Текст книги "Зауряд-полк (Преображение России - 8)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Кушанье какое-то, – буркнул Эльш.

– Как кушанье? Вы что это такое, – кушанье?.. Башня есть такая, а на ней телеграф... ну, этот, беспроводный.

– Эйфеля башня? – пытался догадаться Ливенцев.

– Эйфеля, Эйфеля, – ну, разумеется! И вот... Мне говорили сегодня в штабе бригады, будто шестьдесят три тысячи немцев взяли в плен... Оттуда сообщение, от Эфтеля... Из Парижа.

– Кто же именно взял, если это не роковая тайна? – спросил Ливенцев.

– Кто-кто! Конечно, не австрийцы же, а мы!

– Французы, что ли? Где же именно?

– Ну, черт их знает, где именно!.. Нам через две недели будто бы выступать, а я тут буду о французах думать!

– Как выступать? Куда выступать? – спросили Мазанка, Кароли, Урфалов.

– В этот, как его... Он исторический... Вот прапорщик его, наверно, знает... Кто-то кого-то побил там, из истории он должен это помнить, кивнул бородой на Ливенцева Полетика.

– Мало ли при каких городах людей били! Всех не запомнишь, – философски заметил Ливенцев.

– Турецкий... в Малой Азии. Морем к нему нас повезут, в виде десанта...

– Синоп, что ли?

– Ну, разумеется, Синоп! Вот именно! Синоп!.. Будто бы через две недели погружать нас будут на пароход...

– Вот тебе раз! Как же так это? Вдруг ни с того ни с сего в Синоп! Накажи меня бог, если это не утка! – поглядел вопросительно и с надеждой на Ливенцева Кароли, как будто от этого математика в форме прапорщика ожидал разоблачения этого явного вздора.

Но не успел еще что-нибудь утешительное по этому поводу сказать Ливенцев, как Полетика закричал:

– Утка, вы сказали? Вот именно об этом мерзавце, пьянице я хотел, об Утке-поваре! Как же вы, черт возьми, Константин Павлович...

– Павел Константиныч, – поправил Мазанка.

– Ну, все равно... Как же вы мне подсунули такого повара? "Вот Утка, Утка! Вот повар, повар!.." Прожужжали мне уши этим Уткой, а он оказался запойный пьяница, этот мерзавец-подлец!.. Из-за него сегодня у меня и обеда даже не было! Я уж не помню, где я обедал сегодня... или даже я совсем не обедал! Вот я вам выговор в приказе объявлю за этого Утку! Тогда вы будете знать!

– Что же он такое пьет, и где он достает? – очень удивился Мазанка. – В роте он был, не замечалось за ним...

– Черт его знает, что он такое пьет! Денатурат, что ли... или там какую-то политуру... А может, он женин одеколон выпил?.. Жена, когда уезжала, оставила два флакона... И правда, ведь от негодяя одеколоном и пахло!..

Генкель щелкнул крышкой часов и просопел мрачно:

– Одиннадцатый час в начале, господин полковник! Может быть, тактические занятия отложить?

– Нет, отчего же отложить? – встрепенулся Полетика. – Ничего не отложить, а сейчас же начнем... Значит, он весь одеколон выпил, этот Утка проклятый! А где у нас карта-верстовка?

– Адъютант должен знать это. А поскольку нет адъютанта... Надобно поискать, – поднялся было Урфалов и посмотрел на шкаф, массивный, трехстворчатый, оставшийся в наследство от кадрового полка.

– Может быть, просто "Полевой устав" подчитать для начала занятия? широко зевнул Генкель, из кучи уставов, лежавших на столе, выискивая "Наставление к ведению боя пехотой".

– Пожалуй, что же!.. Пожалуй, и "Полевой устав", что ли... – зараженный генкелевой зевотою, пробормотал Полетика. – Хотя, конечно, господа офицеры обязаны все уставы назубок знать... и "Полевой" тоже...

А Генкель между тем протягивал уже книжечку в черном клеенчатом переплетце Пернатому, благосклонно осклабляясь:

– Вот вы хорошо как-то можете читать. Начните! У вас выходит очень отчетливо всегда.

Пернатый, видимо, был польщен. Он взял устав, как артист специально для него написанную роль. Он приосанился, придвинул стул ближе к столу, прокашлялся, обвел всех кругом торжественным взглядом и начал:

– "Пехота – главный род оружия".

– Что такое? – удивился Ливенцев. – Как это – "пехота", и вдруг "род оружия"? Вы сочиняете?

– Извините-с, господин прапорщик! Я не сочинитель, а штаб-офицер! – с комической важностью отозвался Пернатый. – "Пехота – главный род оружия"... Как напечатано, так я и читаю.

Он был, видимо, недоволен на своего субалтерна, так невежливо перебившего его в самом начале чтения.

– А что такое? Я не понял!.. Как же, по-вашему, надо было сказать? воззрился на Ливенцева Полетика.

– Если уж "главный род", то во всяком случае не "оружия", а "войска", вот как, мне кажется, надо было сказать.

– Но все-таки вы поняли, что тут такое сказано? – язвительно обратился к Ливенцеву Генкель.

– Нет, все-таки не понял!

– Ну, после когда-нибудь поймете... Читайте, пожалуйста, дальше! кивнул Генкель Пернатому, и тот продолжал:

– "Она ведет бой совместно с артиллерией и, при помощи ее огня, сбивает противника".

– Как это "при помощи ее огня сбивает противника"? – изумленно спросил Ливенцев. – Что это за фраза такая?

Не отвечая и только выставив в сторону Ливенцева тощую ладонь, Пернатый читал дальше:

– "Боевой опыт подчеркивает завидное преимущество наступательного образа действий, но наряду с этим также указывает на неизбежность и на выгоды обороны".

– Так что же рекомендуется: наступать или обороняться? – опять непонимающе спросил Ливенцев, но, не отвечая, продолжал Пернатый:

– "Суть действий наступающего сводится к сближению с противником вплотную и затем истреблению его. Решение атаковать противника должно быть бесповоротно и доведено до конца: тот, кто решил победить или погибнуть, всегда победит".

Конечно, то, что происходило в Ливенцеве, было сложно. Множество предпосылок столпилось в его мозгу прежде, чем вышел он из себя во второй раз за время своей службы в дружине.

Тут на общее недовольство дикой бестолочью каждого дня тяжело лег этот нелепый случай с поручиком Миткалевым, который, конечно же, с легким сердцем вытащил из стола на гауптвахте деньги арестованных, может быть в надежде, что придет Эльш и положит в стол снова эти двенадцать с чем-то рублей; который, конечно же, сам лично пошел, под видом проверки постов, куда-то за водкой и потом нарезался до потери сознания... И вот только что все-таки все до одного в этом кабинете, и даже он сам, всячески стремились выгородить этого Миткалева только потому, что дело против него поднял Генкель, который всеми понят и разъяснен, как несравненно более вредный для дела человек, чем просто пьяница Миткалев. А дело это по существу – дело жизни или смерти всех этих людей около и бесчисленных миллионов людей кругом, тех, которые уже погибают там где-то, на далеких фронтах, и тех, которые признаны кем-то вполне готовыми к тому, чтобы "победить или погибнуть", а за что именно погибнуть или во имя чего победить – совершенно непонятно, непостижимо... Оповещает свет о победе и десятках тысяч пленных кто-то с башни не то Тефтели, не то Эйфеля; готовится кто-то погружать через две недели их, всю дружину, на пароходы, чтобы высадить в каком-то Синопе, а тут в Севастополе пока что посланцы градоначальника опрокидывают корзины с бубликами и топчут их лошадьми, и бьют нагайками баб, выполняя приказ начальства. И вот уже почти одиннадцать часов, а завтра чем свет вставать, чтобы объезжать посты у туннелей на дрезине, и от зеленого абажура лица у всех кругом – как у мертвецов, но все силятся понять что-нибудь из того, что старается как можно отчетливее прочитать самый безжизненный из всех – подполковник Пернатый, которому подсунул эту книжонку в клеенке... кто же, как не тот же Генкель, вполне искренне ненавидимый всеми: подсунул – и ведется мирное чтение и затянется оно, может быть, до полночи, а зачем? Какой смысл? Чья это чертова насмешка?..

– Довольно уж этот идиотский устав читать! – выкрикнул вдруг Ливенцев и стукнул кулаком по столу.

И все еще смотрели вопросительно на Ливенцева, не зная, как отнестись к его неожиданному протесту, даже и Полетика только еще поднял непонимающе брови и открыл рот, а Генкель уже вскочил из-за стола, загремел отставляемым стулом. Он как-то перекосился весь: тройной подбородок его трясся, как потревоженный студень. Каким-то придушенно-испуганным голосом он закричал вдруг:

– Господин полковник!.. Прошу меня извинить, но я, я... Я не могу этого! Я не могу допустить, чтобы устав... чтобы в моем присутствии устав, подписанный самим его императорским величеством, называли идиотским!.. Я не могу! И я ухожу!

И он буквально вылетел из кабинета. Он положительно как-то сразу потерял большую часть своего шестипудового веса, точно погруженный в густую жидкость, и даже не хлопнул дверью, вылетая, – пронесся, как некий дух, и исчез. И с полминуты после его вылета все молчали, даже Ливенцев, который все-таки не ожидал от Генкеля такой способности к полету.

Первым пришел в себя Кароли.

– Накажи меня бог, – это какой-то цирковой клоун, – сказал он с чувством.

– Ну и вы тоже!.. Разве можно так? – укоризненно, однако добродушно, покачал головой Полетика, взяв за плечо Ливенцева, так как все уже встали из-за стола и столпились перед дверями кабинета.

– А почему нельзя? – спросил Ливенцев.

– Да он черт знает что теперь может сделать, этот Генкель! Подумайте только: "высочайше одобрено" – и вдруг оно "идиотское"! Как же так в самом вы деле?

– Постойте-ка! А есть там действительно "высочайше одобрено" на этом "Уставе"? – потянулся Мазанка к черненькой книжечке, которую все еще держал в своей полумертвой руке Пернатый, может быть единственный из всех несколько недовольный на Ливенцева за то, что он то мешал его чтению, то, наконец, совсем его сорвал, и ему не удалось развернуться как следует как прекрасному чтецу.

– Я когда-то был начальником учебной команды и все уставы, и "Полевой службы" в том числе, отлично помню, а это что-то для меня новое, – бормотал Мазанка, перелистывая книжечку.

– Вы смотрите не в середину, а в начало. В начале должно быть это "высочайшее", – торопил его Кароли.

– Ничего нет в начале! Написано: "Проект", – и больше ничего! Тысяча девятьсот десятого года.

– Ну, вот видите! Даже и "высочайшей подписи" нет, – обратился к Полетике Ливенцев. – Он просто разыграл комедию, и все! Нож в сердце, что ему придется проститься с помоями! И с лавочкой, откуда он загребал деньги лопатою! Вот мы его обревизуем завтра как следует!

– Не-ет уж, вы – нет! Вас теперь в комиссию назначать нельзя, – решил вдруг Полетика. – Кого-нибудь другого, только не вас!.. Вы думаете, он о вас не сочинит кляузы? Сочинит, будьте уверены!

– Черт с ним!.. Устав действительно идиотский, высочайшего одобрения на нем нет, разыгрался Генкель не к месту и времени, и очень он мне нужен, подумаешь.

– Теперь вы уж за своими туннелями и мостами смотрите в оба! – шутливо уже и даже улыбаясь, посоветовал ему Полетика, успокоенный тем, что "Устав" без подписи и одобрения его величества и что его лично обвинить Генкель перед своей "рукою" оснований не имеет, – напротив, сам он ему завтра скажет кое-что теплое.

– А что такое мосты и туннели? Не подошлет же он фельдфебеля нестроевой роты их взрывать?

– Дело ваше, конечно... А я бы... я бы сейчас, пожалуй, в преферанс... а, капитан? Как у вас насчет преферанса? – взял под локоть Полетика Урфалова.

– У меня все готово, – пожалуйте! Я, изволите видеть, даже жене своей, когда еще шел сюда, сказал: "К бою готовься!.."

И попутно захватил он рукою за талию Кароли, а Кароли Мазанку.

Когда все одевались, явился адъютант Татаринов. Он подошел прямо к Полетике, а по встревоженному лицу его тот увидел, что надо с ним уединиться, и, тщетно пытаясь попасть левой рукой в рукав шинели, вернулся в кабинет.

Ливенцев слышал, как, неосторожно повысив голос, спросил полковник:

– Но деньги-то эти, черт их совсем, вы внесли или с вами этого не случилось?

Должно быть, вполголоса говоривший Татаринов сказал, что внес, потому что Полетика заговорил потом более добродушно:

– Ну, черт с ними, как-нибудь вообще... Лишь бы он рапорта не писал, а поручика этого, пьяницу, откомандируем куда-нибудь в другую дружину... или, или... черт его, куда его девать такого?.. Хоть бы уж заболел чем-нибудь, отправили в госпиталь или... или, может быть, в этот вот, недавно тут без вас вспоминали... в Синоп, а?

Ночь была темная, моросила какая-то игольчатая изморозь; скользили ноги. Только одному Ливенцеву приходилось идти далеко пешком на свою Малую Офицерскую: остальные жили около казарм, и трамвай действовал только до одиннадцати.

– Что же это, неужели через две недели в Синоп? – спросил Ливенцев Пернатого, прощаясь.

– Гм... Воображаю турецких дам в этих самых гаремах! – отвечал Пернатый. – Небось, бедные, ждут они нас, не дождутся... Но я уж пас! Ваше дело еще молодое, а я уж касательно турецких дам – "атанде, сказал Липранди"!

И как будто действительно какие-то грустные нотки прозвучали в голосе этого тощего старика с холодными руками.

IV

Прошло дня четыре.

Ливенцев искал в приказах по дружине назначения комиссии, о которой говорил Полетика, однако ничего о комиссии не было. Он решил, что комиссия, конечно, зачем же, если через две недели всю дружину отвезут в Синоп? Но на общительной Нахимовской улице встретился Кароли и весело сказал:

– Накажи меня бог, если Франц-Иосиф пьет теперь свою слабительную воду "Гунияди-Янос"! Достаточно для него телеграмм из Перемышля!

– А что такое с Перемышлем?

– Как что? Не сегодня-завтра генерал Кузманек перейдет на харчи к генералу Селиванову, а Селиванов этот – такой старый мухомор, как наш Баснин, и тоже бывший командир бригады ополченцев. Вот где скрывались военные гении!.. Теперь Баснин спит и каждую ночь во сне видит, – в печенку, в селезенку, в корень! – что он уже Синоп взял, а Константинополь через день возьмет.

– Так что же мы, едем в самом деле в Синоп или не едем? полюбопытствовал Ливенцев, догадываясь, впрочем, что Синоп почему-то отложен.

– Как же мы поедем, чудак-человек вы, когда походные кухни у нас не в исправности?.. На другой же день после вашего "идиотского устава" явился Баснин – и прямо к кухням. А кухни оказались ни к черту! То есть там в общем-то пустяки какие-то, и минутное дело поправить в нашей кузне, однако наш Полетика получил разнос.

– Вот что случилось! А я и не знал.

– Еще бы! При мне было! Я дежурил по дружине – с двенадцати сменил Метелкина, – и, конечно, по обязанности дежурного, хвостом за Басниным вилял, а впереди меня заведующий хозяйством, у которого под началом обоз, знаменитый ваш "приятель" – Генкель. Брюхо подтянул, рука все время у фуражки, и, конечно: "Я, ваше превосходительство, своевременно докладывал командиру дружины... Я даже писал и рапорт о неисправности командиру дружины..." Полетика же хлопает глазками, как младенец: "Когда докладывали? Кухни были в исправности. Это вы о лазаретных линейках писали рапорт, что на них кресты красные плохо нарисованы!" А клоун наш с серьезнейшим видом (вот накажи меня бог, по нем веревка плачет!..): "Никак нет, господин полковник, вы изволили забыть: писал я именно о кухнях, но вы, однако, рапорту моему не дали ходу". Баснин, разумеется, явный хомутник. "Да уж при вашей памяти смехотворной, говорит, вам бы, полковник, спасибо надо сказать, что у вас такой расторопный заведующий хозяйством, а вы..." Вообще черт знает что получилось с этими кухнями, и, откровенно вам скажу, у меня сильнейшее подозрение на этого мерзавца: не сам ли он их испортил? Ведь их испортить, конечно, ничего не стоит, раз они якобы машины: вывинтил какой-нибудь винтик, вот и привел в негодность.

– Изумительно!.. Выходит, что он может делать, что хочет!.. А как же теперь комиссия насчет лавочки и баб?

– Что вы, что вы с лавочками и бабочками! Теперь уж о комиссии никто и не заикается. Полетика убедился, с кем он имеет дело! Как бы Генкель не добился комиссии врачебной на предмет отправки самого Полетики в госпиталь, а оттуда опять – в отставку!.. Накажи меня бог, если он сам в командиры дружины не метит.

– Скверно! Очень гнусно!.. Ну, а Синоп, Синоп?.. Как же все-таки с Синопом?

– Собственноручная выдумка Баснина! Утка кустарного производства! У меня есть один знакомый капитан в штабе крепости... сказал я ему, тот хохочет. "Уж поверьте, говорит, что мы больше вашего Баснина знаем, однако насчет Синопа я только от вас услыхал. И зачем нам так, ни с того ни с сего, брать Синоп? И что нам делать с ним дальше, если и возьмем? Вообще очевидная чушь!" Но тревогу ночную, конечно, он сделать может и примерную посадку на транспорт, если хочет людей проверить, – это ему могут, конечно, разрешить, буде он этого захочет. Вот и весь Синоп... А вы счастливый человек с вашими постами, накажи меня бог, счастливый!

Ливенцев и сам считал, что туннели – это гораздо лучше, чем казарма, где младшие офицеры дежурили через три дня в четвертый, а с ополченцами не занимались ничем, кроме всем опостылевших ружейных приемов и пресловутой "словесности", во время которой у ратников сами собой сонно слипались глаза.

После столкновения с Генкелем на чтении "Наставления к ведению боя пехотой" Ливенцев достал несколько разных уставов и вздумал внимательно их прочесть от параграфа к параграфу, не с тою целью, чтобы буквально запомнить эти наставления, как приходилось запоминать их давно, еще перед войной с Японией, когда держал он при штабе 4-й пехотной дивизии экзамены на прапорщика запаса, а просто в видах проверки их простым и незатемненным здравым смыслом. И какая все оказывалась жалкая и тошная чепуха, годная, может быть, только для игры с оловянными солдатиками! Но люди, живые люди, как могут они там, на фронте, в окопах, под "чемоданами", смотреть на все эти уставы? Когда он занимался в первое время своей службы в дружине с командой разведчиков, то в книжечке, ему данной в штабе для этих занятий, единственная примета привлекла его внимание: "Когда отхожие места начинают пахнуть сильнее обыкновенного, это значит, что собирается дождь".

Жизнь на постах текла так завидно-спокойно, освобождая в то же время ротного командира от заботы о большой части ротного состава, что капитан Урфалов начал подкапываться под Пернатого, однообразно жужжа Полетике во время преферанса:

– Изволите видеть, господин полковник, ратники ведь во всех ротах одинаковы, почему же третья рота может службу нести на постах на железной дороге, а моя – нет? Испытали бы все ж таки, – может быть, и моя может... Кроме того, хотел я доложить, что вот, например, есть там один пост при Черной речке. Речка, она, как ее видишь, вполне пустяковая, а ратники там без раков даже и обедать не садятся. Также и Пернатому через день по корзиночке привозят, а он хотя бы ради такого случая нас у себя собрал: жмот! А мои бы если ратники там стояли, они бы уж, разумеется, мне, своему ротному, по корзиночке, может, и каждый день привозили, тогда бы мне и вас было чем новеньким угостить.

– Раки? Да-а, что ж... Это тоже хорошо ведь – раки, а? – задумчиво отзывался Полетика. – Хо-тя-я я больше люблю эту, как ее... вот ее на Волге много ловят... и этак как-то... вялят, что ли? Очень хорошая под водку рыба, если не сухая только... Икра особенно хороша под водку... с зеленым луком...

– Тарань, что ли? – напрягал весь свой ум на догадку Урфалов.

– Тарань, тарань! Вот именно! Тарань!

– Ну, тарани, разумеется, в Черной речке нет, одни раки... Устрицы вот действительно в бухте водятся, только они в тех местах, где из лазарета всякую гадость спускают в воду, и вот, изволите видеть, заболели, говорят, всякими заразными солдатскими болезнями, так что их в пищу употреблять нельзя. А раки, если их хорошо приготовить, то есть к ним разное добавочное, они будут тоже не хуже устриц, а также и тарани.

Этими чернореченскими раками Урфалов, наконец, соблазнил Полетику, и люди третьей роты были заменены на постах людьми первой, но Ливенцева не заменили никем, и он по-прежнему через день объезжал свои посты на дрезине, для чего управлением дороги командировался неизменно один и тот же артельный староста Есаков, разбитной человек, несколько обезьяньей внешности, речистый и большой знаток анекдотов, правда, нескромных, но веселых. Вертели дрезину двое рабочих с путей, но на нее часто наседали поезда, и если пост был далеко, приходилось проворно стаскивать ее с путей в сторону, а перед тремя большими туннелями бойкий Есаков всегда останавливал дрезину и слушал встревоженно, не идет ли встречный, неизменно повторяя при этом:

– Если в дыре встретимся, там нам всем каюк, и поезду тоже будет не сладко!

И подмигивал весело, как после забористого анекдота.

С людьми на постах, как и вообще со всеми ратниками, Ливенцев не умел говорить начальственно. Для начальственности нужна была серьезность, а от Ливенцева как-то отскакивало все, чем заняты были кругом него тысячи людей. Ливенцев думал даже, что если бы и в самом деле посадили всю дружину на транспорты и повезли к Синопу, а там началась бы артиллерийская перестрелка русского боевого флота с турецкими береговыми батареями, и огнем с берега был бы, например, потоплен транспорт с их дружиной, – он тонул бы вместе со всеми вполне безропотно, но даже и близкую смерть свою не считал бы серьезным для себя самого событием: глупо – да, дико – да, но все-таки несерьезно, потому что бессмысленно и совершенно бесцельно, а серьезность предполагает прежде всего точную и ясную мысль.

Поэтому он сворачивал куда попало в сторону, если унтер-офицер вел команду по улице, и при виде его, идущего навстречу, начинал подсчитывать шаг и готовиться зычно прокричать: "Смирно!"

Служба на постах шла сама собою, без всякого его вмешательства. Обязанности часовых были несложны, поэтому Ливенцев очень был изумлен, когда однажды Полетика сказал ему:

– Получил за вас благодарность от коменданта. Проверял, говорит, посты на туннелях – все нашел в блестящем порядке... Да, вот так прямо и сказал: "В блестящем порядке!" И люди, говорит, стоят на постах бравыми молодцами.

– Гм... Понятно, люди стоят молодцами... Только я-то тут при чем? удивился Ливенцев.

– Ну, а как же – при чем, при чем! Ведь это же ваша команда!

– Исполняют они свои обязанности, а я – свои. А о том, чтобы проверял комендант посты наши, я даже и не слыхал. Когда это было?

– Ну, уж когда и как он там проверял – это... это черт его знает, это ж его дело! Однако же вот передал благодарность за службу.

– Конечно, лучше уж пусть хвалят, чем ругают, – согласился Ливенцев.

– Разумеется, лучше!.. Только что же это: у вас комендант посты проверяет, а вы и не знаете?

– Не доложил никто... А может быть, просто из окна вагона на посты он смотрел, когда проезжал мимо?

– Ну, как бы там ни было! Он благодарил меня, я благодарю вас, – и усмешливо-церемонно Полетика пожал ему руку, а Ливенцев подумал тогда, что из всех своих содружинников более всего понимает он, пожалуй, вот этого вечного путаника, для которого тоже не было ничего серьезного в серьезных будто бы делах кругом, поэтому-то все и можно было перепутать, переставить, переиначить, перемешать и, наконец, позабыть совершенно.

После встречи с Кароли на Нахимовской Ливенцев встретился и с Генкелем. Тот стоял, ожидая вагона трамвая. Ливенцев прошел мимо него, едва дотронувшись двумя пальцами до козырька фуражки и стараясь на него не взглянуть.

– Прапорщик Ливенцев! – вдогонку ему крикнул Генкель, но он только ускорил шаг, сделав вид, что не слышит. А когда дня через два они встретились снова, то так же точно Ливенцев взял под козырек, как любой младший в чине старшему в чине, и не глядя на него, давая тем самым понять, что этим и ограничиваются между ними теперь все отношения. И Генкель понял это и крикнул:

– Почему считаете вы вежливым не отдавать мне чести?

Теперь Ливенцев уже не сделал вида, что не расслышал, теперь не ушел он. Он вспомнил, что говорил ему Кароли об истории с походными кухнями, быстро обернулся и сказал:

– Какой такой чести еще вы требуете? Фронта что ли?.. И как смеете вы делать мне замечания на улице?.. Не вздумайте проделать это когда-нибудь еще, – смотрите!

Должно быть, Генкель заметил, как задрожали у Ливенцева веки правого глаза и как он весь побледнел вдруг, что ничего доброго не предвещало. Он счел за лучшее уйти поспешно, а Ливенцев остро подумал, несколько мгновений следя пристально за его круглой спиной, что если есть на земле человек, которого он возненавидел смертельно, то это – Генкель, и если бы тысячи моралистов всех сортов и оттенков сейчас вот сошлись бы перед ним и стали убеждать его, что ненависть к человеку – тягчайший грех, он заткнул бы уши и послал бы их к черту, а возможно даже, что, вспомнив сложную ругательную вязь поручика Кароли, он пустил бы в дело его тугую спираль из печенки, селезенки, корня и прочих подобных вещей.

V

Страшное дело войны между тем двигалось безостановочно, хотя римский папа и был убежден, что ради праздника Рождества должны бы были воюющие стороны разрешить себе перемирие.

В разноцветных листах телеграмм, выпускавшихся местной газетой "Крымский вестник", и в газетах обеих столиц мелькали названия галицийских, и французских, и аджарских, и польских городов, рек, даже отдельных фольварков, за обладание которыми шли жесточайшие бои.

Был ли это Сарыкамыш, или знакомый по прежним войнам с турками Ардаган в Зачорохском крае, или была это река Бзура, или река Равка на австрийском фронте, или речка Млава – на германском, – Ливенцев представлял себе там несметные массы в таких же шинелях, как у него самого, и массы людей этих творили историю. Это было совершенно непостижимо, зачем люди шли и на эту войну, как шли они когда-то на осаду Трои, или с Александром на Индию, как шли с Наполеоном на Москву, или как ездили на байдарках из Запорожья через все Черное море "пошарпать берега Анатолии".

Ливенцев не понимал главной движущей пружины всех войн – грабежа, потому что не понимал, что такое богатство и зачем оно нужно.

И когда капитан Урфалов, идя как-то с ним вместе, почтительно кивнул на промчавшегося мимо них в великолепной машине адмирала Маниковского и покрутил задумчиво головой, Ливенцев спросил его весело:

– Почему у вас к этому адмиралу такое почтение в глазах и даже во всей вашей фигуре?

Урфалов ответил недоуменно:

– Как это почему? Ведь это же сам начальник порта!

– Что из этого, что он начальник порта?

– Как так "что из этого"? Да он, изволите видеть, двадцать пять тысяч в год получает!.. Да сколько тысяч еще может получить с того, с другого под благовидными предлогами! Мало тут подрядчиков требуется для такого огромного дела?.. Если будете считать еще тридцать пять тысяч, то, ей-богу, не ошибетесь! Вот вам и шестьдесят тысяч в год!

– Все равно, что миллион в банке из шести процентов, – вспомнил Ливенцев корнета Зубенко.

– Ну да... Все равно, что миллион в банке!.. Да ведь тридцать пять тысяч в год в военное время – это я посчитал вам, изволите видеть, очень скромно ведь! Поняли, что это за должность такая – начальник порта?

– Как не понять? И шестьдесят тысяч, и ничем не рискует, и на убой не пошлют, – досказал за него Ливенцев и на момент представил себе сотни тысяч Урфаловых, и ротмистров Лихачевых, и подполковников Генкелей, и генералов Басниных, и адмиралов Маниковских и увидел: вот она для кого – война!

А Урфалов продолжал думать вслух, сколько именно мог нажить, кроме жалованья, адмирал Маниковский:

– Пустяки я вам сказал, изволите видеть! Тридцать пять тысяч – да это что же такое? Да в японскую войну, когда я в обозе служил поручиком, у нас простой капитан пехотный в Россию своей невесте из Маньчжурии по две, по три тысячи в месяц переводил, и восемь месяцев он так делал, пока, наконец, дураку не написали: "Кому, дурак, посылаешь? Она уж давно с другим любовь крутит, и не венчается если, то потому только и не венчается с ним, что фамилию свою на его менять боится: как тогда ей деньги твои получать?" Стало быть, выходит, что простой капитан за год мог тридцать пять тысяч нажить! Да на чем нажить? На полковом обозе! А тут целый порт для всего флота!.. Нет, нет, тут не тридцатью пятью тысячами пахнет!

И Урфалов поглядел на Ливенцева так многозначительно, что тот поспешил с ним проститься.

Как-то вечером зашел неожиданно к Ливенцеву мрачный поручик Миткалев, очень удивив его этим: никогда не заходил раньше.

Войдя, он прогудел басом:

– Вот вы где живете!.. Что ж, берлога сносная... А я иду мимо, вспомнил: здесь где-то наш прапор живет... Вот и зашел.

Ливенцев смотрел на него вопросительно. В его комнате было всего два стула, и оба они стояли возле стола, причем на одном из них, как и на столе, в беспорядке навалены были книги, журналы, газеты.

– Читаете все? – кивнул на эту груду книг и журналов Миткалев.

– Д-да, есть у меня такая привычка скверная, – улыбнулся Ливенцев, очищая стул и усаживая гостя. – А вы спрашиваете об этом так, как будто никогда сами и не читаете.

На это мрачно и свысока отозвался Миткалев:

– Зачем мне читать? Что я – гимназист, что ли?

И отодвинул презрительно подальше от себя книги, какие пришлись на столе прямо перед ним.

– Будто бы только одним гимназистам полагается читать книги!

– А на черта они кому еще?.. Экзамен по ним сдавать или как?

Миткалев помолчал немного и добавил, смягчив бурчащий голос:

– Денщик ваш знает, где смородинной воды достать?

– Смородинной?.. Вы что, пить хотите? Простой воды стакан я вам могу дать, конечно, а смородинной...

– Что вы, как младенец все равно! – криво усмехнулся Миткалев. – Не знаете, что так в ресторанах водку зовут? Ее в таких бутылках от фруктовой воды и подают, а иначе – протокол!

– А-а, вон что!.. Нет, денщика у меня вообще никакого нет.

– Ка-ак так нет? – очень удивился Миткалев. – А что же вы – девку, что ли, держите?

– У хозяйки моей есть женщина-помощница... Только насчет вашей смородинной она едва ли знает, и лучше ее этим поручением не беспокоить, сказал Ливенцев, думая, что после такого его ответа Миткалев скоро уйдет.

Но он только насупился, тяжко задышал и забарабанил пальцами по столу, грязными пальцами с необрезанными черными ногтями.

– Та-ак-с! – сказал он наконец, отбарабанив. – Ну, может, дадите рублишек двадцать до жалованья... а то, понимаете, у меня все вышли...

– Недавно послал матери, – твердо сказал Ливенцев, – и теперь сам лишь бы дотянуть как-нибудь до получки.

Миткалев мрачно-весело подмигнул.

– Гм... Рассказывайте! Богатый человек, а для товарища каких-то там двадцать рублей жалеет. Не ожидал!

– Вот тебе раз! Богатый?.. Какой же я богатый? – удивился Ливенцев.

– Однако все говорят, что богатый... А иначе зачем бы вы адъютантство Татаринову-зауряду уступили?.. А он, зауряд, теперь куда больше вас получает!

– И пусть его получает, он человек семейный, – попробовал сослаться на понятное для него Ливенцев, но Миткалев пробасил: