Текст книги "Берега дождя: Современная поэзия латышей"

Автор книги: Сергей Морейно

«Я не знаю, где ты живешь...»

 
Я не знаю, где ты живешь,
я не знаю, живешь ли ты.
Такая жара,
что медленно закипают сирени,
оплывают свечи каштанов,
и акация
вызолотила тротуар.
И сквозь угар отцветания
я не улавливаю знака,
что ты меня слышишь,
что ощущаешь,
как некто вглядывается в тебя столь
пристально, что нужно вскакивать ночью,
нужно вздрагивать днем
и нужно бежать к горизонту
пустому, за которым лишь марево
и безымянный призыв
дальше.
 

Поединок

 
Выстрел грянул. Победитель ушел.
Побежденного унесли. Но кровь еще пачкает траву.
И, может быть, душа в меня вставлена косо,
только в этой крови я не вижу примет пораженья,
в самом деле, не пуле обуславливать жизнь,
но крови, мертвой или живой – безусловно.
Когда поля сражений обрызгали кровью пруссы,
и в алом потоке исчез последний из павших,
я, конечно, усматриваю здесь гибель народа,
но надо всем этим полем плещет крылами вечность.
 
 
Нет у меня иллюзий на тот счет, кто кого зароет,
но, когда в единый ствол срастутся летты и ливы,
кровь всех пропавших племен над его корою
будет дышать, бурлить, проливаться ливнем.
 

«Во имя существования рода...»

 
Во имя существования рода
кому-то все время приходится уходить.
 
 
Яблоко падает далеко от яблони,
и матери жаль,
и на осенних ветрах она проклинает
блудного сына.
И дети все
забывают материнскую плоть,
и матери плачут.
 
 
И тоже порой проклинают.
Жалея.
 
 
Продолжение рода
предполагает уход
даже от себя самого.
 
 
Сын, я уже тебя
не вижу за горизонтом,
но мне легко.
 
 
Ибо уйти можно лишь двояко —
бросая
или же продолжая.
 
 
Не путайте продолжающего
с заблудшим.
 
 
Отец не увидит сына,
сын – отца,
но лунною ночью
магнитное напряжение
подается на их души
и тестирует:
что есть эта несоединенность —
разрыв
или же связь,
существующая между планетами,
и, стало быть, продолжение.
 

Письмо из продленности

 
У меня на дереве
горят четыре листка,
и это не все.
 
 
Еще есть время
до еще одних заморозков,
но это не долго.
 
 
Еще я горю
четырьмя огнями сразу,
и это много.
 
 
Еще при свете этих огней
я каждый день наблюдаю тебя,
и это все.
 
 
После первых заморозков
на голых ветвях
останется единственный пламень белки,
и это надолго.
 

«Не плачь...»

 
Не плачь.
Ты соснам моим над обрывом подмыла корни.
Хватит.
Уже и вода зацвела корягами черными.
О них
разбивается круглое лунное блюдо.
Те, что промышляют
орехами на берегу,
в омуте, полном коряг,
купаться не будут.
Не плачь.
Пока что.
 

«Чем дни становятся дольше...»

 
Чем дни становятся дольше,
тем мы становимся дальше
от бывших у нас
ночей.
 
 
Случается,
они нас еще навещают,
как взрослые дети
старых родителей.
 
 
Еще привязаны
их игрушки
к самому небу,
но вряд ли
мы ими станем играть.
 
 
Звездными именами
мы теперь называем
времена года
и стороны света.
 
 
Но это —
другие игры.
 
 
Минувшей ночью
ко мне приходила
чужая девушка.
 
 
Она смотрела
прямо в глаза
с особой доверчивостью
и ожиданием.
 
 
И исчезла.
И вздрагивала
оконная занавеска,
пока я не понял,
что это след
твоего дыхания.
 

«Отапливаемые центральным отоплением...»

 
Отапливаемые центральным отоплением
никогда не бывают согреты,
как нужно —
где только можно,
когда только можно,
они разводят костры,
которые идут за ними,
а они смотрят
застывшими глазами
в этот живой огонь,
с ностальгией,
с эмиграцией
в этих застывших глазах.
Господи, пожалей их, они так красивы.
 
 
В разжигании огня
есть свои первоклассники,
гимназисты,
магистры,
академики,
мэтры и подмастерья,
но нет несогревшихся.
 
 
Разводят огонь
чем угодно
и, в общем-то, всюду,
он хорош для всего:
можно варить еду,
сушить одежду,
сунуть руку
и клясться.
Это уж как когда.
 

«Как перелетные птицы...»

 
Как перелетные птицы
туманной весной
к руинам
в несуществующую больше Елгаву
все же вернулись,
 
 
так сегодня,
вчера
и завтра куда-то возвращаются
люди.
 
 
Как перелетные птицы —
с печальными песнями,
звонкими
или глухими,
к руинам возвращаются
люди.
 
 
Сегодня,
вчера ли,
завтра —
стыдясь
своей птичьей доверчивости,
возвращаются
люди.
Я тоже,
бывает,
курлычу, как перелетная птица,
мой крик печален —
кто знает,
может, я возвращаюсь
к руинам?
 

Улдис Берзиньш

(p. 1944)

Знаковый поэт, разбивший языковую культуру на до и после Берзиньша. Поэтический тип – поэт-шаман. Он узнаваем и довольно распространен: повелевающий тучами Велимир Хлебников, вызывающий песнями бури Вейнемейнен. Адепт культа языка, безоговорочно верящий в силу и власть слова. Гораздо гибче и доступнее Хлебникова, он по-человечески более ограничен и, в силу этого, органичен. То, что у Хлебникова кажется искусственным, у Берзиньша блистает, как жемчужина. Укладом души сродственен Илье Муромцу, защитнику вдовьему и сиротскому. Полиглот и толмач, патронирует в безъязыком пространстве лива и чуваша, жмудина и латгальца.

Как искать

 
Как мне искать цветок папоротника (как тебе искать) как.
Искать в песочнице искать под елкой пригожей.
Искать под подушкой утром.
В школе искать под партой.
На карте мира искать (на дне моря и на вершине горы).
Искать в книгах (листать за страницей страницу) разглаживать бережно что там цвело сто лет назад.
(Ах Библия черная пальцы дедов моих ты знаешь сколько лет и зим помнишь хозяек старых и молодых крестины свадьбы и похороны голоса журавлей и коров в закутах расскажи может было может пришла как-то утром с луга ноги в росе с головы до пят в росе – небо в росе – держит в руке растерянная куда спрятать в Библию полистала вложила один-единственный раз могло же случиться) искать.
Искать где старики пьют спытать може кто вспомнит може кто мимо шел.
У детей спросить говорят знают всякие вещи.
Пристать к учителю пусть угадывает а вдруг угадает.
В горячей печи искать во рту смеющемся искать в сказках Латвии.
По-немецки учиться в истории древней искать «в таком-то таком-то году в лесах цвели невиданные цветы слезы Иисуса той осенью началась чума».
Искать где солдаты шагают за ротой рота колеса и гусеницы кто знает может как раз из принципа там растет не вытоптан и зацветет.
Искать где зарыт повешенный где расстрелянный брошен кто знает вдруг пламенеет там вдруг царапает землю вдруг там зацветет.
Искать у себя на родине (у тебя на родине) у них на родине.
Искать в небе (искать на земле) под землей искать.
Как мне искать траву Яна (как тебе искать) как найти.
Искать в январе на льду под снегом в апреле в грязи искать жарким днем на рынке среди помидоров рыбы и птицы в летнюю ночь искать в лесу среди запахов.
Найти как найти не знаю.
 

«Вот я. Вот ты. Вот он...»

 
Вот я. Вот ты. Вот он.
Придет забытый, спросит: там кровь легла на травы, так кто траву ту скосит? Ведь был колчан и стрелы, я целил птицу смело, раз вышел Бог на встречу без птицы – в чем тут дело? Материя дробится, пространство рвется, слышишь – неровное дыханье (то не Отец ли дышит!) сквозь стекла семантические нельзя увидеть лица, и не с кем выслать вести тем, кто еще родится, у чисел нету смысла, все в черной речке тонем, и что учили в школе, у черта спит в ладони,
нет, это чушь. Вот я. Вот ты, вот он.
 

«Что, Пятница?..»

 
Что, Пятница?
Весна уже прошла и нежный у нас июнь с рассадой и жасмином, такой покой на кладбище и чистота плывет над лесом, Бог не любит нашу землю мокнет сено.
 
 
А Пятница?
Он вроде губернатор на мелком островке и с кучей полномочий, но парень свой мы вместе пили на Лиго Леон был пьян и Виктору, ну было пето костер у берега реки и Кнут.
 
 
Ах, Пятница?
Куда же лето, промчалось словно три коротких дня и в октябре я еду в Смилтене шофер сказал сынок, еще не все пропало еще год за годом и бежали багряные деревья.
 

Рыцарь и Санчо Панса

 
1
Скачет рыцарь на хромом одре градами весями скачет на трех ветрах.
Скачет рыцарь скачет денно скачет нощно.
Скачет рыцарь высокую думу думает а выдумать не может.
Скачет рыцарь скачет смеется и плачет.
Сколько на земле чертей и великанов это знает.
Сколько будет дважды два этого не знает.
 
 
2
Скачет Санчо Панса на ослике деревней скачет черт что за ветер.
Скачет Санчо Панса скачет день скачет ночь.
Скачет Санчо Панса одну думу думает вот ведь земля круглая и никуда не ускачешь.
 

«По кочкам болотным земля убегает...»

 
По кочкам болотным земля убегает чибис кричит но леший еще далеко иди побороться со мною заяц браток.
 
 
Бог со двора на двор и собаки лают но нет ни медведя ни волка иди заяц браток.
 
 
Скоро полночь: храпит жеребец землю копытом роет я подпоясался туго и жду заяц браток.
 

Стихотворение о старости

 
1
(Иоанна 21 истинно истинно говорю тебе когда ты был молод то препоясывался сам и ходил куда хотел а когда состаришься то прострешь руки твои и другой препояшет тебя и поведет куда не хочешь) а Петр смеется.
Учитель он говорит что ты о старости знаешь ты умрешь молодым.
Молодому страшно его ведь можно убить со старика что возьмешь жизнь его птица в ветвях.
Юноше страшно его окуют цепями старый и в яме свободен свобода его птица в небе.
 
 
2
(Все проходит) неохота чушь молоть (все проходит) надоело бахвалиться старость близко и каков ты есть таков ты есть (чего лукавить).
Возраст приходит как ливень
Смывая пыль.
 
 
3
А иной до последнего вьюном вьется
с ведром к колодцу пока не споткнется
 
 
пошел черпать а куда на что
льет а что и не знает во что
 
 
так год за годом полжизни мимо
придет ли старость да и старость жди мол.
 
 
Начнет похвалятся он тем что было
тем что в годы мужа свершил он
 
 
добро он копит (а добро гниет)
так полнится чаша за годом год
 
 
в гробу он лежит свечи горят жизнь прошла
что старость отвернулась мимо прошла.
 
 
4
Лишь бы сердце было зрячим
О глазах не плачу.
 
 
5
Еще одна вещь хороша то что спина не гнется.
Старому трудно юлить старому пятиться трудно хочешь не хочешь надо стоять на своем.
Копейка осталась лежать унизиться не пришлось (ботинки не зашнурованы но это пустяк).
 
 
6
Дай мне Бог старости на порог.
 

«Сначала: холодная звездная ночь ...»

 
I
Сначала: холодная звездная ночь поля в снегу реки во льду далекие окна в огнях мы три мужика гоним день к западу и снова пустая ночь
ну и ну сани промчались мимо наш боженька едет
 
 
II
цыган идет пружинящим меридианом в зеленых штанах с попугаем в руке из Египта идет поет и смеется
только бы не оступился
 
 
III
хозяин идет со двора пропитан солью и солнцем на каждом шагу воз сена в одной руке деревянный жбан в жбане хмельное
другая рука в кармане не грех почесаться
 
 
V
я иду через лес рыжие волосы по ветру золотые денежки пересчитываю
назад не смотрю знаю декабрь за спиной.
 

«Пламя гниет и тлеет ольха ...»

 
Пламя гниет и тлеет ольха год кончился последний
умирает все запорошило.
Птица кричит на острове тоскует не жалеет больше
ненавидя проклиная замерзает болото все запорошило.
Два три четыре пять.
Дай руку там темно иди год кончился ты остаешься
должен все запорошило.
 

Памятник дону Альфредо

 
Переступлю порог и охну: рвет боженька страницы моих тетрадок, немота бьет в небо, слепота в зрачок. Круг вертится, черт глину мнет, бог кружки бьет. Немало пожито: подарено и взято, немало спеть пришлось. А щепки уцелели: Отче наш… Остался на бобах, крест падает, грязь не издаст ни звука, лишь ветер лаской путает траву (черт в реку влез, камнями хрупает и все мурует, мурует стену, пузо гладит, вот и вырос Вавилон), теперь никто не вспомнит: мощный ствол березы, кривой, корявый, но еще не слог – и я там был, там по усам текло из колыбельки солнца, в том-то-перетом столетии я выучился складывать: Тыдаждьнамднесь (дай, жирный, сучковатый лист!) такое ж лето с богом на опушке: я рассчитал на пальцах, третий сын – нуда, мой боженька – он черту брат меньшой (космическое брюхо пучит, боль прибывает, стены в трещинах, стенает черт, а Дух зацвел крапивой у забора), воробушек чай стреляный, но голыми руками не возьмешь (чу, полночь: соловеют соловьи, Брат встал на Брата, я в сиренях спрятался и жду: бог мимо над речною дымкой кометой звезды бить, луч вперехпест лучу – миг бытия желанный! сучьев треск, черт поскользнулся на своем поносе – ах, Господи! нет ни твоих следов, ни знаков в пойме Гауи). Quo vaditis, слова, рука немеет, язык устал, и точит червь листву. Все стихло: бог разгневан – на черта не глядит.
 

 
По выдранным листкам бегу, четыре евангелиста следом, и нянечка, и директор школы, хватают за одежку, ножки ставят, в темном коридоре мы вскочили на шею сплетнику, она болталась в самой скользкой букве (букве Лам), Рамиз Ровшан из Испагани пишет, оказывается, другою буквой по сей день жнут женщины пшеницу (буквой Син). Я в суффиксах и префиксах укрылся (в значениях побочных – выручай, покров семантики!). Да, Библия нежнее у армян, она пленяет старыми цветами (те краски не поблекнут!), но письмена восстали на меня, дерется переплет и рвет рубашку, на пальцах кровь; зато в одном задрипанном изданье бесплодный, но сердечный литератор (из москвичей) желает мне добра. Разбужена весна, и бисмиллах! дорогу строят птицы, черт громоздит холмы. Как каждый год, коня седлает Тощий, а Жирный охает, но лезет на осла (их путь на небо!), уж Мальчик-с-Пальчик начал в дудку дуть, пошли большие Ноги, из Чрева в тучах льет кипящий дождь – дуй, дуй, пускай шатает зубья леса, хоть лето коротко, садись на царство, Дух, и проверяй лады!
Теперь о муже смелом и о снежном поле: листе бумаги белом. Альфред Кемпе, день короток, зима бездонна. А где Январь? В тех первых «Отче наш». А где Февраль? Прошел, не начинавшись. Метель метет. Полшага уступи ей – все, чем ты жил, поглотит энтропия. Бог пашет землю, черт посевы топчет. Черт глину мнет, бог кружки бьет – и точка. Из кадки бытие на скатерть лезет, и скоро с языка вся кожа слезет. Нет выхода – мы смелому позволим врать, сплетничать, и слушать ветер в поле, и перекладывать: из руку бога кружки выхватывать и черту кладку рушить; и, с Братьями схлестнувшись, духом сдвинуть ту стену, что любому сломит спину. – Как всякий, кто со Смыслом будет спорить, он на своем веку хлебнет немало горя. Не испугавшись ни числа, ни знака, замерзнет в снежном поле, как собака. Но приходит время, и сегодня мы все возвращаемся в сумерки.
 

 
Перо взял в руки Фредис пишет
Слово Да и Нет кругом бумага
и Да и Нет (постой Да или Нет?)
одна бумага
(вон у эстонцев есть словцо ни Да
ни Нет а посередке вроде Да и в то
же время Нет)
Да или Нет в башке туман про —
клятая бумага
(скорей чернила: Слово! я нашел
ни Да ни Нет)
есть только Да и Нет (так Да иль
Нет?) бумага все бумага
хохочет Нет трясет козлиной бо —
роденкой береза сохнет брат не при —
шел с войны лиса сжирает гроздь
дон Кемпе близко к сердцу
да говорит бумага Да бушует
брага в колосе хозяйка ставит мага —
рыч хрячок визжит в сарае и рано бу —
дят петухи (есть тыща книг и всюду
Да да Да)
Да Да Нет и бумага.
Ладонь потеет шелушится слово
заика Кемпе ногти сгрыз а Вейне —
мейнен встал в дверях смеется.
 

 
Дон Альфред переводит птичью речь на небесах, какое утро белое, не надо мыть носки и штопать рукавицы, во всем направит Дух, и розы расцветут, и Фредис разучивает лютеранские хоралы, но комом в горле непочатый край работы, в полночь медиумы станут звать к себе, ай, хоть на миг назад, к своим народам, к бумагам брошенным, без дела у меня астральные озябли руки, я заглянул в колодец, но успеть – успел немного, бумаги брошены, уже алеет сад, туман завесил устье, башни тлеют, ты меня узнал и успокоишь в каштане рыжем.
(Дон Альфред мерещится осенним днем.)
 

 
По волне скольжу.
На одной ноге башмак, на другой баркас.
Подо мной салака, надо мной чайка.
Море что пол вощеный.
Тонул, бывало, от волос и чешуи вал зелен, солон,
быстр, и крепко-крепко пето
(в армии: мотивчик тот же самый, а падеж другой).
Порядком стынул, лгал. Да, зелен, солон, быстр, да.
В любом есть чуточку меня,
во мне любого пропасть.
Порядком пито, ругано.
Над бочками ганзейскими без дна сплошная толща.
(Там песни не в ходу, и падежи.
Нем на немом там.)
Который век с тебя не сводят глаз там
парики на берегу, здесь сельди в бухте.
И слишком мало пето. Задешево
ложились в землю.
(Зелен, солон и быстр.)
 

 
Ах, жить не живши, уж стареем, не спрашивая, видишь сам, как, что  ни осень, то быстрее мелькают спицы колеса.
Поют, дерутся, плачут семьи (и брат напрасно брата ждет), был год  весенний, год осенний, но грянет страшный зимний год.
Ни привилегий, ни прощений, ныряет лампочка в патрон, а в круг со  стен сигают тени: шут, черт и ветхий Кальдерон.
Ай, слышу глазом, вижу кожей, кому вершки, кому горшки; на костылях бредет весть божья и волос валится с башки.
 

 
Часы спешат шагами великанов. И в кучу родословные, минуты в кучу. И в кучу адреса. Пригубливает солнце полный кубок, год в двери ломится, кромсает семя землю… Но пред тем дух вырвется из хляби. Слышишь, дух по кладбищам, по лежбищам, просроченным календарям, конвертам невскрытым мутит воду. А, Фред Кемпе, ты что-то сделал? Да ничего! Подумать только: взять весь мир перетолмачить – ветку, кочку, птицу! Едва успел схватиться – сразу вечер. Что смеет дух? По силам ли ему побить число, смысл, сущность? И ты оправдан ли? И был ли ты любим? (Ведь это я как Санчо трушу тебе вослед?) И где застанет тебя эстонец: в том подъезде? в Валке? у антиквара имярек? в императиве? в комнате пустой? тут на погосте? ну, и в свой черед где я найду эстонца? на остановке трама? в девятнадцатом году? а может в Пятом? трудно и все труднее сойтись, и кучей все адреса, и кучей родословные. Часы спешат шагами великанов (вдали от нефтяных пластов, зато вплотную к стрелкам – шуруй историю), и рвется дух наружу.
 

 
Эй Фредис ты вернешься с журавлями (пусть филателисты и эсперантисты приходят рыболовы разводят пусть руками свидетельствуя) эй Фредис ты вернешься с журавлями (как странно но ведь так дух прея удобряет землю и если прошлый год был дух силен то следующему году зеленеть) эй Фредис возвращайся с журавлями (дух нищ ему покоя нет он искушаем но идет свидетельствуя) эй Фредис ты вернешься по весне (все фразы пляшут словно кочки под ногами но без костей язык и лив привязывает к твоему колену лодку пробуждайся дух исполнись жажды в декабре бунтуй и жги зарницы) безумный дон Альфредо с журавлями к нам вернись.
 

 
Брат трупный запах идет от скучных ты на улицу беги.
(Дон Альфредо Кемпе по небу идет.)
Все смотрят в стену в рот все ищут нет ли фиги они и есть те будущие что грядут за нами но ни рук ни ног у них а только туша в туше дырка берегись той прорвы на улицу беги.
(Безумный Фредис Кемпе по небу идет.)
Не чешутся ни руки ни язык (все к черту! энтропия!) ничем их не уесть молчат угрюмо а ты чего расселся на улицу беги.
(Сам Альфред Альберт Юрис Екаб Юлий Павел следом Кристап с ними Август Фрицис Кемпе по небу идет бряцают шпоры.)
 

Средние века

 
Душа о мыле стонет, скользкий пол смердит, заныла в сапоге нога и хочет пены Ян.
Залито пивом платье, немыта рожа, рот мой черен, камнем чешет черт лопатки, медведь об угол трется.
Скачет царский сын и просит осьмушку мыла за полцарства Ян, эй Ян.
Тонет конюшня в жиже, соль жжет плечи, на каждой балке висну, задыхаюсь Ян.
Доспехи рыцарей рублю, рубахи смердов, вши меня заели эй, Ян.
Стоит на белых холмах Рига, мухи жужжат, вливается в Двину ручей и в муках дохнет рыба эй, Ян.
Прет солнце в небо, уже одиннадцать пробило в немецких землях, в зените встало время, ищет мыло палач.
На колесо ведут меня, на дыбу, вошь из бороды сбежала Ян.
 

Весть синицы

Кто за окном стучит сегодня спать хочу.

Заплаканы глаза но солнце лезет в небо пусть скачет меньший брат пусть вьется жеребец.

Смеется воевода: нет.

Вот и остается – тот плащ из тех метелок овса тот шлем из тех цветов гороха много лет пройдет.

Двинский берег

 
I
Ежели хочешь, Франц, возвращайся в Ригу.
Только не в сапогах (сапоги с тебя мертвого стащим).
Франц, возвращайся в Ригу. Ясный перец, ты хочешь в Ригу – ведь другой такой нет.
 
 
Надуйся и приходи.
Хвались, сколько влезет, что ты Ригу строил, что ты на шпиль Петру насадил петушка.
Потом покажи, на что годен. Ежели на что-то путное, то по рукам.
 
 
Я знаю, ты хочешь в Ригу. Снова май, нахтигаль распелся.
II
Франц, босиком возвращайся в Ригу.
 

 
Сырой занозой штык влезает в сердце.
Хрипом сорвались слова с тевтонских губ на землю сырую сорвался тевтонский лоб моей землею стал.
Тевтонская душа идет домой веселым странником мурлычет тихо песню печальным Рейном нам не по пути.
 

Год девятнадцатый и за зубами не язык а вот такие пироги мы гадов бьем брань зреет как чирей у Бога в ухе на пруссов Юрис Церс идет задохся шаг нетверд в руках винтовка целит целит а линзы толстые и губы жирные смеются я латыш я вечно любить хочу на землю падает и любит любит Янис Буш идет он каждой бочке затычка целит целит очками оседлан шнобель я латыш я вечно хочу на землю падает и вечно вечно Федька идет Сазонов скользкий как сазан и пышный как фазан идет жиган с форштадта рижский парень я латыш ведом гигантским духом где глаз на лбу там огненный плевок на землю падает ведомый духом встает Сазонов идет и обирает горстью кровь эй мимо черных чаш зеленым долом по снегу талому летят ребята и Францис Упениекс и Улдис Лейнерт парень ты лети и честь копи и желчь чтоб не остаться с носом парень ни хрена копить не надо парень я латыш я вечно драться хочу из прусса душу вытрясу из аксельбантов царских вырву жабры я латыш я вечно тобой ведом я твой не страшно ты осеннее шальное утро я вечно петь хочу остер хмель смерть тупа и жизни не жаль достать бы пруссака и астру красную одну такую астру крик сохнет с астры сходит цвет по животу и по рукам на нет.