Текст книги "Лермонтов"

Автор книги: Сергей Дурылин

В оживленных, бодрых строках этого письма к ссыльному другу сквозит радость узника, вырвавшегося из душной тюрьмы на широкий простор. Такой тюрьмой был для Лермонтова императорский Петербург, и таким простором для него, как для многих лучших русских людей 1820–1850 годов, был Кавказ с его дикой, мощной природой и с его народами, упорными в защите вольности родных гор. Лермонтову удалось «изъездить» весь Северный фронт (линию) войны с горцами, от Тамани на Черном море, описанной им в знаменитой одноименной повести, до Кизляра – крепости на Тереке, невдалеке от впадения его в Каспийское море. Он узнал те места, где происходит действие «Бэлы», и прикубанские горы, где действуют многие герои его кавказских поэм, начиная с отроческих «Черкесов» (1828). Он близко узнал Военно-грузинскую дорогу, с такой силой и правдой описанную в «Бэле».

Эта встреча с Кавказом возродила, обновила, углубила творческие замыслы Лермонтова.

Он с 1829 года, как знаем, работал над «Демоном» и все не мог установить окончательно место действия поэмы: действие происходит то в неопределенной «романтической» стране, то, как будто в Испании; Лермонтову остается неясной, кто она, эта «монахиня», которую хочет не то любить, не то погубить этот «незнакомец», «сеющий зло без наслажденья». Неясна поэту и природа этой романтической страны: Лермонтов рисует ее бледными красками, наложенными на бедный рисунок.

Но вот он «переехал горы», между Владикавказом и Тифлисом, – пред ним обнажились в невиданном, грозном величии «сердце гор» и ослепительные долины Грузии с их жгучей красотой. В Кахетии раскрылся пред поэтом мир древних горских преданий. Лермонтов, некогда писавший детские стихи об освобождении Геркулесом Прометея, похитившего для людей огонь с неба, услышал грузинскую и кахетинскую легенду о том же Прометее, о горном духе Амирани, прикованном в пещере к скале. Лермонтов был зачарован еще одной легендой – о любви горного духа Гуда к девушке-грузинке Нино и об его ненависти к ее возлюбленному юноше Сосико.[15]15
  См. статью И. Л. Андроникова, «Лермонтов в Грузии». «Красная новь», 1939, № 10–11.


[Закрыть] Из этих горских легенд и прекрасных горных обликов Осетии и Грузии возник у Лермонтова окончательный образ страны и героев его давней поэмы. Действие «Демона» теперь твердо перенесено в горную Грузию. Безыменная бледная «монахиня» превратилась в юную грузинку – княжну Тамару.

Лермонтов, талантливый рисовальщик и живописец, недаром, странствуя в горах, «снял виды всех примечательных мест» Кавказа – эти «виды» превратились в «Демоне», в «Мцыри», в «Бэле» в неподражаемые по краскам и верности колорита картины кавказской природы. Декабрист А. Е. Розен, служивший на Кавказе и лично знавший Лермонтова, находил, что «верное изображение» Кавказа «не удалось ни вольному путешественнику поэту Пушкину, ни Грибоедову, ни невольным странникам (то есть декабристам – С. Д.) – Бестужеву, Одоевскому. Всего лучше отрывками нарисован Кавказ поэтом Лермонтовым, который волею и неволею несколько раз скитался по различным направлениям чудной страны и чудной природы».

В странствиях по Кавказу обрел Лермонтов окончательный образ и завершительную форму и для другого давнего своего поэтического замысла – для поэмы о молодом мятежнике. Этот любезный и родственный Лермонтову образ принимал различные очертания. В первом очерке поэмы об одиноком юном мятежнике – «Исповедь» (1830) – он был испанцем времен инквизиции, во втором очерке – «Боярин Орша» (1835) – он был удалым Арсением, холопом русского боярина XVI века.

«Когда Лермонтов, странствуя по старой Военно-грузинской дороге, изучал местные сказания, видоизменившие поэму «Демон», он наткнулся в Мцхете… на одинокого монаха, старого монастырского служку – «бэри» по-грузински… Сторож был последний из братии упраздненного близлежащего монастыря. Лермонтов с ним разговорился и узнал от него, что он родом горец, плененный ребенком генералом Ермоловым во время экспедиции. Генерал его вез с собой и оставил заболевшего мальчика монастырской братии. Тут он и вырос; долго не мог свыкнуться с монастырем, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Последствием одной такой попытки была долгая болезнь, приведшая его на край могилы… Любопытный и живой рассказ «бэри» произвел на Лермонтова впечатление».[16]16
  П. А. Висковатов, М. Ю. Лермонтов. «Русская старина», 1887, кн. 10-я, стр. 124–125,


[Закрыть]

Это впечатление Лермонтов воплотил в образы, мысли и картины своей гениальной поэмы «Мцыри», завершившей его попытки написать поэму о юном мятежнике.

На Кавказе нашел окончательное воплощение и третий поэтический замысел Лермонтова – его «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».

«Песня» завершает собою ряд давних попыток Лермонтова проникнуть в дух, жизнь, быт древней Руси. Былинным складом написана «Песня», и идет она словно из той же самой сокровенной глубины народного творчества, откуда вышли былины и песни, в которых русский народ выразил свои заветные, исторически сложившиеся думы о доблести и чести, о бестрепетном подвиге в жизни и в истории. Герой лермонтовской «Песни» Степан Калашников с суровой простотой и гордой силой совершает подвиг своей мести за поруганную честь жены. В этом московском купце живет высокое сознанье своего человеческого достоинства, соединенное с внутренней непреклонностью, независимой твердостью. На вопрос Грозного царя:

 
– Отвечай мне по правде, по совести.
Вольной волею или нехотя
Ты убил насмерть мово верного слугу,
Мово лучшего бойца Кирибеевича?
 

Степану Калашникову легко бы ответить: «нехотя», – и он снял бы с себя вину. Но ответ его прям и горд:

 
– Я скажу тебе, православный царь:
Я убил его вольной волею,
А за что про что – не скажу тебе…
 

И Степан Калашников идет на злую казнь с таким же достоинством и спокойствием, с каким шел на казнь Степан Разин, любимый герой народной песни и истории…

 
И гуляют, шумят ветры буйные
Над его безымянной могилкою
И проходят мимо люди добрые, —
Пройдет стар человек – перекрестится,
Пройдет молодец – приосанится.
Пройдет девица – пригорюнится,
А пройдут гусляры – споют песенку, —
 

может быть, эту самую «Песню про удалого купца Калашникова».

Действительно, кажется, не сочинена она, а записана поэтом с голоса народного сказителя, как записаны былины: так, поистине, народны ее речь, ее стих, ее образы. Если ее Степан Парамонович – достойный сородич былинных богатырей, то ее царь Иван Васильевич – это тот самый царь, грозный в гневе, щедрый в милости, про которого поют народные исторические песни…

Но Лермонтов не записал, а написал свою «Песню про царя Ивана Васильевича», – он окончательно обработал ее на Кавказе, во время болезни, не позволявшей ему выходить из комнаты, и отослал ее в Петербург А. А. Краевскому, издававшему «Литературные прибавления» к военной газете «Русский инвалид». Цензор нашел совершенно невозможным делом напечатать стихотворение человека, недавно сосланного на Кавказ. Только благодаря хлопотам В. А. Жуковского «Песню» удалось напечатать с подписью безыменной, как могила Калашникова, – в».

Через три года Белинский писал о «Песне»: «Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа». Лермонтов, «как будто современник этой эпохи», усвоил себе ее «богатырскую силу и широкий размет чувства».

Эту же глубокую неудовлетворенность современностью и благородную оглядку на могучих людей великого прошлого Белинский вычитывал в словах героя «Бородина»:

 
Да„были люди в наше время.
Не то что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
 

«Основная идея этого стихотворения, – говорит Белинский, – эта мысль – жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел».

Именно на Кавказе, где живою былью было преданье о стойкости и мужественности русских офицеров и солдат и о неменьшей храбрости и отважности горцев, сражавшихся с ними, – именно на Кавказе Лермонтову стала особенно разительна противоположность между подлинными людьми долга, героями доблести, и теми «лишними людьми», которые наполняли петербургские и московские гостиные.

На Кавказе же встретился Лермонтов и с лучшими людьми недавнего прошлого, с героями гражданского долга и политической чести – с декабристами. В Пятигорске и Ставрополе Лермонтов вошел в кружок декабристов, отбывших ссылку в Сибири и служивших в Кавказской армии. Среди этих декабристов были: М. А. Назимов, М. М. Нарышкин, князь В. М. Голицын, О. И. Кривцов, барон А. Е. Розен, В. И. Лихарев, князь А. И. Одоевский. «Лермонтов часто захаживал к нам, – вспоминал впоследствии Назимов, – и охотно и много говорил с нами о разных вопросах личного, социального и политического мировоззрения».

Из этого кружка декабристов теснее всего сблизился Лермонтов с поэтом А. И. Одоевским:

 
           …мы странствовали с ним
В горах востока… и тоску изгнанья
Делили дружно…
 

Так вспоминал о нем Лермонтов в 1839 году, узнав об его кончине, и в чудесных стихах, исполненных грусти и нежности, воссоздал светлый и обаятельный образ юноши-поэта, в семнадцать лет вышедшего в рядах восставших на Сенатскую площадь.

 
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… но, безумный —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной.
И свет не пощадил, и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
 

А. И. Одоевский погиб в 1839 году от кавказской лихорадки, сразившей его на берегу Черного моря во время военной экспедиции.

 
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей.
 

Лермонтов не усомнился поместить этот портрет декабриста под прозрачным заглавием «Памяти А. И. О-го» в «Отечественных записках» (183-9, т. VII, № 12). Это был первый, после суда над декабристами случай, когда в печати появилась не хула, а хвала декабристу и его внутренней доблести.

«Ему некому было руку подать в минуту душевной невзгоды», – вспоминает о Лермонтове А. И. Васильчиков, – и когда, в невольных странствованиях и ссылках, удавалось ему встречать людей другого закала, вроде Одоевского, с ними он действительно мгновенно сходился, их глубоко уважал, и один из них, М. А. Назимов, мог бы засвидетельствовать, с каким потрясающим юмором он описывал ему, выходцу из Сибири, ничтожество того поколения, к коему принадлежал».

Когда в знаменитой своей «Думе» (1838), этой элегии-сатире на современников, Лермонтов упрекал свое поколение:

 
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы… —
 

он этим лишним людям внутренне противопоставлял декабристов, которые сумели быть не рабами «перед властию».

Свою горькую «Думу» о своем поколении, во всей ее полноте и глубине, Лермонтов выразил в романе «Герой нашего времени», где он, изображая Печорина, писал, по его собственным словам, «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии».

Этот роман был задуман и материал для него собран на Кавказе. Начав свое повествование о Печорине еще в Петербурге, Лермонтов оставил неоконченной повесть «Княгиня Лиговская» (1836), где рассказывается о петербургской жизни Печорина. Гениальный роман о герое своего времени Лермонтов создал, перенеся действие на Кавказ.

Наконец Лермонтову было разрешено вернуться в Европейскую Россию. Он получил назначение в гвардию, в Гродненский гусарский полк» стоявший в Новгороде.

«Если бы не бабушка, – признавался он С. А. Раевскому, – я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение[17]17
  Под Новгородом были расположены военные поселения, возникшие по мысли Александра I и Аракчеева и ненавистные солдатам и всему народу.


[Закрыть] веселее Грузии»… И тут же делился своей мечтой: «Серьезно думаю выйти в отставку».

Уезжая с Кавказа, Лермонтов с сердечной тревогой писал:

 
Что если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт?
Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
 

Этот привет он нашел у лучших людей своего времени, – это был привет новому народному поэту, наследнику Пушкина. Но предчувствие не обмануло Лермонтова: нашел он на севере и холодную вражду и злобу, приведшую его к новому изгнанию.

6

Два последних года, проведенных Лермонтовым в Петербурге, 1338–1840, были временем полного расцвета его гения. Он завершил в эти годы давние замыслы, создав новую редакцию «Демона» и написав по кавказским впечатлениям «Мцыри». Он написал. и издал в эти годы «Героя нашего времени», классический образец русской художественной прозы. Он подготовил книжку своих «Стихотворений», – это драгоценное собрание алмазов и жемчужин русской лирики.

Пристально, с участием и надеждою следил за каждым стихотворением Лермонтова критик В. Г. Белинский. Прочтя «Три пальмы», он восклицал в письме Краевскому: «Боже мой! Какой роскошный талант! Право, в нем таится что-то великое», и еще тверже повторил это П. В. Станкевичу: «На Руси явилось новое могучее дарование – Лермонтов». В 1839 году поэт А. В. Кольцов написал Белинскому: «Ах, как хороши в восьмом номере «Записок» пять русских песней! чудо как хороши, вот уж объяденье – так объяденье. Я тут подозреваю Лермонтова, чуть ли не он опять проказит, как в песне про царя Ивана». Кольцов ошибался: он прочел подлинные народные песни. Но какая высокая похвала для Лермонтова заключалась в том, что художник русской песни, необычайно чуткий к ее музыкальному ладу и поэтическому строю, впал в эту ошибку!

Этот успех у самых строгих из читателей – у лучших писателей своего времени – не ослабил, а увеличил критическую строгость Лермонтова к своим произведениям.

«По возвращении в Петербург, – вспоминает А. П. Шан-Гирей, – Лермонтов стал чаще ездить в свет, но более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского. Литературная деятельность его увеличилась… Это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении. С 1839 года стал он печатать свои произведения в «Отечественных записках»; у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушая охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркантильными расчетами, почему и делал строгий выбор между произведениями. которые назначал к печати».[18]18
  А. П. Шан-Гирей, М. Ю. Лермонтов. «Русское обозрение», 1890, кн. 8-я, стр. 747–749.


[Закрыть]

К суровому: «Ты сам свой высший суд», которому Лермонтов следовал всегда, он прибавил теперь не менее строгий суд друзей. Лермонтов прочно вошел в круг друзей умершего Пушкина. Он бывает там, где любил бывать Пушкин: в литературном салоне Е. Л. Карамзиной, вдовы Н. М. Карамзина, автора «Истории государства Российского», у А. О. Смирновой, воспетой Пушкиным, – у нее собирались В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, П. А. Плетнев; он посещает дом князя В. Ф. Одоевского, писателя-мыслителя, в ученом и литературном кабинете которого можно было встретить М. И. Глинку знаменитых исследователей, начинающих поэтов, дипломатов, заезжих путешественников и итальянских певцов.

В 1838 году Лермонтов поставил точку под эпилогом «Демона».

Он закончил в «Демоне» и свою давнюю философскую исповедь и поэтическую автобиографию. В монологах и признаниях мятежно-тоскующего героя поэмы запечатлелись томления и искания самого поэта, а в истории любви Демона и Тамары отобразилась, вплоть до печального эпилога, собственная любовь Лермонтова к В. А. Лопухиной – любовь, которой не суждено было дать ему ни счастья, ни успокоения.

Герой поэмы зовет Тамару «в надзвездные края», в свободно-прекрасный край:

 
Без сожаленья, без участья
Смотреть на землю станешь ты.
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты.
Где преступленья лишь да казни.
Где страсти мелкой только жить.
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить…
 

В картине этой ненавидимой Демоном рабской жизни Лермонтов обобщает не только унылую действительность николаевской России 30-х годов, – он обобщает в этой горько-печальной картине и тот «европейский мир» (выражение самого Лермонтова), который дремал после бурь французской революции и наполеоновских войн в тишине реакционного застоя.

Демон не сулит своей подруге безмятежного счастья в той новой стране, куда манит и зовет ее, как на свою новую родину:

 
Тебя иное ждет страданье,
Иных восторгов глубина;
Оставь же прежние желанья
И жалкий свет его судьбе:
Пучину гордого познанья
Взамен открою я тебе.
 

Истинное бытие, – так утверждает Лермонтов устами Демона, – истинною бытие, достойное человека, возможно только в стране «познанья и свободы», которой еще нет нигде на земле. Лишь в этой стране будущего станет возможно высшее из наслаждений – наслаждение «всей властью бессмертной мысли и мечты».

«Демон» написан изумительными стихами. Но яркости красок, по «роскоши картин», по богатству «поэтического воодушевления» (выражения В. Г. Белинского) стихи «Демона» превзошел только сам Лермонтов в «Мцыри» – и никто другой из последующих поэтов. Из этих превосходных стихов восставал могучий, гордый и сумрачный образ, захвативший своими чувствами, мыслями, устремлениями и страданиями все поколение Лермонтова.

Осенью 1838 года Лермонтов вынес «Демона» из своего кабинета. Он читал его сам и давал читать в рукописи некоторым из друзей, в их числе В. А. Жуковскому. Напечатать «Демона» в условиях цензуры 1830–1840 годов было невозможно. Полностью он был напечатан только за границей в 1856 году. Но поэма Лермонтова до такой степени была близка по своим мыслям и чувствам лучшим из современников поэта, что тотчас же разошлась во множестве списков. Через полтора года Белинский печатно засвидетельствовал, что «Демон» в рукописи ходит в публике, как некогда ходило «Горе от ума».

Белинский переписал для себя «Демона» и собирал его списки. Писателю В. П. Боткину Белинский говорил: «Демон» сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня – миры истин, чувств, красот. Я его столько раз читал – и слушатели были так довольны».

А Боткин так объяснял Белинскому, почему он и все его поколение, включая Герцена и Огарева, увлечены Лермонтовым и его «Демоном»: «Пафос его есть «с небом гордая вражда». Другими словами, отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками, или, другими словами, пребывающего общественного устройства. Дух анализа, сомненья и отрицанья, составляющий характер современного движения, есть не что иное, как тот диавол, демон – образ, в котором религиозное чувство воплотило различных врагов своей непосредственности. Фантазия Лермонтова с любовью лелеяла этот могучий образ. Лермонтов смело взглянул ему прямо в глаза, сдружился с ним и сделал его царем своей фантазии».

«Царь фантазии» Лермонтова занял высокое место среди «царей фантазии» мировых поэтов Мильтона, Гёте, Байрона, Т. Мура, А. де-Виньи» – среди созданных ими образов Сатаны, Мефистофеля, Элоа и других мятежников отрицания и мучеников сомнения.

Лермонтов в 1839 году начал стихотворную повесть, озаглавленную издателями «Сказка для детей». «Мефистофель» этой повести так же «пролетал над сонною столицей», как Демон над Кавказом, и видел

 
Преступный сон под сению палат.
Корыстный труд под тощею лампадой,
И страшных тайн везде печальный ряд…
 

Но в царской столице Мефистофель находит душу, достойную внимания «духа познанья и свободы». Лермонтов намечал в образе Нины девушку с гордым, сильным характером. «Я сам ведь был немножко в этом роде», говорит про нее Мефистофель. Лермонтов оборвал свою безыменную повесть, которую Гоголь считал лучшим из его произведений в стихах, – и остается неизвестным, к чему привела встреча Мефистофеля с русской девушкой, которая была

 
Из тех, которым рано все понятно,
Для мук и счастья, для добра и зла
В них пищи много…
 

Одновременно с этой повестью, в том же 1839 году Лермонтов работал над большим романом в стихах – «Сашка». В нем Лермонтов замыслил дать своеобразную историю своего современника. В первой главе (она одна занимает 1641 стих – больше, чем любая из поэм Лермонтова, кроме «Измаила-бея») он успел коснуться только детства и студенческих лет своего «Сашки». В эту главу, исполненную высокого вдохновения и вместе тончайшего внимания к жизни, Лермонтов вложил так много собственных заветных стремлений и наблюдений над жизнью и людьми, что многие ее страницы – это поэтические записки Лермонтова. Ни одно из своих художественных произведений Лермонтов не писал с такой откровенностью, с таким обнажением самых заветных своих чувств и мыслей: он писал «Сашку» без всякой мысли о печатаны! без малейшей оглядки на цензуру. Но в то же время поэт писал в нем не собственный портрет, а делал первый эскиз углубленного реалистического портрета современника – молодого человека 30-х годов из дворянской среды.

Сашка одарен богатыми качествами ума и сердца, в нем таится много возможностей для его незаурядной воли и пылкой натуры. Но какой жизненный удел сужден Сашке?

Уже с первой главы романа Лермонтов обсуждает это.

Он набрасывает романтически увлекательный, смелый и сильный образ вольного «сына степей» образ, знакомый нам по кавказским поэмам.

 
Блажен!.. Его душа всегда полна
Поэзией природы, звуков чистых:
Он не успеет вычерпать до дна
Сосуд надежд; в его кудрях волнистых
Не выглянет до время седина;
Он, в двадцать лет желающий чего-то,
Не будет вечной одержим зевотой,
И в тридцать лет не кинет край родной
С больною грудью и больной душой,
И не решится от одной лишь скука
Писать стихи, марать в чернилах руки, —
Или, трудясь, как глупая овца,
В рядах дворянства, с рабским униженьем,
Прикрыв мундиром сердце подлеца, —
Искать чинов, мирясь с людским презреньем,
И поклоняться немцам до конца…
 

Итак, есть два пути для представителей класса, откуда вышел Сашка: или «торная дорога» приспособленчества к самодержавно-чиновничьему строю, или узкая, одинокая тропа «лишних людей», не желающих стать смиренными овцами, но в то же время не находящих в себе воли и сил на борьбу с реакционным режимом. Но себе Лермонтов не хотел ни того, ни другого жребия. «От одной лишь скуки писать стихи», изнывая в собственном бессилии, певец «Демона» и «Купца Калашникова» так же мало хотел, как по-рабьи унижаться «в рядах дворянства». В Лермонтове никогда не слабела воля к борьбе, и он вел эту борьбу своим «железным стихом»: как человек, как гражданин и поэт, Лермонтов до конца сдержал клятву, которую дал «товарищу светлому и холодному» – своему кинжалу:

 
Да, я не изменюсь и буду тверд душой.
Как ты, как ты, мой друг железный!
 

Лермонтов остался недоволен своим опытом «истории своего современника» в стихах: он оборвал «Сашку» в начале второй главы.

Но в том же самом году, в 1830, появились «Бэла» и «Фаталист», отдельные повести из романа «Герой нашего времени».

Этот роман, по собственному определению Лермонтова, «история души» человека, по горению мысли, по кипению чувств, по устремлению воли, типичного для русского общества данной эпохи.

«История души» Печорина написана Лермонтовым с предельным реализмом. Иногда это зоркая и точная запись переживаний в дневнике и записках самого героя Печорина. Но в отличие от многих других «историй души» и «исповедей сынов века», писанных в ту эпоху, Лермонтов в том же романе применяет и другой способ познания своего современника: в двух повестях, входящих в состав романа:

«Бэла» и «Максим Максимыч», сам Печорин становится предметом наблюдений со стороны людей иного психологического склада и жизненного положения.

Все эти сложные строго реалистические приемы построения повествования о Печорине нужны были Лермонтову для того, чтобы дать в своем романе не частную автобиографию одного из людей 30-х годов, а обобщенную объективную историю современника.

И Лермонтову удалось это вполне.

В «Герое нашего времени» он остается таким же чудесным поэтом, как в своих лирических стихотворениях. На страницах его романа такие же вдохновенные картины природы, такие же поэтические образы, как в его поэмах. Но поэзия у Лермонтова всегда неразлучна с философской мыслью и жизненной правдой; в свой роман он вложил много «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет…»

«Я чувствую в душе моей силы необъятные», записывает Печорин в своем дневнике перед дуэлью. Печорин много и глубоко мыслит. И он знает, что мысль уже должна быть зародышем действия. «Тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара».

Но со всей волей своей, порывающейся к действию, со своим складом ума, который самую мысль рассматривает, как зерно действия, Печорин принужден жить в эпоху, когда мысль обречена была на безмолвие, а свободное действие творящей воли рассматривалось, как проявление непокорности властям. И Печорин переживает глубокую трагедию безвыходного одиночества, томясь в вынужденной бездейственности.

Чувствуя в себе «силы необъятные» и не зная им выхода в жизнь в достойном их действии, Лермонтов устами «героя» своего «времени» с ужасом спрашивает: «Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?»

Лермонтов не оправдывает Печорина, он судит и его. В уста Печорина он вкладывает упрек современникам в том, что они «равнодушно переходят от сомнения к сомнению», в том, что скитаются «по земле без убеждений и гордости», в том, что они «не знают наслаждения… в борьбе с людьми или с судьбою».

Скептический Печорин с горечью высказывает эти упреки, понимая, что они относятся и к нему самому.

Но ведь это те же обвинения, которые высказал Лермонтов в знаменитой «Думе» (1838), начинающейся признанием: «Печально я гляжу на наше поколенье». Из этих обвинений (и самообвинений) Печорина особенно важно одно: «Мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия». В «Думе» этому соответствует:

 
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
 

Под «великими жертвами для блага человечества» вряд ли возможно разуметь что-нибудь иное, кроме участия в политической и социальной борьбе за лучшее будущее своей страны и человечества; только при этом понимании приобретает полный смысл гневный укор, сделанный Лермонтовым своему поколению в «Думе», – укор в равнодушии к добру и злу, в рабстве перед властию, в малодушии перед опасностью.

«Дума» Лермонтова появилась в январской книжке «Отечественных записок»; она произвела сильнейшее впечатление на читателей. Белинский нашел «Думу» «чудно-поэтической, исполненной благородного негодования, могучей жизни и поразительной верности идей». Под нею впервые – после безыменных «Песни о Калашникове» и «Казначейши» – подписано было имя Лермонтова. «Дума» явилась как бы лирическим прологом к «Герою нашего времени»; первая повесть из этого романа – «Бэла» – появилась в мартовской книжке того же журнала вместе со стихотворением «Поэт», в котором Лермонтов с такой прямотой и силой выразил свой взгляд на поэта, как на борца за правду и свободу.

Когда появилась «Бэла», стало ясно, что Печорин – это один из тех, к кому обратил поэт свою горькую «Думу»:

 
И ненавидим мы и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
 

Было ясно и то, что в России явился великий писатель-реалист, с небывалой зоркостью всматривающийся в душу своих современников и исключительной смелостью способный вскрывать недуги современности.

Белинский, с обычной чуткостью к великим явлениям в русской литературе, уже отмечал в журнале «Московский наблюдатель»: «…рассказ Лермонтова, молодого поэта с необыкновенным талантом. Здесь и первый еще раз является Лермонтов с прозаическим опытом, и этот опыт достоин его высокого классического дарования. Простота и безыскусственность этого рассказа невыразима, и каждое слово в нем так на своем месте, как богато значением».

Когда же в 1840 году роман Лермонтова «Герой нашего времени» вышел в отдельном издании, он возбудил настоящее удивление во всех, кому дорого было русское слово.

В июне 1840 года С. Т. Аксаков, автор «Семейной хроники», писал Н. В. Гоголю: «Я прочел Лермонтова «Герой нашего времени» в связи и нахожу в нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца». Через шесть лет Гоголь печатно повторил свой отзыв, данный С. Т. Аксакову изустно: «Никто еще не писал у нас такою правильною и благоуханною прозою», – никто: стало быть, ни Пушкин, ни сам Гоголь.

Декабрист В. К. Кюхельбекер, прочтя только статью Белинского о «Герое нашего времени» и не читав еще романа, писал в своем сибирском дневнике: «Роман… обличает… огромное дарование. Итак, матушка Россия, поздравляю тебя с человеком». Это писано еще при жизни Лермонтова, а через два года, прочтя самый роман, ссыльный декабрист, друг Пушкина, сохранил то же впечатление: «Лермонтова роман – создание мощной души».

В 1541 году, еще при жизни Лермонтова, появилось второе издание «Героя нашего времени», а в 1843 году последовало третье. Напутствуя это посмертное издание, Белинский писал: «Мы не будем хвалить этой книжки; похвалы для нее так же бесполезны, как безопасна брань. Никто и ничто не помешает ее ходу – и расходу – пока не разойдется она до последнего экземпляра; тогда она выйдет четвертым изданием, и так будет продолжаться до тех пор, пока русские будут говорить русским языком».

Окончив в начале 1840 года «Героя нашего времени», Лермонтов в это же время (таков был подъем его «вдохновенного труда!») завершил и «Мцыри» – поэму о мятежнике, пробными очерками которой были «Исповедь» (1830) и «Боярин Орша» (1835).

Юноша-горец, насильственно отторгнутый от родных гор и воспитанный в монастыре, рвется из келий душных, как из тюрьмы:

 
                    …я цель одну
Пройти в родимую страну
Имел в душе.
 

Но родина означает для Мцыри не просто страну, где он родился, – родина означает для него независимый край, свободный народ, отстаивающий свою независимость. Мцыри совершает побег для того, чтобы стать в ряды бойцов за народную вольность: не спокойная доля, а «чудный мир тревог и битв» влечет его.

По всему содержанию, по чувствам и мыслям, по краскам и звукам «Мцыри» – единый, неудержимый порыв к свободе и борьбе за нее. Лермонтов словно влил пламя мятежа в самый ритм поэмы, он будто перелил расплавленный металл неукротимой жажды воли в тот стальной стих, из которого выкована поэма.