноздри вот-вот раздавят своих голых усмирителей... Как-то необходимо было, чтобы именно такие кони-звери высились над человеческой гущей, горячились бы сами и ее горячили, а не тот неподвижный, тупой, толстомясый битюг под царской тушей на Знаменской площади. И толпа тут была иная, чем там. Полезнов не мог бы сказать, в чем именно выражалось различие, однако – он чувствовал это она была требовательней, настойчивей и смелее; она презрительно глядела на затянутых гвардейцев, она хотела двигаться и двигалась.

Как будто в этих огромных пятиэтажных, вплотную, без просветов, стоящих с обеих сторон Невского домах никого не осталось, кроме больных, лежащих в постелях, – все вышли громко сказать, что они люди.

Но что толпу, как бы ни была она мудра и права, можно в упор расстреливать залпами, это показали скоро Ивану Ионычу гвардейцы Волынского полка.

Это случилось на Казанской площади, куда вынесло, наконец, Полезнова народное половодье.

Если, еще не доходя до Аничкова моста, он думал только о том, как бы добраться до интендантства, то теперь уже видел, что не доберется, и... забывал об этом.

Он чувствовал временами, что ничего еще не ел в этот день, и во рту временами пересыхало, но, когда он кричал вместе с другими: "Хле-е-ба!.. Хле-е-ба!" (бывало это, вдруг начинали в упор сытым на вид гвардейцам кричать: "Хлеба!"), он понимал, что дело было не в хлебе только, не в одном хлебе.

И вот вместо хлеба – залп; это произошло именно здесь, перед Казанским собором, часто слышавшим залпы.

Рядом с Полезновым пришлись две совсем юные девушки в школьных еще шапочках со значками своей гимназии, тесно сцепившиеся руками, боявшиеся оторваться одна от другой и затеряться. И когда треснуло вверху от залпа, им, с изумленными голубыми глазами, крикнул Полезнов:

– Ложись! – и, глядя на них встревоженно-строго, по-отцовски, сам присел проворно на мостовую и вытянул левую руку, чтобы лечь на левый же бок.

Но девочки глядели на него удивленно, оглядывались кругом и все-таки стояли.

– Ложитесь! Убьют! – кричал им Полезнов, и кругом него ложились так же проворно, как он, будто крики его приняли за команду, но две девочки в гимназических шапочках пожимали совсем узенькими плечами, смотрели кругом и вверх, и глаза у них голубели явным недоумением.

И когда треснуло снова, одна из них вскрикнула и упала, увлекая другую, упала на подобранные ноги Ивана Ионыча.

Четыре залпа еще насчитало не столько сознание, сколько все вообще бочковатое тело Полезнова, сознание же его сосредоточивалось здесь, где он ничего уже не мог сделать.

Он видел пухлый клочок белой ваты на пальтеце девочки – на груди слева, немного ниже ключицы, его не было прежде. Пуля выбрала среди многих около него именно эту узенькую полудетскую грудь. Приколотая большой булавкой к белесой косе шапочка девочки не скатилась с головы, только отбросилась назад, рот ее открылся очень широко и вздрагивал, ловя воздух, голубизна глаз чуть мерцала под полузакрытыми веками. Сестра тормошила ее испуганно и рыдала.

– Эх, Лиза, Лизочка! – бормотал Полезнов. В том, что ее звали Лизой, а другую, непременно сестру ее, Катей, он не сомневался.

Когда на Гороховой, около какого-то автомата, не так давно бойко торговавшего пирожками, но теперь упраздненного, Иван Ионыч, наконец, остановился и глянул в длинное зеркало, вделанное сбоку в стену, он не узнал себя.

Явственной, резкой стала переносица очень неправильного, "чисто русского" его носа; а главное – в бороде, как раз от подбородка, веером что-то досадно и незнакомо белело.

Иван Ионыч подумал, что это известь от стен, к которым он прикасался то там, то здесь руками, а потом брался за бороду, и начал было деятельно оттирать эту известку перчаткой, пока не убедился, что известку эту оттереть нельзя, что она выступила из него самого – вчера ли, третьего ли дня, или вот только сейчас, на площади, – что она называется сединою.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В одном из переулков, ведущих на Вознесенский проспект, в чайной, куда с большим трудом кое-как втиснулся Иван Ионыч, он прочно уселся за одним столиком рядом с каким-то отделенным унтер-офицером, у которого по-охотничьи за спиной на ремне торчала винтовка без штыка. Оба они пили чай, как одолевшие безводную пустыню; они расстегнули вороты рубах, сдвинули на затылки шапки; лица у обоих стали свекольными и лоснились.

Унтер-офицеру было за сорок, он был взят из запаса в запасной батальон. Шапка его – папаха из серой поддельной мерлушки, лицо – круглое, бабье, все казалось очень знакомым Ивану Ионычу, до того знакомым, что он с первого же слова начал говорить с ним попросту, хлопая его по плечу и с ухмылкой:

– Думаешь ты, что старше ты меня в чине-звании? Не-ет, брат, я сам унтер девятнадцатого пехотного Костромского полка!.. Это называлась пятая дивизия... Наш полк был – белый околыш, а Вологодский – синий, а семнадцатый Архангелогородский – тот красный околыш, а Галицкий двадцатый – те уж черные галки, черный околыш... красоты в нем, конечно, никакой... Мы споначалу в Батурине стояли; так себе городишко, паршивый, совсем село, только замки там старинные, двое... Как на плацу, бывало, ученье – командуют: "На-правле-ние на замок... Разумовского!.." Или в другую сторону: "На-правле-ние на замок... Мазепы!" Сейчас, значит, по фланговому стройся на замки... От них там одни только стены кирпичные оставались, от этих замков, а крыши уж черт взял... И, разумеется, раз команду подают: "Стоять вольно!.. Оправиться!" солдатня сейчас со всех ног туда животами вперед, и только на бегу пояса снять успеют.

– Это в какой было губернии? – полюбопытствовал унтер-офицер, глянув воловьим выпуклым глазом.

– Это в Черниговской, а потом мы в Житомир перешли, на австрийскую почти границу... И не знали, бараны, зачем нас туда погнали!.. А погнали нас туда, чтобы в случае войны мы под первые пули, вот зачем!..

– Офицера у вас как... дрались?

– Ого! – почти радостно отозвался Полезнов. – Увечили!.. Я каптенармусом ротным был, а ротный наш, капитан Можейко... Я же прав вполне был, и мог я ему подробно объяснение дать насчет мундиров второго срока, он мне: "И-ишь раз-го-вор-чистый, как все одно шлюха!" – да в это вот место, Полезнов показал повыше левого виска. – Если бы чуть ниже взял, убил бы...

– Твоя как фамилия? – хриповато спросил унтер-офицер.

И по этому случайно хриповатому голосу мгновенно вспомнил Иван Ионыч, на кого был похож он: на Зверякина, того, который, скупая овес, орудовал около Вышнего Волочка. И вот, сам не зная почему, ответил он найденно:

– Зверякин!

– Фамилия лесовая, – важно усмехнулся унтер-офицер, – и видать, что ты по природе из лесовых... А моя – Вечерухин.

– На мне, конечно, шуба теперь из меха, – несколько конфузливо сказал Иван Ионыч, – однако я, брат...

– Шуба такая на каждом рабочем быть должна, – перебил Вечерухин важно.

– С одним подрядчиком намедни по душам пришлось говорить, – поблескивая глазами, возбужденно говорил Полезнов. – Веришь ли, говорит, ну не досада? Сыпешь, сыпешь этого овса на фронт, как в бездонную яму, и хотя бы толк какой от этого был, чтобы тебе оправдание, что ты у своего брата что доброе берешь, а ему бесполезные деньги даешь, – так нет же тебе и этого оправдания! Только немцы, как они наши обозы везде забирают, этим твоим овсом пользуются, а ты из-за него ночи не спишь, как бы его побольше достать!.. Говорил: двадцать семь тысяч его за интендантством остались, ордер не успел выправить...

– Теперь уж не получит, крышка! – решил Вечерухин.

Полезнов посмотрел на него с долгим и упорным вопросом в глазах, вздохнул и согласился:

– Я и сам вижу, что крышка!

И, поверив в то, что пропадут его деньги за интендантством, как пропадут другие его деньги за Бесстыжевым, и еще и уже окончательно поверив также и в то, что удачливый в бабьей любви белобрысый Поденкин действительно спал в его спальне, на его кровати, так же, как может быть, не один раз спал на ней рядом с его женою хлопоногий Сенька, Иван Ионыч с силою сжал зубы, поскрипел ими и спросил Вечерухина:

– Вижу я, тут у многих штатских винтовки... Мне нельзя ли разжиться?

Вечерухин оглянулся, подумал и сказал:

– А почему же нельзя?

И винтовка для Ивана Ионыча, из тех нескольких десятков тысяч винтовок, которые были захвачены толпой в арсенале на Литейном, вскоре нашлась. Правда, это была винтовка кавалерийского образца, и ремень на ней был несколько коротковат для одетого в шубу Полезнова, но он зажал ее в руки прочно, оглядел ее со всех сторон глазами старого знатока...

И весь остаток этого самого необыкновенного дня своей жизни Иван Ионыч рядом с Вечерухиным в случайно сбившейся толпе человек в семьдесят, в которой было несколько солдат из запасных батальонов, ходил по улицам и переулкам в районе Никольского рынка, Екатерингофского проспекта, Демидова сада.

На Екатерингофском, это было уже часов в пять вечера, их обстреляли откуда-то с крыши, четверых ранили. Тогда решено было снять стрелков, и осадили дом. На одной из черных лестниц пробиравшийся на чердак вместе с долговязым, одетым в теплую куртку, малоразговорчивым рабочим Иван Ионыч встретил притаившегося человека с мешком.

– Ты кто такой? – строго спросил его рабочий.

– Печник, – ответил тот.

Осветили его зажигалкой – действительно, добросовестно выпачкан, как и полагается печнику, и рабочий уже пошел выше, когда Полезнов сунул руку в мешок печника и потом сбил его с ног, сел на него и закричал долговязому:

– Посвети сюда!.. Это что у него за машина в мешке!

Машина оказалась пулеметом, правда неполным, печник – околоточным.

Среди народных толп, заполнивших улицы, хотя и возбужденных, хотя и решивших в этот и следующие дни круто и навсегда изменить свою историческую судьбу, но безоружных, они ходили несосчитанным и невнесенным в списки самочинным отрядом, плотно державшимся и вооруженным.

А совсем уже поздно, часов около двенадцати, когда опустели улицы, оказалось, что нужно все-таки переночевать где-то и непременно всей дружиной.

На Офицерской, недалеко от меблирашек "Марсель", теперь переполненных, зашли в кино, в котором заканчивался показ картины "Любовь и касторка". В этом кино и расположились ночевать, очень удивив хозяина кино таким желанием.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На другой день утром – и уже не так рано – солдат унтер-офицерского звания Иван Полезнов проснулся.

Кругом него все уже вставали, а он озирался во все стороны, нет ли где воды, чтобы умыться. Нигде, однако, не было видно умывальника.

Весь вчерашний день носивший свое тяжелое тело на пятидесятидвухлетних ногах по необычайным улицам, теперь он чувствовал, как у него болели ноги. Плечи тоже ломило, не то от шубы, не то от неудобной ночевки на холодном, жестком полу.

Откашлявшись и осмотревшись и найдя, наконец, Вечерухина, который встал раньше его и имел уже свежий вид, он сказал ему деловито, как унтер-офицер унтер-офицеру:

– Надо бы ребят чаем напоить, а?

Вечерухин надвинул плотнее папаху на бычий свой лоб, пригладил усы и ответил важно и хриповато:

– Какие же тут чаи, когда здесь кино?

Толкаясь, вышли на улицу, не затворив за собой дверей, и вот что было неожиданно и необычайно на новой улице в этот новый день: солнце!

И тихо было. И потеплело... И даже глаза резали в этой оттепельной тишине высокие, но до чего же четкие крыши домов, выступы стен, старательно каким-то безвестным рабочим российским людом украшенные то статуями в нишах, то очень сложным орнаментом. Именно этот вековой труд, упорный и искусный, выступил теперь отовсюду – спереди, справа, слева... Ничего затуманенного, призрачного не было уже кругом: все было массивно, все было тяжести страшной, каждый камень сплошных этих стен казался отчетливым, каждый был положен людьми в фартуках, заляпанных известью, с красными от извести глазами...

Сказал, обращаясь ко всем и ни к кому, ошеломленный Полезнов Иван:

– Честное слово, не вру: за всю войну сколько разов я в Петрограде бывал, верите ли, братцы, первый раз на этот город солнце смотрит!

А бойкий безбровый подросток около подхватил весело:

– И узнать его никак не может!

Толпа сбродных людей, хотя и с винтовками и револьверами, была все-таки толпою, не отрядом, – она не держала ни шага, ни равнения, – но смотрела кругом зорко: часто подымались головы к верхним этажам и крышам, не раздастся ли оттуда трескотня пулемета; кроме того, у всех в толпе была общая цель – выбраться на главную улицу огромного города, на Невский, который так густо вчера засыпала солдатами недобитая еще власть, в то время как образовалась – это уж сегодня утром кто-то сказал, это слышал и Полезнов – новая власть в Таврическом дворце, в Думе.

Вразброд топали ногами, и при каждом шаге чувствовал Иван Ионыч боль в большом пальце левой ноги: несколько тесноват был левый ботинок. Ежась от этой как будто и ничтожной, но надоедливой все-таки боли, Полезнов не забывал глядеть вверх, не покажутся ли на крыше полицейские с пулеметом. И вот очень знакомый брандмауер, желтый, облупленный, остановил взгляд: недавно как будто видел точь-в-точь такой же.

– Это мы по какой улице идем? – спросил у Вечерухина, и тот еще только раздумывал, соображая, а он прочитал уже на углу, на табличке: "Новоисаакиевская..." – Постой-ка, а дом двадцать четвертый где?.. Ищи, где дом двадцать четвертый!

– На что тебе дом двадцать четвертый? Министр там, что ли, какой?.. Заарестуем!

– Не министр, а, понимаешь ли, львы там! – и сконфуженно немного и в то же время как-то обрадованно объяснил Полезнов.

Почему-то необычайно кстати показалось ему вспомнить в это ослепляющее утро о двух песочно-желтых зверях, еще неполногривых, гибких, зеленоглазых, с хвостами, как змеи; об их хозяйке, тоже по-львиному гибкой, и об их хозяине – немце, который почему-то – для какой именно красоты? – носит седые подусники под черными, как сажа, усами...

Снова ставший каптенармусом 5-й роты 19-го пехотного Костромского полка, Полезнов оправлял кавалерийскую свою винтовку (она все сползала с шубы) и представлял еще в воротах дома двадцать четвертого ту девицу, которая подошла к нему смело и приняла его за хозяина львов, а потом в толпе высоким и сильным голосом пела непонятное... Как блестели бы теперь, под таким солнцем, ее драгоценные слитки!..

Две цифры эти – 2 и 4, – белые на синем, они красовались ярко в нескольких шагах справа; они встали на дороге непроходимо; они позвали, и он пошел.

– Тут, – сказал он таинственно Вечерухину. – Квартира третья...

– Львы?

– Львы!

Очень резко это короткое слово звякнуло среди тех, кто был ближе к Полезнову. Человека четыре еще, кроме него и Вечерухина, вошли в ворота. Вечерухин ворчал:

– Ну, хотя бы ж и львы... На кой они черт?

Но веселый подросток с румяным безбровым лицом, с револьвером на поясе, – он был за Полезнова, – крикнул:

– Как это на кой черт?.. А мы их с собой возьмем, и пусть ревут!

– В Думу их! – не улыбнувшись, пошутил и долговязый рабочий. – Родзянку пугать...

А бородатый грузчик или молотобоец, человек очень плечистый и сутулый, загрохотал вдруг, тряся головой и взмахивая рукою: "Хо-хо-хо-хо! В понос его вогнать, чтоб войну кончал поскорее!.."

Это вздорно было: вдруг львы какие-то!.. Полезнов понимал это, и, понимая это очень ясно под все чеканящим солнцем, он все-таки резко позвонил в знакомую квартиру. Ту дверь, из которой три дня назад он стремительно выскочил на снег, он рассматривал теперь с некоторым волнением, как будто теперь, чувствуя винтовку за плечами, облечен он был непререкаемой властью и над немцем, и над его гибкой женою, и над обоими львами их – Жаном и Жаком.

И вот опять, как тогда, на четверть, на длину цепочки, приоткрылась дверь, но кто-то за дверью, увидев, должно быть, прямо перед собой блестящее дуло или коричневый приклад винтовки, вскрикнул тихо и хотел захлопнуть дверь. Однако державшийся за ручку двери обеими руками Полезнов не дал этого сделать.

Он, теперь каптенармус прежний, ярко вспомнил те мешки с хлебом, которые таскал (не так давно) на шестой этаж паровой мельницы, и как-то бездумно рванул дверь.

Цепочка лопнула; хозяйка львов, вскрикнув, бросилась в комнаты; следом за нею, уже приготовясь отшвырнуть немца, вскочил в ту самую комнату с оборванными обоями Полезнов.

– Постановление народной власти! – крикнул он строго. – Должны выдать нам своих львов немедля!

Женщина смотрела на него испуганно-пристально. Он видел – она узнала его. Она спросила тихо:

– Откуда у вас ружье?

Но тут отвлеклось ее внимание: в комнату вошли Вечерухин и румяный подросток.

Что она была одна в квартире, что немец искал, должно быть, все покупателя, а прислуга – мяса для львов, об этом догадывался Полезнов. Она куталась в платок, так как никто не затворил входной двери; на лице ее появились синие пятна, очень заметные теперь, когда солнце добралось и до этих окон нижнего этажа, выходящих во двор.

Вечерухин сказал густо:

– Давайте ваших, гражданка, львов, некогда нам!

– Их нет... У меня нет никаких львов! – твердо ответила женщина.

– Как нет? – возмутился Полезнов.

Он даже немалую неловкость почувствовал, как будто соврал этим своим новым товарищам, привел их сюда неизвестно зачем.

И в это время зарычало за дверью и зацарапало. Иван Полезнов радостно толкнул Вечерухина:

– Слышишь?.. Здесь они!.. Я правду говорил: здесь!

– Клетка у них как? На колесах? – спросил веселый подросток.

В это время, переводя глаза с Полезнова на Вечерухина, с Вечерухина на подростка, женщина объясняла почему-то с сильным акцентом, быть может представляя, как сказал бы ее муж:

– Львы ест без клетка... Львы ест так!..

И срыву открыла дверь. И, как было уже с ним это три дня назад, Полезнов вздрогнул и попятился: Жан и Жак, заметно похудевшие за эти три дня, глухо и согласно рыча, взволнованно двигая кисточками хвостов, сделали было два-три шага и вопросительно остановились, озадаченные, должно быть, большим количеством чужих людей.

Вечерухин подался назад, тесня других и поспешно через голову снимая винтовку.

– Клетку дайте! – крикнул Полезнов, пытаясь тоже снять свою винтовку.

– Да нет у меня никакой клетки, вам говорят! – визгливо крикнула и женщина, и почудился ли одному из львов приказ в этом хозяйкином крике, но он поднялся вдруг на задние лапы и кинулся на Полезнова, как на врага, и сбил его с ног.

– Жа-ан! Жан, назад! – потерянно крикнула женщина, в то же время схватив другого льва за гриву и втаскивая в дверь.

Потом трудно уж было установить последовательность спутавшихся мгновений... Почти одновременно раздался вой испуганного Полезнова подо львом, упершим в него лапы, и выстрел Вечерухина, и тут же выстрелил из своего револьвера веселый безбровый подросток.

Одною пулей наповал был убит Жан, другою смертельно ранен в голову Иван Ионыч.

Когда его вынесли на двор и положили на снег, он был еще жив, он глядел, но глаза его были испуганно-тусклы. Откуда-то взявшийся молодой зауряд-врач посмотрел его рану, пощупал пульс и сказал:

– Ну, что же тут вообще делать?.. Убили, сейчас умрет...

Хозяйка львов стояла около, накинув на голову осеннее драповое пальто, и тихо плакала.

Долговязый рабочий выговаривал ей сурово:

– Вы что же это, гражданка, разве так можно? Диких зверей в комнатах у себя держите?..

– Какие же они дикие звери?.. – оправдывалась женщина. – Они совсем не дикие, а ручные...

– Хороши ручные!.. Это львы-то!..

– Они ведь "горные львы" – леонберги... Они ведь собаки, только острижены подо львов... И, когда им прикажут не лаять, они не лают... И уши обрезаны, чтобы стояли... Это новая порода собак таких...

Иван Ионыч слышал, что она говорила, но он услышал еще больше: оставшийся в комнатах в одиночестве Жак, взобравшись на окно, завыл по-волчьи заунывно, протяжно и вдруг перебил собственный вой густым полновесным лаем... и снова завыл.

Брови Ивана Ионыча задрожали мелко, силясь подняться повыше от последнего изумления перед последним мошенничеством, перед последним обманом из тех, которые приготовила ему жизнь. Взгляд его на женщину – последний его взгляд – был непрощающе-укоризненным... Потом он закрыл глаза и крепко прижал подбородок к западающей груди.

– Как его фамилия? – кивнул на него Вечерухину подросток.

– Говорил он мне, забыл я... лесовая какая-то... – пытался припомнить тот и не мог.

Он чувствовал себя неловко все-таки, хотя и был уверен, что именно этот мальчишка всадил свою слепую пулю в голову человека, а совсем не он; да, конечно, так это и было.

– Послушайте... Как ваша фамилия? – склонился над раненым подросток.

– Э-э... с-с... Полезнов, – просипел, собрав последние усилия, Иван Ионыч.

– Бесполезнов!.. Записать надо! – сказал деловитый мальчик, вынул книжечку, карандашик и записал: "Бесполезнов".

А скоро все увидели, как Бесполезнов умер. Тогда кое-кто снял шапки, перекрестился. Постояли еще с полминуты, переминаясь, и пошли на улицу.

Через четверть часа, когда уже многие из жильцов дома успели разглядеть суровые черты убитого чужого в дорогой шубе (винтовку же его взял грузчик), появился несообразно высокий, скуластый, щетинистый человек в коричневом картузе и поддевке из бобрика, старший дворник дома номер двадцать четыре. Ему сказала женщина, хозяйка Жака:

– Вот несчастье какое!.. Пришли и своего же убили. Полиции надо заявить.

Но дворник ответил раздельно и уничтожающе:

– Ка-ко-й это та-кой полиции?.. Где теперь именно эта по-ли-ция?.. Нет теперь нигде ни-ка-кой полиции... Я – теперь полиция!

Он подобрался длиннейшими руками под тело Ивана Ионыча, прежде сняв с него шапку и сунув себе в карман, и понес его пред собою, откачнувшись, как охапку тяжелых дров, в дворницкую.

Там, вытянувшись и застыв, тело осталось в темном углу ждать могилы.

А на улицах, осиянных небывалым солнцем, революция сверкала, дыбилась, пенилась, рокотала, гремела и пела.

Алушта

Январь, 1931 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Львы и солнце. Повесть впервые напечатана в "Новом мире" № 5 за 1933 год. Впоследствии она без подзаголовка вошла в сборник повестей и рассказов С.Н.Сергеева-Ценского "Маяк в тумане" ("Советский писатель", Москва, 1935) с датой: "Крым, Алушта, январь 1931 г." – и в Избранное, выпущенное изд. "Советский писатель" в 1936 году. Впоследствии С.Н.Сергеев-Ценский ввел Полезнова в качестве одного из второстепенных персонажей в романы "Пушки выдвигают" и "Пушки заговорили". В десятый том последнего прижизненного собрания сочинений С.Н.Сергеева-Ценского "Львы и солнце", с подзаголовком "Повесть", вошли уже как часть эпопеи "Преображение России".

H.M.Любимов