Текст книги "Первые залпы"

Автор книги: Сергей Мартьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Он жил в доме у кузнеца Михаила Нестеровича Гордеюка. Занимал чистенькую комнатку, которая долгими зимними вечерами превращалась в настоящий клуб. Приходили деревенские парни и девчата, Горбачев играл на баяне, пел непонятные киргизские песни, рассказывал разные чудные истории. Смех, шум стоял здесь до поздней ночи. И заглядывалась на него хозяйская дочка Нина, красивая и добрая, да только он и в мыслях ничего не имел насчет нее.

А тут еще Маша Горбунова стала показывать ему фотографии своих подруг да нахваливать каждую. Приглянулась ему одна – тоже Мария. На фотографии она была снята в берете, с завитушками. Весной Горбачев взял отпуск и махнул к ней в Рыбинск. С пограничным приветом! Но вблизи не понравилась ему Маруся (фото есть фото), но зато приглянулась ему подруга Маруси, Надя. Через некоторое время Леонтий предложил ей руку и сердце. Девушка хорошая, учится в техникуме и тоже вроде влюбилась в него с первого взгляда. Поженились. Прожили три дня. А тем временем отпуск кончился, и он уехал на границу, договорившись, что, как только Надя закончит учебу, приедет к нему. Уже и деньги на дорогу ей выслал, вот-вот должна приехать…

Тополиный пух устилал двор заставы, залетал в окна, снежинками ложился на зеленые фуражки пограничников. В сером небе одна за другой гасли звезды.

«Светает. Скоро…»

В пятницу над деревней летал немецкий самолет – так низко, что видна была голова летчика в больших квадратных очках. Высматривал заставу, огневые точки, строящийся дот на окраине Новоселок. Часовой на заставе мрачно ругался, и если бы не проходящий мимо политрук, всадил бы в брюхо стервятнику всю обойму.

А дома хозяйская дочка Нина испытующе посмотрела на Горбачева и спросила: война? Вот самолеты летают, и люди на деревне гутарят: война скоро начнется. Правда это?..

Что мог он ответить? Сказал, что всякое может быть. Потом он долго думал над словами Нины, сопоставлял их с собственными наблюдениями. Люди, в Новоселках о чем-то возбужденно шептались, стаскивали домашний скарб в каменные погреба, раскупали в сельской лавке соль и спички, лица их были озабочены и невеселы.

Сейчас, за несколько минут до войны, он с душевной скорбью думал: неужели им опять суждено страдать? Снова кровь и пожарища? Нет! Этого нельзя допустить!

С этими мыслями Горбачев подошел к доту.

– Ну, как настроение, Шалагинов? – спросил он, спустясь в блокгауз.

– Нормально, товарищ политрук! – как всегда, бодро и отчетливо ответил сержант.

– Это хорошо, – похвалил Горбачев. – Кандидатская карточка с собой?

– Так точно, товарищ политрук!

– Покажите-ка.

Спрашивая партийный документ, он хотел как бы еще раз напомнить человеку: ты – коммунист и обязан быть образцом для других.

Сержант бережно расстегнул карман на гимнастерке, вынул серую книжечку.

Кандидат в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) Шалагинов Василий Кузьмич. Год рождения – 1918. Время вступления в кандидаты – август 1940. Карточка выдана политотделом погранотряда. Подписал ее начальник политотдела батальонный комиссар Ильин.

Все это Горбачев знал наизусть и потому не стал читать, а только подержал партийную книжечку в руках, осмотрел со всех сторон и вернул Шалагинову:

– Держите. И помните, люди будут равняться на вас.

Сержант как-то сразу подтянулся, посуровел и серьезно сказал:

– Мы этих фашистов, товарищ политрук, как на Хасане! Да?

– Обязаны, сержант!

Тот облегченно вздохнул и продолжал своим обычным бодрым, немного задиристым тоном:

– А то все другие воевали… На Хасане, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке! Теперь и нам выпал черед!

– Значит, не подведете! – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Горбачев.

– Ну!.. Будьте спокойны, товарищ политрук!

– А бойцы отделения?

– И они…

И хотя политрук любил Шалагинова за его старание и некоторую лихость, хотя был уверен, что и Шалагинов и его бойцы в самом деле не подведут в своем первом бою, сейчас его немного покоробила эта излишняя уверенность сержанта, его уж очень наивный оптимизм. Но он только пожал Шалагинову руку и сказал на прощание:

– Ну, держитесь, ребята!

Иван Абдрахманов протянул кандидатскую карточку молча. По возрасту он был самым старшим из всех бойцов и сержантов, ровесник начальнику заставы. Спокойный, молчаливый, немного даже застенчивый.

Действует личным показом: как не «заваливать» мушку во время стрельбы, как мыть пол в казарме, как подворотничок подшивать. Возьмет иголку, проденет нитку и подошьет – ровненько, аккуратненько.

– Вот так, – скажет – и больше ни слова.

Обычно Горбачев разговаривал с ним по-казахски, но сейчас обратился по-русски, чтобы слышало все отделение:

– Надеюсь, товарищ Абдрахманов, на вас, как на командира отделения и коммуниста!

Абдрахманов аккуратно спрятал кандидатскую, карточку в карман и сказал скупо:

– Будем держаться, товарищ политрук!

– Ваша огневая точка на самом главном направлении.

– Будем держаться, товарищ политрук, – повторил Абдрахманов.

Они поговорили еще. Абдрахманов отвечал односложно и сухо: «Будет сделано», «Слушаюсь», но Горбачев ушел от него спокойный и уверенный: этот надежен!

С мрачноватой подавленностью встретил его боец Федор Герасимов. Тоже кандидат партии, рождения двадцатого года, из колхозников, совсем молодой, году еще не прослуживший на границе.

– Что же будет теперь с моей мамашей да сестренками? – сказал он растерянно.

– А сколько их у вас, сестренок-то?

– Шестеро, товарищ политрук!

– Ого! И все невесты?

– Да нет еще, только две из них в школу-то ходят.

– Так. Ну, вот что, товарищ Герасимов, насчет сестренок ваших найдется кому позаботиться, а вот вы думайте, как фашистов крепче бить. Вы же коммунист!

Герасимов сконфуженно спохватился: – Да я что, я ничего, товарищ политрук… Я вдарю так, что чертям станет тошно! Вот увидите…

– Посмотрим, – с усмешкой подзадорил его Горбачев, взглянул на часы и заторопился к пулеметчикам, среди которых находился еще один кандидат партии – ефрейтор Василий Баркарь.

Как и у всех остальных, он проверил у Баркаря кандидатскую карточку, расспросил о самочувствии. Василий был парень развитой, из городских, окончил среднюю школу, служил уже по третьему году, и ему было все ясно и понятно – так что: он спросил вежливо и немного витиевато:

– Скажите, товарищ политрук, а не кажется вам, что немцы на сегодняшний день лучше подготовлены, чем мы? – и, почувствовав изумление Горбачева, добавил: – Нет, вы меня, пожалуйста, правильно поймите: я не паникую… Но наши доты в укрепрайоне не вооружены, самолеты ихние ведут непрерывную разведку…

– Вы правы, Баркарь, – негромко ответил Горбачев. – Доты не вооружены, самолеты летают. Но в гражданскую войну было еще труднее. Белые со всех сторон наседали на Москву. Со всех сторон! А кто победил?

Так «комиссар» поговорил со всеми коммунистами (пятым на заставе был Зинин, а шестым – он сам), не забывая комсомольцев и беспартийных, всех проверяя и подбадривая перед боем, до которого оставалось всего каких-нибудь десять минут.

А Горбунов в это время складывал секретные документы в железный ящик, и его вдруг снова охватило сомнение: правильно ли поступил, объявив людям о нападении немцев? Ведь, по существу, он нарушил приказ. За всю службу впервые нарушил приказ!

Вот он укладывает в ящик инструкцию по службе пограничного наряда, инструкцию по службе пограничной заставы, наставления и уставы, различные приказы и распоряжения. Все в них точно предписано и указано: как в каких случаях действовать, что можно, а чего нельзя. Армия есть армия, и все в ней делается в соответствии со строжайшим распорядком и дисциплиной.

Горбунов понимал и любил военную дисциплину, учил этому подчиненных, требовал с них, наказывал за ее нарушение… И вдруг – сам нарушает приказ, святая святых, действует не по инструкции, а так, как диктует обстановка и подсказывает ему его собственная совесть.

Ну, а что, если он ошибся?

«Жди указаний», – все ясно-понятно. Сиди и жди.

А ведь он не стал ждать! Взял да и взвалил на себя такую тяжесть!

Горбунов захлопнул ящик, запер на ключ. За окном канцелярии серел рассвет – мирный и тихий, как всегда.

7. Первые залпы

Люди стояли в блокгаузах, в окопах и ждали. Сжимая винтовки, напряженно всматриваясь и вслушиваясь в рассветную тишину. До четырех часов утра оставалось десять минут.

Никто не знал, что будет с ним через эти десять минут. Вспоминали ли они прошлое? Думали ли о будущем? Возможно. Но верно и то, что каждый из них жил настоящим и ждал. Ждал, не послышится ли из-за Буга первый выстрел, не появятся ли впереди неясные тени, не шелохнется ли травинка перед амбразурой.

Никто не мог знать, что с ним будет, что будет с родной заставой, со всей армией и с этой стороной, но если бы кто и мог знать – все равно: стоял бы сейчас и ждал, как будет стоять потом – до последнего патрона, до последнего вздоха.

Но все это будет потом. Будет все – и смерть, и великие испытания, и возмужание, и радость победы. Все падет на долю этих людей. Но это будет потом.

А сейчас они ждали.

Самыми первыми должны были встретить врага ефрейторы Иван Сергеев и Владимир Чугреев. Получив боевой приказ, они вышли с заставы и направились на правый фланг, где им было приказано расположиться. Впереди со сторожевой собакой шел Сергеев, за ним – Чугреев с ручным пулеметом. Еле заметная в темноте, мягкая от пыли проселочная дорога вела по ржаному полю, по сосновому лесу, мимо Крынок, маленькой лесной деревушки, потом поднималась на высокий обрывистый берег и уходила дальше, спускаясь вниз, к деревне Немирово на самом берегу Буга.

Все эти места оба пограничника исходили не раз и не два, вдоль и поперек, днем и ночью, зимой и летом, и все им было знакомо и привычно здесь. Они знали наизусть даже надписи на старинных могильных плитах около часовни в Крынках, знали, где какой куст растет вдоль дороги.

Но сейчас они шли по этим местам как бы впервые, возбужденные и встревоженные приказом. «Ваша задача: при переправе немецких войск через Буг открыть по ним пулеметный и ружейный огонь…»

Да, сейчас они шли не в обычный наряд. Впрочем, и в обычных нарядах всего можно ожидать. Такая уж служба! Выходишь с заставы – и не знаешь, вернешься ли живым. И ничего, привыкли. Привыкнуть ко всему можно.

Но сейчас…

И все же к концу дороги выдержка взяла свое. Привычно поднялись в гору, привычно свернули с тропы, прошли к самому обрыву, спрыгнули в неглубокий окопчик, осмотрелись.

Глубоко внизу серебрилась под звездами лента Буга. Позади одиноко чернела ветряная мельница. Справа и слева тянулся берег в кустах и траве. Неподалеку темнела глубокая воронка – след бомбежки в сентябре тридцать девятого года.

Чугреев установил ручной пулемет. Сергеев усадил собаку.

И вот теперь они должны были ждать врага. И если появится – встретить его самыми первыми.

Светало. Гасли звезды. Зеленая заря всходила у них за спиной. Белесый туман дымился низко над Бугом. В просветах чернела вода. В голубоватой дымке виднелись польские села. Справа – Гнойное с его высокой церковью; слева – Старый Бубель и Бубель-Луковиско с ветряными мельницами; еще левее – Бучице Старе и небольшой городок Янув-Подляска с длинным зданием государственного конезавода и духовной семинарией. А прямо через реку чернели леса – знаменитая Гноенщина, откуда и нужно ждать удара.

Все проглядывалось сквозь серые сумерки из этого окопчика на высоком обрывистом берегу.

– Как думаешь, много, немцев полезет? – спросил Чугреев, повернувшись к товарищу. Его еще совсем мальчишеское лицо казалось серым, а светлые обычно озорные глаза смотрели сурово и озабоченно.

– Когда полезут, тогда и увидим, – сдержанно ответил Сергеев, вглядываясь в чужой берег, играя желваками на смуглых скулах.

– Ну, а все же? – не унимался Владимир.

Сергеев повернулся к Чугрееву, взглянул на него. В карих глазах сверкнул недобрый свет.

– Ты чего?

– Если полк полезет? – упрямо повторил Чугреев, не отводя взгляда от недобрых сейчас сергеевских глаз.

– Если полк, все равно будем стоять и бить гадов! – твердо сказал Сергеев и выпрямился в окопчике.

Овчарка посмотрела на него, и беспокойно навострила уши.

– Фу-у, все в порядке, Знльда, – тихо сказал ей Сергеев.

– Расположить бы здесь отделение! – с завистью проговорил Чугреев. – Дали бы жару! А то у меня всего три диска… Ну, ничего, мы им живыми не дадимся, умирать так с музыкой!

Неделю назад он послал домой, в деревню Акимовку Запорожской области, письмо, в котором, между прочим, писал: «…Это письмо будет, возможно, последним, но вы, родные мои, не волнуйтесь. Что бы со мной ни случилось, жизнь даром я не отдам». Оказалось, что это действительно было его последнее письмо.

У Чугреева жили в Акимовке отец, мать и младшая сестра, а Сергеев был круглый сирота и писем почти никому не писал и ниоткуда не получал. И уверял, что не любит писать письма и разводить всю эту «лирику». Но в глубине души он немного завидовал своему товарищу, его письмам, рассказам о доме; и ему, Сергееву, было, конечно, обидно, что он такой одинокий на всем белом свете. Вот недавно, когда он задержал сразу семерых нарушителей границы и получил пятнадцать суток отпуска, он не знал, куда и к кому поехать на эти две недели. Хорошо, что Володя Дорофеев, однокашник и сосед по койке, предложил: поезжай к моему отцу, в деревню Лука Псковской области. Ну, взял и поехал. И еще больше затосковал в многолюдном и дружном кругу Володиной родни. По виду не подавал и время провел в гостях весело.

Он вообще никогда не подавал виду, что ему тяжело, и никогда ни на что не жаловался.

– Вот это другой разговор! – похвалил Сергеев и улыбнулся запальчивой готовности друга «умереть с музыкой».

Но враг не появлялся. Туман над рекой рассеивался. Небо светлело все больше.

– Знаешь, Иван, может, на сегодня и обойдется? Уже совсем светло стало, – сказал Чугреев, снимая фуражку и вытирая вспотевший лоб.

Но Сергеев с беспокойством наблюдал, как Зильда встала на задние лапы, высунула голову из окопчика и сердито заворчала.

На реке из тумана выплыла большая резиновая лодка, она приближалась к нашему берегу. И на наш берег направил ручной пулемет солдат в каске, сидящий на самом носу лодки. Четыре солдата гребли, шестеро сидели по бортам, а на корме был офицер. И этот офицер и шестеро автоматчиков на бортах тоже всматривались в наш берег.

Лодка держала курс прямо к обрыву, оставляя за собой длинные усы волн. Сергеев и Чугреев молча наблюдали за нею.

Граница здесь проходила строго посередине Буга, лодка уже пересекла ее. Не оставалось сомнений, что немцы намерены высадиться на советский берег.

Конечно же, им было страшно, Сергееву и Чугрееву, в эти минуты. Только глупец не испытывает страха перед смертным боем. А тут – первый бой в жизни, да еще двое против двенадцати. И неизвестно, что будет дальше.

– Ударим, как только станут высаживаться, – глухо сказал Сергеев.

– Ага, – ответил Чугреев.

У них было три диска на ручной пулемет, по два боекомплекта патронов на винтовку и по четыре гранаты «лимонки» на брата. Не так-то много для настоящего боя, но не так уж и мало, если учесть такие преимущества, как высокий берег и внезапность удара по десанту.

Сергеев вынимал из сумки гранаты, ввинчивал в них запалы, раскладывал перед собой на бровке окопа. Чугреев примеривался к пулемету, прицеливался из него к далекой кромке воды.

Лодка ткнулась тупым носом в песок. Два солдата уже спрыгнули в мелкую воду.

– Ну, Володя, давай! – выдохнул Сергеев.

И тут же выдернул кольцо из «лимонки», размахнулся и бросил вниз:

– Получай, гады!

И сразу же метнул вторую гранату.

А Чугреев, прижавшись к пулемету, затрясся в длинной и хлесткой очереди.

Два взрыва и пулеметная очередь слились в сплошной гул и треск. Пороховой дым и взметнувшаяся земля на минуту или две все закрыли внизу, а когда рассеялись, стало видно, как в лодке, в мелкой воде и на песке валялись и корчились сразу шесть или семь, а может, и все десять фашистов. Два или три солдата убегали вдоль берега к кустам ивняка. Короткая очередь, и они попадали, так и не добежав до кустов.

Чугреев отвалился от пулемета и вытер рукавом раскрасневшееся лицо.

Все было отлично! Отличная боевая позиция в этом окопчике, отличный внезапный удар – все отлично!

И двенадцати фашистов, которые пять минут назад нахально плыли к нашему берегу и уже ступили на него, больше не существовало. Гады, захотели нашей, советской земли!..

Оба пограничника были так возбуждены боем, что не услышали, как из-за Буга все нарастал и приближался мощный рокот десятков самолетов. И в это же время над вражеским берегом во многих местах взметнулись крест-накрест красные ракеты. Не успели они еще рассыпаться и погаснуть в светлеющем небе, как сразу по всему Забужью загрохотали орудийные залпы, сливаясь в непрерывный оглушительный гул. Земля задрожала и заходила ходуном. Зильда в ужасе прижалась к ногам Сергеева. В воздухе стоял оглушающий рев самолетов. Двадцать или тридцать бомбардировщиков с белыми крестами на крыльях сомкнутым строем летели на восток и там, наверху, поблескивали в лучах восходящего солнца. Они прошли и скрылись, а из-за Буга летела вторая волна, и все так же оглушительно гремели орудийные залпы.

В деревне Немирово в нескольких местах встали взрывы, загорелись хаты, и было видно, как за околицу бежали люди.

– Неужели война? – срывающимся голосом сказал Чугреев.

Сергеев промолчал.

Оглушенные, ошеломленные, они стояли в окопе, забыв даже пригнуться на всякий случай. Удар с той стороны Буга был настолько внезапным и мощным, так разрастался в своей сокрушительной силе, что оба они в первые минуты решительно ничего не соображали и только потом, когда поняли, что это война, их охватил ужас и негодование.

Но война пока что катилась стороной от них – в небе и где-то сзади, там рвались снаряды и падали бомбы. И они собрались, пришли в себя. Сергеев отряхнул с гимнастерки землю, поправил фуражку, Чугреев вытер вспотевшие ладони. Они выглянули из окопчика: что там, на переправе?

И то, что они увидели, окончательно отрезвило их и освободило от страха, хотя и было самым страшным.

Одна за другой с того берега спускались в воду огромные лодки и, – наращиваясь одна на другую, двигались к нашему берегу. То же самое можно было видеть и вверх и вниз по течению. Реку пересекали понтоны. И по ним уже бежали, бежали солдаты в рогатых касках…

Нужно было действовать – отбивать врага от родной земли. И пускай их только двое, а фашистов десятки и сотни – все равно отбивать.

– Давай, Володя! На всю катушку! – крикнул Сергеев и стал бить из винтовки, приберегая гранаты на крайний случай и твердо зная теперь, что тот крайний случай не замедлит настать.

А Чугреев, вставив в пулемет новый диск, стал посылать короткие прицельные очереди, с радостью идя, как с понтона падали в реку солдаты.

Но тут с противоположного берега пустили дымовую завесу, и молочное облако стало заволакивать понтоны. Первая мина просвистела и шлепнулась позади окопчика, обдав пограничников жарким дыханием взрыва.

Кончились первые тридцать минут войны, и оба они – Иван Сергеев и Владимир Чугреев – прошли уже первые испытания и выдержали первый экзамен на верность и мужество…

Как и было приказано, с наступлением рассвета ефрейтор Николай Бедило с ручным пулеметом и рядовой Амансеит Масрупов поднялись на дозорную вышку в дубовой роще на левом фланге участка. Бедило – украинец, здоровенный плечистый парень, а Масрупов – казах, худощавый и невысокий. И, может, поэтому одна из первых немецких пуль угодила не в него, а в огромного Николая Бедило. Во всяком случае, так показалось сначала Амансеиту.

– Коль, Коль, слушай, Коль… – тормошил он безжизненное тело товарища, чуть не плача от того, что тот убит, а он жив и теперь должен один отбиваться от немцев, без старшего наряда, совсем один. Лучше бы его самого убило, а Бедило остался жив…

Через Буг с шелестом летели снаряды, рвались в Новоселках и Величковичах. Дубовую рощу прошивали пулеметные очереди. Пули повизгивали совсем рядом с вышкой. А Масрупов и не думал покидать пост, который ему был поручен и за который он теперь отвечал один. Он был исполнителен и настойчив, и никакой страх не мог пересилить его решимости отстаивать вышку.

И потому Амансеит взял у мертвого Бедило обе гранаты, подхватил ручной пулемет с дисками, спрятался в деревянную будку и стал из ее окна вести огонь по вражеским солдатам, которые перебегали мимо рощи от реки к Новоселкам.

Солдаты бежали в полный рост, рукава их мышиных мундиров были закатаны, каски сдвинуты на затылки. И Амансеит радовался, когда от его выстрелов то один, то другой кувыркался в траву.

Одна группа автоматчиков свернула к вышке, ведя по ней автоматный огонь. Амансеит подпустил их поближе и бросил гранату. Гитлеровцы отхлынули, прячась за стволы деревьев.

– А-а, шайтаны! Иттин баласы![2]2
  Иттин баласы – собачьи сыны.


[Закрыть] – торжествующе закричал Масрупов, в грохоте залпов не слыша своего голоса.

Потом немцы снова бросились к вышке, и Амансеит снова отбил их гранатой и пулеметной очередью.

Так повторялось несколько раз.

И каждый раз Амансеит кричал:

– Иттин баласы! – и не слышал своего голоса.

Он уже не испытывал ни страха, ни отчаяния, он готов был биться до конца. Но в это время немецкие автоматчики куда-то отхлынули, а с противоположного высокого берега по дубовой роще ударили из орудия. Били по вышке. Недолет. Перелет. Третий поджег будку прямым попаданием. И Амансеит Масрупов, комсомолец, пограничник второго года службы, упал на землю.

В Новоселках снаряды рвались со всех сторон. Один попал в пристройку – туда, где была столовая заставы. Деревянное здание запылало, но ни один пограничник не был ни убит, ни ранен. Все они находились в блокгаузах и окопах.

Томительная неизвестность кончилась, и теперь все ждали команды открыть огонь или броситься в контратаку. Серые фигуры уже показались со стороны Крынок. Немцы шли в полный рост, выставив вперед автоматы и стреляя из них куда попало.

А за Бугом с новой силой гремели залпы, и в Новоселках то здесь, то там вспыхивали новые пожары. Тревожно мычали коровы, дико ржали лошади, но улицы были безлюдны – все население попряталось в схороны и погреба.

Вдруг бойцы увидели, что со стороны Крынок от Буга бежит овчарка. Это была Зильда. Она бежала прихрамывая, шарахаясь от взрывов, но все вперед и вперед, к заставе. Когда она вбежала во двор, Горбунов выскочил из блокгауза и громко позвал ее к себе. Из-под ошейника у Зильды он вынул записку. Развернул. Прочитал. Снял с головы фуражку.

Скоро вражеская артиллерия перенесла свой огонь куда-то дальше, на Волчин и Высоко-Литовск. Стало тише. Это было затишье перед боем. Фашисты уже шли по ржаному полю.

– Приготовиться к отражению атаки! – скомандовал Горбунов.

И когда пограничники залегли лицом к наступающему врагу, начальник заставы снова развернул записку и громко, чтобы слышали все, прочитал:

«Кончаются боеприпасы. Прощайте, товарищи! Пограничники не сдаются. Сергеев».