Текст книги "Золотая баба"

Автор книги: Сергей Плеханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Березняк кончился. На большой поляне, поросшей высокой шелковистой травой, было разбросано несколько строений – хранилище припасов на высоко опиленных стволах, лабазы, низкая землянка с берестяной крышей, усеянной черепами соболей. Несколько собак бросились навстречу Ивану, принялись молча обнюхивать его и лошадь. Пожилая скуластая женщина, возившаяся у камелька, прикрыв лицо рукавом, кинулась в землянку. Из-за кучи хвороста, из-за перевернутых нарт, из-за угла амбара на Ивана опасливо смотрели несколько пар детских глаз.

Из землянки показался невысокий мужик-вогул с заспанным лицом, с короткой косицей, в которую был вплетен узкий ремешок. Он прикрикнул на собак, прыгавших вокруг лошади, и вопросительно посмотрел на Ивана.

– Здравствовать вам, дядя Евдя, со всем семейством. Поклон вам от крестового – Антипы из Терентьевой деревни, по прозванию Рябых.

– И ты, паря, здравствуй. И Антипе здравствовать. – Евдя говорил по-русски сносно, хотя и с типичными для вогулов придыханиями на каждом слове.

Некоторое время он молча разглядывал рослого широкоплечего гостя, потом неуверенно спросил:

– Э-э, да ты не Ивашка ли?

– Он самый.

– Ну и разнесло тебя, паря, раскрасавило. Запрошлый год гостевали, совсем ребятенок был.

– Осьмнадцатый год пошел, матка сказывала.

Самбиндалов принял поводья и, ласково потрепав лошадь, повел к лабазу. Расседлывая ее, он что-то бормотал по-вогульски, то и дело поглаживая холку, потом принялся почесывать щепкой спину животного. Принес плошку с тлеющими трутовиками, поставил ее так, чтобы дым несло в сторону лошади. Сказал:

– Ну вот, милая, теперь гнус не потревожит.

Перед входом в землянку тоже курился короб с трутовиками. Переступив через него, Иван попал в полутемное помещение, устланное оленьими шкурами. В одном углу висел кожаный мешок с привязанным к нему серебряным блюдом, в другом – небольшой образ.

Перехватив взгляд гостя, Евдя объяснил:

– На всякий случай и русскому богу Миколе молюсь, и нашему Ортику.

– Это у него что, рожа? – спросил Иван, указывая на блюдо.

– Рожа, стало быть. – Самбиндалов смущенно прокашлялся. – Знаешь, Ивашка, два бога лучше, чем один. Все какой-нибудь да заступится.

– Помолись, дядя Евдя, своему за меня – по тайге, знать, его власть сильнее! Да скажи, чтоб непогодь не слал покамест – а то я вон, к тебе едучи, на небо глядел: с севера облака тащит, как бы холод не нагнало...

– Что тебе непогодь?

– Да ведь по урманам ночевать придется, холод-то мне шибко не надобен.

Самбиндалов кивнул, но вопросов задавать не стал. Высунувшись из землянки, крикнул что-то по-вогульски и показал Ивану рукой на шкуры: садись.

Через минуту посреди землянки возник импровизированный столик – на два чурбачка хозяйка положила широкую тесину. Появилось угощение: квашеная рыба, рябчики, ягоды и орехи.

За трапезой вогул то и дело испытующе поглядывал на гостя, но от вопросов по-прежнему воздерживался. Иван, сидя на шкуре в непривычной позе – подогнув под себя ногу, – с аппетитом уписывал дичь. И тоже не спешил рассказывать.

Наконец, молчание сделалось неловким и, отложив обглоданное крылышко, молодой человек заговорил:

– Беда у нас приключилась... Вся семья наша, и батюшка, и маманя, и невеста моя, – все в тюрьму заводскую угодили. Как бы, слышь, клеймо еще не наложили за провинность нашу...

Самбиндалов оставил еду и, горестно раскачиваясь, слушал.

– И решил я к тебе пробираться да просить о помощи. Скажи, как мне дорогу к скале Витконайкерас найти...

Евдя поник головой и долго сидел, вздыхая, откашливаясь. Когда заговорил, смотрел мимо Ивана.

– Э-э, дело-то какое неладное. Нельзя, Ивашка, туда. И сказывать мне не можно – Золотая Баба накажет... – Он разом умолк, словно сболтнул лишнее.

Но Иван и виду не подал, что понял причину его смятения.

– Жалко, придется вертаться да сказать родителю – не захотел крестовый пособить...

– Зачем так говоришь? – Вогул даже руками замахал на гостя. – Евдя побратима своего не выдаст. Евдя добро помнит. Все, что хочешь, отдам. Живи у меня, ешь, пей, оленя бери, шкурки соболя бери... А туда не можно, никак не можно.

– Ну тогда сам дорогу поищу, – Иван со вздохом поднялся. – А на хлебе-соли благодарствуйте.

– Не ходи, Ивашка, – просительно сказал вогул. – Ту дорогу менквы стерегут...

Но Иван будто не слышал предупреждения. Решительно нагнулся у притолоки и шагнул через дымарь на пороге землянки.

Фогель сидел за клавикордом. Он был без парика, изрядная плешь, обрамленная коротко остриженными рыжеватыми волосами, порозовела от напряжения, на лбу выступили капли пота. Халат раскрылся, обнажив упитанную волосатую грудь.

На крышке инструмента стояли шандал с оплывшими свечами и оправленная в ажурную рамку миниатюра на эмали – портрет молодой женщины в белом капоре с красным бантом и красными же завязками. Когда взгляд немца падал на ее миловидное лицо, в глазах его проскальзывало нечто горестно-сентиментальное. И в исполняемой пьесе тогда начинали звучать элегические нотки. По тому, как Фогель смотрел на миниатюру, как томным движением пролистывал страницы нотной тетради, было видно, что управитель разыгрывает какую-то привычную мелодраму, в которой сам он является главным действующим лицом, а единственным зрителем – женщина на портрете.

Во всяком случае, для Тихона, не вошедшего, а беззвучно проникшего в кабинет, эта натужно-умилительная сцена была явно не внове, – он с еле скрытой усмешкой ждал у порога, пока управитель в последний раз обрушит на клавиши свои толстые пальцы, унизанные перстнями.

Когда Фогель уронил голову на грудь и замер с закрытыми глазами, приказчик кашлянул фистулой и произнес:

– С добрым утречком вас, Карла Иваныч! Желаем здравия-с...

Немец повернулся на голос с явным неудовольствием:

– А-а, Тихон. Здравствуй. С докладом?..

– Точно так. В заводе все по уряду идет: за ночь плавку выдали, с утра, помолившись, новый молот пустили...

– А народ новоприписанный?

– Да пока в послушании пребывает. Самые-то буяны – Антипа Рябых с сыновьями – поутихли вроде, как вашим благородьем к ним снисхождение было явлено. А особо – как женщин, с ними в скит бегавших, без стражи велено содержать. Видно, поопасываются, что милость ваша отнимется, ежели что...

– Да, ты распорядился, чтобы матери Ивана и этой его невесте, Анне, работу почище подыскали?

– Так в заводе-то все грязь да копоть... – нерешительно начал Тихон.

– Тогда пусть в конторе да у меня прибираются, – распорядился Фогель и на минуту задумался. – Нет, лучше так: ту, что постарше, поопытнее – на кухню. Кержачки, я слышал, хорошие стряпухи.

– Истинная правда-с! – Приказчик закатил глаза и прицокнул языком.

– А другая пусть в комнатах убирает...

Играя новую пьесу, управитель вдруг почувствовал какое-то стеснение, спина его напряглась, пальцы как бы потеряли гибкость, инструмент зазвучал суше. Фогель обернулся. Дверь была приотворена, и он увидел миловидную белокурую девушку в блекло-синем сарафане. Позабыв о работе, она стояла с тряпкой в руке и смотрела на управителя. Встретившись с ним глазами, вспыхнула и от неожиданности уронила тряпку в деревянный ушат с водой.

Фогель с минуту остолбенело смотрел на девушку, а та, словно онемев под его взглядом, не двигаясь с места, теребила косу, уставившись в пол. Потом немец снова повернулся к клавикорду и воззрился на миниатюру. Изображенная на портрете женщина была поразительно похожа на ту, что стояла в дверях зала.

– Тебе нравится сей менуэт? – не оглядываясь, спросил управитель каким-то странным петушиным голосом. – Это великий Гендель.

И, не дожидаясь ответа, вновь ударил по клавишам. Музыка полилась мощной волной, казалось, небольшой зал переполнился ею до краев. А Фогель все гремел на клавикорде, словно желая достичь предела его звучания. И вдруг откинулся на табурете, упершись руками в крышку инструмента.

Фогель поднялся, подошел к двери. На лице его блуждала растерянная улыбка.

– Так это ты и есть Анна, которая не слушает свой папа? Сколько же тебе лет?

– Семнадцать, – залившись краской, отвечала девушка.

– Ай-ай-ай, – растроганно покачал головой немец. – Такая милая и с какими-то дикими стариками пряталась в скиту.

Анна опустила глаза, и управитель почувствовал себя совсем неловко. Не зная, о чем спросить еще, похлопал себя по карманам, бормоча:

– Доннерветтер! Майне пфайфе... Где моя трубка?..

И вдруг сообразил, что предстал перед Анной в дезабилье. Он невольно поднес руку к голове и убедившись, что парика в самом деле нет, вконец смутился. Кашлянул и лаконично распорядился:

– Мыть, хорошо мыть.

Пройдя в свою спальню, соседнюю с залом, он принялся критически разглядывать себя в зеркале. И вдруг привиделось ему: Она подошла из глубины зазеркального пространства и легко обняла его, Фогеля, отражение. Но кто была Она – та, с портрета, или эта юная раскольница?..

Когда спустя некоторое время Фогель снова появился перед Анной, он выглядел моложе по крайней мере на десять лет. На плечи малинового партикулярного камзола ниспадали букли парика. Шелковые чулки обтягивали толстые икры. Пальцы, унизанные перстнями, сжимали золоченый набалдашник трости.

Комната была уже вымыта. Скользнув взглядом по полу, управитель сказал:

– О-очень хорошо. Ты будешь каждый день делать чистоту.

В дверях он опять остановился.

– Анна, я скажу приказчику, чтобы тебя и твою... эту женщину, с которой вас содержали в казарме, поселили здесь в заводской конторе. И еще... У тебя есть другое платье? – Он с неодобрением оглядел выцветший сарафан.

Девушка отрицательно покачала головой.

– Как в скиту нас заарестовали, так барахлишка своего решились. Не дали Тихон Фомич даже узелки захватить, все в землянках огнем взялось.

– Ракалия! – вознегодовал Фогель и даже притопнул ногой, обутой в туфлю с широкой пряжкой. – Возьми вот рубль за работу – купишь себе платье да ленту в косу. Красную выбери, тебе к лицу.

Сказав это, немец досадливо закусил губу и быстро вышел.

Глухой скрежет гальки под копытами лошади, ровный рокот порожистой реки и лепет листвы прибрежного березняка, раскачиваемого ветром, неумолкающим хором звучали в полудремотном сознании Ивана. Поэтому он не слышал вкрадчивого шелеста кустов, не обратил внимания на звук треснувшей ветки. И полной неожиданностью было для него, когда с высокого обрывистого яра, подмытого вешней водой, метнулась человеческая фигура.

Выбитый из седла, Иван несколько мгновений не мог справиться с неизвестным, навалившимся на него. Но потом извернулся и резким движением опрокинул нападавшего на гальку. Придавил его коленом и выпрямился.

– Ишь, мозгляк! – с изумлением вымолвил он, рассмотрев чумазую, исхудавшую физиономию молодого вогула. – Да тебя поросенок уронит, а ты...

– Ись хочу, – прохрипел пленник.

– Так что ж ладом не попросил? – сказал Иван, убрав колено с груди вогула.

– Ружье отнять хотел, – простодушно объяснил тот.

– Зачем тебе, дурень? Вам же запрещено: если увидит кто из горного начальства, плохо будет.

– Надо мне, – упрямо молвил чумазый.

Иван поднялся, подошел к лошади, понуро стоявшей в нескольких шагах, и открыл переметную суму.

– Хлеб будешь?

Незнакомец кивнул, сглотнув слюну.

– Рябчика вареного?

Кадык на шее вогула судорожно юркнул за ворот.

– Пирог с черникой?

Глаза чумазого полыхнули каким-то безумным блеском...

– Не емши, видать, – сочувственно заметил Иван, когда незнакомец начал жадно уписывать содержимое сумы. – Бездомный, что ль?..

– Выгнали меня, – понурился вогул, продолжая жевать. Потом, словно стремясь загладить какую-то вину, сказал: – Порато жрать хотел, одни ягоды брал... Живот совсем нету...

– Как звать-то? – улыбнулся Иван.

– Алпа...

– За какие же вины тебя, Алпа, в тайгу без еды и без оружья изгнали? – проговорил Иван, когда молодой вогул собрал с расстеленной тряпицы последние крошки и отправил в рот.

– А-а, – неопределенно махнув рукой, отозвался чумазый. – Девку у старика хотел отнять...

– Вот это по-нашему, – Иван широко улыбнулся и потрепал Алпу по плечу. – Расскажи.

– С девкой мы слюбились, а тут к ее отцу старик один свататься: пятьдесят оленей дам. Отец: ладна. Отдал девку. А я к стариковой землянке подобрался да и прокричал кедровкой – и раньше ее так из дому вызывал. А старик-то ушлый: сообразил, что на ту пору кедровке еще не время голос подавать. И уследил, как девка моя тряпки свои собирать стала, а потом в тайге нас и накрыл. Отвез ее к родителям. "Непутевые, – говорит, – вы, и поросль ваша такая же, отдавайте приданое..."

Вогул замолчал, невидящим взглядом уставившись в береговую гальку. Потом со вздохом продолжал:

– Прибил ее отец: опозорила, говорит. И к дяде-шаману отвез. "Не хотела, – бает, – мужу угождать, будешь на целый пауль работать – у шамана-то еще несколько служек живут".

– Это какой шаман? – насторожился Иван. – Случаем не Воюпта?

– Он, – удивленно кивнул вогул.

– Я ведь туда и пробираюсь, знаю, что где-то у истока реки он живет. Витконайкерас, – последнее слово Иван выговорил по складам. – Знаешь такое место?

Алпа с сомнением покачал головой.

– По воде туда не попадешь. Старики говорят, река в верховьях среди скал течет, никакую лодку на бечеве не проведешь, а против течения не выгрести. А если кто и попытается, загородит ему дорогу Мирсуснехум. Никому туда ходить не велит, кроме шаманов.

– Это кто таков?

– Главный самый бог. Как тебе перетолмачить?.. За народом смотрящий мужик...

– Раз шаманам можно – значит, и дорога какая-то есть?

– Есть. Ворга старая – оленья тропа то есть. Ее по катпосам найти можно.

– Что еще за притча?

– Катпос? Знак такой на дереве – путь метят.

– А ты знаешь, как на эту тропу попасть?

– Всякий вогул знает... Мы в начале той ворги жертвы для шамана оставляем – шкурки, ленты цветные, деньги кладем.

Иван помолчал, что-то обдумывая, и снова спросил:

– Правда, что у Воюпты Золотая Баба схоронена?

Вогул встревоженно оглянулся, будто кто-то мог услышать его. Сдавленно начал:

– Старики говорили: раньше Баба в пещере стояла, каждый мог приходить, о чем хочешь просить... Потом, когда епископ по тайге ездил, идолов сокрушал, забрал Воюпта ту Бабу к себе – сберечь-де хотел. Никого с тех пор не подпускает. "Давайте, – говорит, – мне подношения, а уж я перед ней за вас помолюсь..." А не дашь – грозит нажаловаться ей, тогда беды жди...

– Так что ж вы терпите, дурни? – изумился Иван.

– И так роптать стал народ – лучше б уж епископ ее забрал, ему бы и горе от нее... А теперь боятся: наговорит ей чего Воюпта – черная немочь навалится...

– Отобрать давно надо было Бабу эту у шамана.

– Не пройти к нему... Ту воргу менквы стерегут.

Иван вопросительно уставился на Алпу. Вогул опять опасливо оглянулся и, понизив голос, объяснил:

– Это злые духи. Половина – человек, половина – зверь...

– Поможешь мне? – спросил Иван. – Хочу я Золотую Бабу добыть...

Алпа со страхом глядел на него, но ничего не говорил, словно лишился дара речи.

– Чего ты?

– Накажет, накажет она, – наконец с трудом проговорил вогул.

– А я тебе невесту твою помогу увезти. Будете у нас в деревне жить, коли в пауле вам места не стало...

Алпа с сомнением качал головой.

– Да зачем тебе Баба?..

– Отец-мать да братья мои в тюрьме сидят. Невесту любить не велит человек немецкий... "Привезешь, – говорит, – идола златого – верну вам всем волю, женись тогда..."

Алпа долго молчал, раздумывая над словами Ивана, потом несмело начал:

– Не ходить бы туда, Ивашка. Может, немца другим чем задаришь?..

– Удовольствуешь его, мордатого! – с горечью отозвался Иван. – У него денег-то, чай, без счету. Им ведь, нехристям, втрое против наших русских платят.

– Это почему? – удивился Алпа.

– А как старики наши говорили, что в восьмой тысяче толку не будет, так и сталось. Все по антихристову научению владыки наши творят.

– Это какая еще восьмая тысяча?

– От сотворения мира идет нынче семь тысяч двести сорок второй год. А по казенному счету – одна тысяча семьсот тридцать четвертый. Уставщик наш деревенский так изъяснял: запутать хотят никониане, сбить овец стада Христова, чтобы второе пришествие проспали.

Иван говорил с глубокой верой в истинность своих слов, щеки его разрумянились, глаза светились вдохновением.

Алпа, завороженно слушавший Ивана, огорченно признался:

– Занимательно тебя слушать. Жалко только, не понял ничего.

– Мы, старому-то кресту верные, в Писании всех превзошли. Спроси меня: книгу Судей ли, книги ли царств, Давида-царя псалмы – все знаю, теперь в голосе кержака звучало некоторое самодовольство.

– Опять не понимаю ничего, – сокрушался Алпа. – Отчего, если вы самые грамотные да справные, вас власть гонит? Обычай ваш русский не уразумею... Вот сам видел прошлым годом: провезли верхотурским трактом важных начальников. Камзолы богатые, на голове кудри сивые, на ногах кандалы. Спросили наши у офицера, кто такие, – а офицер и слов-то русских не понимает. Дознались потом, что больших бояр в Пелым да в Березов шлют по царицыному указу.

– Стало, и до никониан враг человеческий добрался. Был у нас слух, что царица наша допрежь того в немцах жила, вот и навезла с собой басурман тамошних. В кабаке проезжий приказной как-то раскуражился, да и скажи: котует с императрицей нашей конюх какой-то, Бирон по прозванию, а языка нашего не разумеет, как тот офицер, что бояр в ссылку вез.

– Им-то за что неволя вышла?

– Видать, недовольствовали немецкой властью, хульные словеса говорили. А кто-нибудь и скричи "слово и дело государево". За таковую провинность много уж народу по нашему тракту прогнали, многие тысячи.

– Ух! – зажмурился Алпа. – Страху натерпишься у вас там, в Руси. Лучше в лесу жить.

В сопровождении Тихона и нескольких заводских служителей Фогель осматривал строящуюся улицу.

На поросшем травой пологом склоне уже поднялись первые венцы нескольких срубов. Одни плотники обтесывали лесины, другие распиливали их на плахи, третьи подгоняли бревна одно к другому. Работали, однако, не очень проворно. И Тихон не преминул обратить на это внимание управителя.

– Сразу видать, что острожники работают. Только что не спят, шельмы, на казенной-то работе. Извольте видеть, Карла Иваныч, вон в том конце изба почти готова, а у этих от земли не видать. Все почему: там богатый кержак строится. Тот их и подкормит, и хмельного поднесет...

Фогель набычился и круто повернул с середины улицы к первому же неоконченному строению. Плотники при его приближении всадили топоры в дерево и, приосанившись, ждали.

– Бездельники! – не слушая их приветствий, закричал немец. – Я вам покажу, как лениться! Почему вон та изба уже почти под крышей?!

– А ты не бурли, ваше благородье, – негромко, но очень твердо сказал чернявый плечистый бородач в красной рубахе, с длинными волосами, схваченными ремешком. Ноги его были скованы массивной цепью. – И на дом тот зря киваешь – тамошний хозяин обычай блюдет, потому и плотник его уважает.

Прямой и смелый взгляд мужика насторожил Фогеля, почувствовавшего скрытую угрозу в тоне его голоса, в самой манере держаться.

– Чем же тебе казна не угодила?

– С того начать, что "заручную" не пили...

– Обык такой анафемский плотники здешние имеют, – поспешил объяснить Тихон. – Уж они ко мне подкатывались. Перед началом работы, бают, святое дело заручную пить. Потом, как два венца положат, "закладочные" требуют. Этак по миру пустят – что ни день, то притчам обложейные, стропильные, мшильные... Не-ет, шалишь, Жиляй, это тебе не на воле куражиться...

– Так нешто мы не работаем?.. – с издевательским прищуром спросил Жиляй.

– Тьфу! Не зря сказано: столяры да плотники от бога прокляты, отвернувшись, пробурчал Тихон.

Фогель, с непроницаемым лицом слушавший перебранку, обратился к стоявшим рядом членам своей "свиты".

– Этот человек говорит правду?

– Да ведется обычай такой, что бога гневить, – ответил один из служителей.

Другие согласно закивали.

– Обычаи надо уважать, – наставительно произнес управитель. – Значит, ты желаешь получить вознаграждение по вашему деревенскому закону?

– Да уж по заведенному...

– Будет вам угощенье.

Тихон, получивший прилюдный щелчок, не желал, однако, признавать свое поражение. Он по-петушиному вытянул шею и возопил:

– Да не в водке дело-то все! В расколе ведь они, окаянные, обретаются. И супротив распоряжения вашего бунтуют – не хотят по проехту избы городить!

Фогель сдвинул брови и воззрился на Жиляя.

– Мне-то что? Мне все едино, – равнодушно сказал тот. – А только не пойдет мужик в такие басурманские избы. Чего это не велят Тихон Фомич по нашему разумению наличник да конек рубить, а все бумагу свою суют? Нам это обидно.

– Фуй, какая глупость! Тихон, дай проект.

Приказчик немедленно протянул Фогелю свиток. Развернув его, управитель рассмотрел изображенные на нем домики.

– Великолепно! Эти пилястры вокруг окон. Дорический ордер! Ты ничего не понимаешь, глупец. Я сам выбирал для ваших диких мужиков самые красивые образцы. Они будут смотреть на жезл Меркурия на стене своей избы и уже немножко станут понимать европейскую культуру. Они пойдут в контору и спросят, кто такой Меркурий, и кое-что узнают, кроме этой глупой ортодоксии...

– Несвычно будет, ваше благородие, – настаивал Жиляй. – Не пойдет мужик, забунтует. Вам чего надобно: чтоб рабочий люд при заводе селился, али бо пилястры...

– Во-во, – Тихон торжествующе тыкал пальцем в плотника. – Так и толкуют: не хотим-де по-господскому строить, нам птицу Сирина дай, виноградье, еще какую-то холеру на наличник...

– И печи тут напридуманы, – прервал Жиляй. – Таковых у нас и не видал никто.

– Голландская печь, дура! – свысока пояснил Тихон.

– А хуш бы и китайская, – прорычал один из острожников, долговязый белобрысый детина. – Ни одна баба к экой не подойдет. Где чело у ней, куда хлебы сажать?

– Для этого предусмотрена особая печь в кухне, – строго заметил Фогель.

– Какая еще куфня? – не сдавался долговязый. – Из веков сбивали в избе одну печь на всякий обиход. Чего ваньку валять, на кой нам две печи, дрова переводить?

Остальные острожники тоже задвигались. Видно было, что и у них есть что сказать относительно проекта. Управитель счел за лучшее не обострять отношения с работниками и примирительно сказал:

– Вот что, я подумаю о ваших претензиях.

И, повернувшись, пошел в сторону следующего дома. "Свита" как по команде потянулась за ним.

– Что за человек? – вполголоса спросил Фогель у Тихона, когда они отошли на достаточное удаление.

– Жиляй-то? Цыган он по рождению, да уж давно в тутошних деревнях обжился. Пока в острог не угодил, кузнецом был. А здесь плотничьему делу навык...

– За что сидит?

– За воровскую монету. Не иначе как в дальнюю каторгу сошлют...

Фогель надолго задумался, потом, как бы спохватившись, спросил:

– И что же, верно он говорит, что кержаки в избы, по нашему проекту строенные, не пойдут?

– Так ведь и то сказать – к заводу-то приселяться сколько не соглашались. А увидят, что не по ихнему нраву строено, так, может, и вдругорядь упрутся. Самый ведь негодящий народ – только и глядит, в чем бы начальству неприятность сделать, – с почтительно-злобными ужимками тараторил Тихон.

– А ведь он соображает кое в чем, – раздумчиво произнес Фогель, словно не слыша приказчика. – Что вам надо: рабочих или пилястры? Хм, не так глупо... Да, распорядись-ка, чтобы острожникам топоры не давали...

– От нужды сие учинили, – с сожалением ответствовал Тихон. – Некому строить, ваше благородье.

– Но они ведь и убить могут...

– Это как пить дать, – согласился приказчик. – Особенно Жиляй.

Иван ехал на лошади, а его новый знакомец шагал рядом, держась за стремя.

– Где-то здесь ворга должна начаться, – беспокойно оглядывая приречный сосняк, произнес Алпа. – Прямо к горам пойдет.

Через некоторое время он оставил Ивана и вскарабкался на осыпающийся гребень яра. Крикнул:

– Здесь!

Иван слез с лошади и стал взбираться за вогулом, ведя животное на поводу.

– Смотри, – Алпа указывал на заплывший смолой знак на стволе: стрела, перекрещенная двумя другими. – И вон, и вон...

Они сделали несколько неуверенных шагов по тайге, и направление тропы явственно обозначилось цепью катпосов, теряющейся в чащобе.

– Ну вот, – облегченно сказал Иван и, поставив ногу в стремя, взялся за луку седла.

– Подожди, – Алпа положил ему руку на плечо и заглянул в глаза. Побожись, что не обманешь...

– Иссуши меня, господи, до макова зернышка, если... – начал Иван и остановился. Принялся расстегивать ворот рубахи. – Давай вот что: крестами поменяемся. Тогда уже неотменно друг другу пособим: ты мне к Золотой Бабе пробраться, а я тебе зазнобу твою добыть.

Алпа просветлел лицом и тоже вытянул из-за пазухи крест. Стащил заношенный гайтан через голову.

– Если ты так... Если... – и задохнулся от переполнявших его чувств.

– Не бойсь, все любо-мило будет, – бормотал Иван, надевая крест вогула. – Еще заживете в нашей деревне – подмогнем избу сложить, чай, не чужие.

Евдя сидел у входа в свое жилище и выстругивал из чурки топорище. Лицо его было мрачно, он то и дело вздыхал. Прикрикнул на жену, когда она неловко задела его, выбираясь из землянки.

Когда же на дальнем краю травянистой поляны, окружавшей пауль, показался всадник, вогул порывисто вскочил и, приложив ладонь к глазам, стал вглядываться в гостя. Сокрушенно покачал головой и опустил руку.

К землянке подъехал коренастый мужик в выгоревшей красной рубахе и измятой шляпе-грешневике. В смоляной бороде его поблескивали серебряные нити. Черные глаза смотрели насмешливо и недоверчиво.

– Здоров, хозяин!

– И ты здравствуй, гостенек богоданный! – явно подлаживаясь к раскольничьей манере, ответил Евдя.

И подхватил под локоть бородача, слезавшего с лошади.

– Привет тебе от крестового, – каким-то заговорщическим тоном сказал чернявый.

Вогул с тревогой воззрился на него.

– Был у тебя Ванька?

Евдя, не дрогнув ни одним мускулом, продолжал молча смотреть на гостя.

– Антипа меня послал – сродником ему прихожусь. Сам-то в гошпитали заводской лежит. Велел Ивашку возвернуть: все, мол, отменили приписку...

Евдя сокрушенно хлопнул себя по бедрам и покачал головой. Кивнул бородачу в сторону землянки: заходи.

Когда уселись на расстеленной шкуре, вогул сбивчиво заговорил:

– Грех... грех мой... отказал парню... Второй день маюсь, что отпустил. Он, видать, вверх по речке пошел... Разве что из наших кто ему воргу-то показал... Ой, не знаю, живой ли...

– Так, может, догоним? – нетерпеливо спросил чернявый.

Евдя, не говоря ни слова, поднялся, повернул мешок с серебряным блюдом "ликом" к стене. Превозмогая страх, пробормотал:

– Тайгой если идти... По речке-то далеко... Лошадь, однако, здесь придется оставить.

– Я и по-пешему привычный, – странно усмехнулся бородач. – По тайге-то верст тоже намерено...

Фогель сидел рядом с Анной на деревянном диване и задыхающимся голосом говорил:

– Анете, мое счастье в твоих руках. Если ты скажешь "да", я увезу тебя в Саксен, в самый красивый город в целый свет – в Дрезден.

Он опять путал падежи и примешивал в русские фразы немецкие слова. Оттого, что девушка упорно молчала, терзая пальцами конец красной ленты, выпущенной из косы, он еще больше волновался. Да и желание говорить попроще делало его речь более "немецкой", чем обычно. Он сознавал, что выглядит глуповато, но ничего не мог поделать с собой и оттого злился, краснел.

– О, ты не понимаешь, как это красив. Фонтаны... Ты слышал, что это?

Анна отрицательно покачала головой.

– Как тебе изъяснить?.. Это когда из много-много железных трубка бризгает вода. О-ошень красиво. Возле дворец курфюрста о-ошень много фонтан.

Но девушка оставалась холодна к прелестям Саксонии.

– Ты думаешь, почему Фогель сидит в этом глюпый холодный страна? Никто не знает музик, не знает политес. А Фогель сидит. Может быть, он тоже глюп? Думмкопф? – Он постучал себя костяшками пальцев по темени. Не-ет, Фогель приехал заработать гельд. Деньги. Уже пятнадцать лет работал – кое-что есть, хе-хе-хе...

– Мишка-то тоже все деньгами прельщал, – вдруг вырвалось у Анны.

Но, сказав это, она сама испугалась и даже прикрыла рот ладошкой. Поспешно заговорила, явно стремясь загладить впечатление от своих слов:

– Да нешто я вам пара, нешто я в этих фонтанах чего уразумею? Не-ет, не по нашей сестре честь. Вам по барской-то стати другую надобно – чтоб язык ваш понимала, чтоб...

Немец слушал ее, мелко встряхивая головой в знак протеста. Глаза его смятенно шарили по залу. Наконец взгляд его упал на блюдо со сластями. Фогель с каким-то отчаянно-радостным выражением бросился к нему. Поднес Анне.

– Вот, вот... Скушай штрудель, милая. Или вот этот красивый пирожок...

Когда девушка начала без аппетита жевать, управитель заговорил с боязливо-упрашивающей интонацией, как бы взывая к ее милосердию:

– Ты думаешь, Фогель богач, Фогель гордый? Не-ет, Фогель был совсем бедный... – Немец даже всхлипнул и достал из кармана камзола платок. – Он был студент и не имел ничего... Тогда он любил одну девушку, но ее родители не позволили ему жениться. И Фогель поехал в Россию, чтобы...

Управитель замолчал, увлажнившимися глазами глядя куда-то в бесконечность, словно пытаясь различить далекую Саксонию.

На минуту он унесся воображением в холмистую зеленую долину Эльбы. Увидел щегольскую карету запряженную четверней, себя самого в окошке экипажа, сидящую рядом Анну, одетую в изящное платье, со столь любезным его сердцу белым капором на голове. Вот они подъехали к городским воротам Дрездена, покатили по мощеной улице мимо высоких зданий, украшенных лепниной.

И вдруг он встретился глазами с Нею – с той, чей портрет стоял у него на клавикорде. Но боже, как она постарела, поседела. Какая невысказанная боль была в ее взгляде, когда она узнала Фогеля, с какой завистью смотрела она на свежее личико Анны. А эта развалина рядом с ней – ее муженек, – да он казался просто насмешкой над человеком в сравнении с цветущим Фогелем...

И люди, шествовавшие по улице, проезжавшие во встречных экипажах, все они узнавали Фогеля, снимали в знак приветствия шляпы, что-то говорили своим женам, указывая глазами на Анну...

Но голос юной раскольницы вернул его к действительности.

– Нет, не сходно мне с вами уехать, – тихо, но твердо говорила Анна. – Не брошу я суженого да родителей его в заводской неволе... Благодарим за честь великую, а только я слову своему верна...

Но Фогель словно бы не услышал последней фразы. Какая-то мысль осенила его, и он, не в силах совладать с охватившим его возбуждением, встал и несколько раз прошелся по залу. Остановившись у дальнего окна, произнес, не глядя на девушку:

– Анете, если пойдешь за меня замуж, освобожу твоего... Ивана и его родных. Дам им бумагу... А не согласишься – будут до конца своих дней в заводе работать. И за Ивана не выйдешь – обратно в деревню отправлю. Там Мишка тебя давно поджидает...