Текст книги "Домик на Волге"

Автор книги: Сергей Степняк-Кравчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Она безнадежно опустила голову. На глазах ее блистали слезы.

– Полноте! – сказал Владимир, подходя к ней ближе, – Зачем отчаиваться? Это я вас расстроил. Простите меня. Я говорил вообще, а не по отношению к брату.

Арест не значит еще гибель. Я знаю отлично прошлое вашего брата. За ним ничего нет, решительно ничего нет, что грозило бы ему больше чем Сибирью. А из Сибири – ах, как это мне не пришло в голову сказать вам раньше! – из Сибири люди бегут! Да, бегут! – Он в волнении заходил по комнате.

– Послушайте, Катя, что я вам скажу, – заговорил он, останавливаясь перед нею. – У меня есть друзья.

Я сам кое-что могу. Так вот, даю вам клятву, что я ни перед чем не остановлюсь, что отныне я сделаю целью своей жизни возвратить вам вашего брата. Верите вы мне?

– Верю, верю! – повторяла Катя, вся сияя от внезапно проснувшейся в ней надежды. – Какое это было бы счастье! О, как я вам безгранично благодарна!..

– Не благодарите, нет! – говорил Владимир дрожащим от волнения голосом. – Вы не знаете, чем вы для меня стали! Чего бы я ни сделал, чтобы осушить одну вашу слезу, вызвать на ваших губах одну улыбку!

Служить вам... Боже! это такое счастье...

Он вдруг остановился. Признание это вырвалось у него само собой, и он опомнился, когда было уже поздно.

Несколько минут оба молчали. Владимир дрожащей рукой провел себе по лбу.

– Простите, – заговорил он, – что я сказал это вам, невесте другого. Ну, да все равно. Мы, вероятно, никогда больше не увидимся. Но знайте, что чувства более чистого и высокого вы не внушили ни одному человеку. А теперь – прощайте.

Он крепко стиснул протянутую ему руку и вышел.

Катя осталась одна. Она была удивлена, поражена.

Ничего подобного она не ожидала. Сердце ее молчало.

Но на душе ее было светло, как в праздник. Когда она поднималась наверх, ее поступь была легка, точно она шла не по земле, а плыла по воздуху, и лицо ее сияло, когда она входила в спальню матери. Есть что-то обаятельное, чарующее в внезапном откровении свежей, молодой души, и, не отвечая на признание, сердце Кати волновалось и ликовало.

Больная крепко спала. Единственная свеча тускло освещала комнату. У изголовья сидела няня с чулком в руках. Она устремила на девушку пытливый старческий взгляд, в котором был и вопрос и тревога.

Катя, ничего не говоря, подошла и поцеловала ее прямо в старые губы.

– Ох ты, пташечка моя родная,– сказала старуха, гладя морщинистой рукой ее русую головку. – То-то, вижу я, пташечка моя больно часто повадилась во флигелек летать. Ну что ж? На все божья воля. Суженого, видно, конем не объедешь.

– Нет, няня,– сказала Катя, кладя ей голову на плечо. – Нет, не то. Он не суженый мне, няня.

Грохот остановившегося у подъезда экипажа заставил ее вскочить и быстро подойти к окошку. Что бы это могло быть? У крыльца стояли две телеги. В них сидели люди с фонарями, которые быстро соскакивали на землю и оцепляли дом. Боже! Это были жандармы!

– Няня! – вскричала Катя, бледная как смерть, бросаясь к старухе. – По его душу пришли. Беги к нему, спрячь, спаси! Скорей, скорей, милая! Я задержу их в доме.

Старуха, забыв года, стремглав сбежала вниз. Катя едва поспевала за ней.

В прихожей раздался резкий, повелительный звонок.

Катя бросилась к двери и торопливо отперла, чтоб прекратить шум.

Вошел молодой жандармский офицер в сопровождении прокурора в штатском платье.

– Тише. В доме больная,– встретила их Катя.

– Извините, сударыня, что обеспокоили,– сказал прокурор, вежливо раскланиваясь. – Долг службы.

Он был знаком с Крутиковым, и к тому же у него были специальные инструкции от губернатора, который приказал по возможности щадить будущих родственников своего любимца.

– Что вам угодно? – спросила Катя.

– По полученным нами сведениям, в вашем доме скрывается бежавший государственный преступник.

– Вы говорите о нашем госте Владимире Петровиче Волгине? Мне ничего не известно о его преступности, – сказала Катя.

– Не сомневаюсь в том, сударыня, – поспешил сказать прокурор, хотя в душе он не сомневался в совершенно противном. – Мы решительно ничего не имеем против вашего семейства. Но нам приказано арестовать господина, именующего себя Волгиным.

– Но его нет в этом доме, – твердо сказала Катя

– Нет? Куда же он мог деваться? – спросил прокурор с усмешкой.

– Он внезапно ушел, – сказала Катя.

– Когда же, позвольте полюбопытствовать?

– Вчера после обеда, – отвечала Катя, вспомнив попытку Владимира бежать из их дома.

"Ах, зачем мы тогда его встретили!" – мелькнуло у нее в голове позднее раскаяние.

– Так-таки и ушел, не сказавшись? – иронически спрашивал прокурор.

– Так-таки не сказавшись, – подтвердила Катя.

– Странные повелись теперь гости у людей! – не мог удержаться прокурор от язвительного замечания. – Мне очень жаль, – прибавил он, принимая снова серьезный тон, – но я должен произвести обыск.

– Есть у вас предписание? – спросила Катя.

– Это совершенно излишнее, – строго сказал прокурор. Он хотел прибавить в виде предупреждения что-то еще более строгое и внушительное, но раздумал. – Впрочем, – проговорил он, обращаясь к своему товарищу, – Иван Иванович, не захватили ли вы с собой бумагу?

Жандар?лский офицер вынул из бокового кармана сложенный вчетверо большой лист и подал его Кате.

Та развернула и принялась читать, или, вернее, держала его перед глазами, потому что от волнения она не могла разобрать ни одного слова.

Прокурору наскучило ждать.

– Извините, – заметил он язвительно, – почерк у нашего писаря, по-видимому, не очень разборчив, а нам некогда ждать. Так уж вы позвольте мне покамест пройтись по комнатам.

Катя повела его по дому.

Во флигеле тем временем происходила сцена иного рода.

Заслышав подъехавший экипаж, Владимир тоже бросился к окну и при свете фонарей узнал жандармов.

– Донес-таки, мерзавец! – выругался он.

Первой его мыслью было броситься в сад, а оттуда перескочить в лес и скрыться. Но в окно он увидел, как двое жандармов бегом обходили уже дом. Отступление было отрезано. Он был окружен, как затравленный зверь.

"Пробьюсь", – решил он и бросился к двери, чтобы схватить на дворе топор, лом, дубину – какое попадется орудие. Но на пороге он столкнулся и чуть не сбил с ног няню, которая, запыхавшись, бежала к нему.

– Батюшка, барышня велела тебе кланяться и приказали сказать, что по твою, барин, душу пришли.

– Знаю, знаю. Ну?

– Велели мне барышня спрятать куда ни есть твою милость. Так пойдем, коли изволишь, я тебя запру в кладовую.

– Спасибо, бабушка, – сказал Владимир, – да только полезут они искать меня и в кладовую.

– Ну, так в чулан.

– Полезут и в чулан.

– Ну, так на сеновал. В сено.

– Полезет и туда и все сено перетрусят и палашами перетыкают.

Старуха безнадежно развела руками.

– Господи, владыко! Этакие изверги! Палашами.

Как есть тебя откроют. Куда же велишь мне тебя прятать, батюшка? Ты не наперсток: в карман тебя не положишь.

– Да почитай что некуда, бабушка, – сказал Владимир. – А впрочем, что у вас тут наверху? – спросил он, указывая рукою.

На дощатом потолке в углу над постелью виднелась поперечная щель трапа с маленьким ввинченным кольцом, служившим ручкою.

– Там, батюшка, чердак, бочонки с сушеными яблоками держим.

– Ну, так я спрячусь туда.

Он поставил на кушетку столик, на столик он поставил стул и, отворив трап, быстро скользнул в его черную пасть.

Наклонив голову вниз, он сказал старухе, чтоб она поставила стул и стол на прежнее место и привела в порядок постель, чтоб не видно было, что на ней чтонибудь стояло. Потом он обвел глазами всю комнату и увидел в углу свою шляпу.

– Дай-ко ее сюда, бабушка, – сказал он. – Хорошо, что заметил.

Старуха надела шляпу на ручку половой щетки и подала ему ее наверх.

Владимир юркнул наверх и осторожно опустил за собою трап. Он все предусмотрел, но забыл главное: он не отвинтил колечка, служившего трапу ручкою, что сделало бы трап неузнаваемым.

Няня в точности исполнила наставления молодого барина. Она отнесла стул в переднюю комнату и поставила на место стол. Когда она подошла, чтобы поправить постель, ее осенила счастливая мысль.

– Сем-ко я лягу сама, точно я живу здесь. Авось они, слодеи, не пойдут искать нашего молодого сокола у древней старухи.

Она проворно разулась, сняла верхнее платье, потушила свечку, легла под одеяло и стала ждать непрошеных гостей.

Ей пришлось ждать довольно долго. Прокурор внимательно осматривал все углы и закоулки в доме. Катя пыталась не допустить его в спальню матери, но он настоял, пригрозив, что вынужден будет войти насильно.

Он обещал, однако, не беспокоить больную и вошел в комнату один, оставив жандарма за дверью.

– Катя, это ты? – спросила сквозь сон мать.

– Да, мама это я. Спите! – сказала девушка.

– Что это я как будто звонок внизу слышала? – продолжала больная.

– Ничего. Это лекарство принесли. Спите, мама! – уговаривала ее Катя.

Прокурор между тем осматривал комнату. В ней не было ничего подозрительного. Он заглянул в шкаф, но ничего, кроме женских юбок и платья, там не увидел.

Он внимательно осмотрел кровать, на которой под тонким ватным одеялом лежала больная. Нагнувшись, он отдернул кисею и посмотрел под кровать, но и там он не увидел преступника. В углу стоял большой старинный сундук. Знаком он приказал его открыть Но и там преступника не оказалось.

Он молча вышел и спустился вниз. Катя шла за ним.

– Теперь пойдемте во флигель, – сказал он жандармскому офицеру. Прикажите принести фонарь.

Явился унтер-офицер с фонарем, и они отправились втроем через темный двор.

Катя пошла за ними.

Она знала, что Владимир должен быть там, потому что ему негде было спрятаться: все было так внимательно обыскано. Она предвидела нечто ужасное. Но не идти не могла: оставаться и ждать было еще ужаснее.

Жандарм растолкал няню, которая притворялась спящей, а может быть, и взаправду заснула.

– Что такое, что нужно? – бормотала она.

– Вставай, одевайся.

Старуха повиновалась.

Флигель был осмотрен. Преступника там не было.

Прокурор начинал терять терпение. Он обменялся несколькими словами со своим товарищем.

– Нужно допросить эту старую каргу, – сказал он.

– Слушай, – обратился он к старухе. – Смотри мне прямо в глаза.

– Чего смотреть, и так вижу! – огрызнулась няня.

– Не разговаривать! – крикнул прокурор. – Отвечай: где тот молодой барин, что к вам сюда пришел в прошлый понедельник?

– Мне почем знать барские дела? Мое дело подначальное. Пришел и ушел, стало быть, коли нету.

– Слушай, хоть ты и старуха... – грозно начал прокурор.

Жандармский офицер тронул его в эту дшнуту за плечо и указал глазами на кольцо, висевшее на потолке.

Катя посмотрела туда же, и холодный пот выступил у нее на лбу.

"Он там, наверное", – подумала она.

– Ах, да, это правда! – весело сказал прокурор.

Затем, обращаясь к Кате, он прибавил: – Позвольте, пожалуйста, лестницу. Там я видел у вас в чулане.

– Сделайте одолжение, – отвечала Катя, ни жива ни мертва.

Офицер с солдатом вышли и вернулись через минуту с маленькой комнатной лестницей и приставили ее к стене.

Жандармский офицер, которому принадлежала честь открытия трапа, полез по ней с фонарем в руке.

Лестница была несколько коротка, а он был мал ростом. Желая подняться выше, он ступил ногою на верхнюю полку этажерки, которая висела на стене тут же слева. Но гвозди не выдержали, и этажерка, книги, жандарм и лестница – все полетело на пол.

Жандарм чуть не упал на спину прокурору, который нагнулся, чтобы поднять с земли сложенный вдвое листок почтовой бумаги, вывалившийся из одной из книг при падении.

То было прощальное письмо, которое Владимир оставил Кате накануне, собираясь уходить, и потом забыл уничтожить.

Прокурор прочел его и от досады помянул черта.

Добыча ускользнула от него перед самым носом.

– Что такое? – спросил его достойный товарищ.

– А вот читайте.

Жандарм взял записку.

Сомневаться было невозможно. Внизу стояло число и подпись: Владимир Волгин. На заголовке: Екатерине Васильевне Прозоровой. Происхождение записки было ясно, и оно подтвердило вполне показания, случайно вырвавшиеся у Кати.

– Вам, вероятно, приятно будет, – ехидничал прокурор, обращаясь к Кате, – узнать о признательных чувствах к вам вашего протеже.

Он подал ей записку.

Катя прочла, ничего не понимая. Одно она чувствовала, что произошел какой-то кризис и что дела Владимира каким-то чудом поправляются.

– Вы мне позвольте этот документик обратно, – сказал прокурор. – Мы должны приобщить его к делу. Я думаю, – обратился он к жандарму, продолжать долее обыск и допрашивать остальную прислугу – бесполезно.

Тот с ним согласился.

Владимир был спасен.

Тут же был составлен краткий протокол, что по показаниям хозяйки дома и няньки, крестьянки такой-то, и по найденной после записке оказалось, что неизвестного звания человек, проживавший под именем Владимира Волгина, скрылся неизвестно куда накануне обыска.

Катя подписала, не читая. Она все еще не могла прийти в себя.

Через несколько минут телеги застучали снова у подъезда. Жандармы уехали.

VIII

Когда звук их колес замолк вдали, няня приподняла ручкой метлы крышку трапа и крикнула Владимиру:

– Выходи, барин, уехали!

В отверстии показалось улыбающееся лицо молодого человека. Сверху ему все было слышно. Повиснув на кольцах, он соскочил вниз.

– Ну, счастлив твой бог, барин! – сказала няня. – Ты, видно, в сорочке родился.

– В сорочке, бабушка! – согласился Владимир, продолжая улыбаться. – А где же твоя барышня?

Кати не было в комнате.

– К себе ушла, – отвечала няня. – Велела тебе дожидаться.

Через четверть часа вошла Катя. Она была одета по-дорожному, в шляпке, синем суконном платье и коротенькой безрукавке. В руках у нее было легкое мужское пальто, мужская дорожная фуражка и маленький ручной чемодан.

– Вам нельзя здесь оставаться ни минуты более, – сказала она. – Но я думаю, вам лучше немного переменить вид, чтоб вас нельзя было узнать по костюму.

Я принесла вам братнино пальто и фуражку. Вы с ним почти одного роста. Да вот возьмите чемоданчик: это придаст вам более дорожный вид.

– Это хорошо, спасибо. Я ухожу сию минуту.

– Нет, вам нельзя идти пешком. Из города пароход уходит рано утром, а теперь уж час ночи. – Она посмотрела на маленькие серебряные часы, висевшие у нее на поясе. – Вы туда не доберетесь вовремя. Идите за мной.

– Прощай, няня! – обратилась она к старухе. – Присмотри за мамой. Если спросят меня, скажи, что я поехала за доктором.

– Прощай, моя пташечка. Уж будь покойна. Догляжу. Прощай и ты, барин.

– Прощай, бабушка, спасибо тебе! – сказал Владимир.

Они вышли. Катя повела Владимира к сторожке, куда запиралась на ночь лодка. Они спустили ее на воду. Катя взяла пару весел.

– Нам нужно гнать что есть силы, чтобы попасть вовремя, – сказала она.

Они направили лодку на середину реки и пустили ее стрелою вниз по течению. Ночь была ясная, безлунная. Тысячи звезд смотрели на них из темно-синей высоты. Далекие берега с деревнями, церквами, рощами медленно уплывали от них, погружаясь в туманную мглу. Мерно, в такт ударяя веслами, они неслись.

Когда они прибыли к городку, где приставал пароход, было пять часов. Пароход отходил в шесть без четверти.

Катя постучалась к знакомому рыбаку и сдала ему лодку, которую он должен был доставить обратно Они пошли по пустынным улицам к пристани, почти не разговаривая дорогою. Катя была утомлена и разбита долгой греблей и волнениями прошлой ночи Владимир был сдержан и молчалив. На душе у него залегла тяжесть, которую даже счастье снова возвращенной свободы не могло совершенно облегчить. Он не сомневался ни минуты, что Крутиков на него донес. И Катя будет его женою!

Катя первая прервала молчание.

Послушайте,– сказала она, – когда вы приедете в Петербург не можете ли вы как-нибудь дать мне знать что вы прибыли благополучно?

– Хорошоблагодарю вас, – сказал Владимир. – Только едва ли это необходимо. Если меня сторожат и арестуют на пристани, вы это сами увидите. А если нет то можете считать меня в безопасности. Я доеду на пароходе до Нижнего, а оттуда ничего не стоит добраться до Петербурга.

– Нетвсе-таки дайте знать, – настаивала Катя.

– Хорошо, – сказал Владимир. – Писать мне к вам, конечно невозможно. Но мы сделаем вот что. Скажите сколько вам лет?

– Двадцать два, – ответила Катя, несколько удивленная таким приступом.

– Нутак вот. двадцать второго – число ваших чет – я напечатаю в вашей газете какое-нибудь дутое объявление, скажем, об уроках испанского и португальского языка, и дам дутый адрес, где опять же будет двадцать два, число ваших лет. Ну вы и будете уж знать что я в Петербурге.

Катя подивилась легкости и простоте его плана и сказала, что будет ждать двадцать второго.

– Мне тоже нужно о чем-то вас попросить, Катерина Васильевна, – сказал Владимир после некоторого раздумья.

– Ну что, скажите.

– Помните наш вчерашний разговор насчет вашего брата?

– Еще бы! Конечно, помню,– сказала Катя.

– Можете быть уверены, что и я его не забуду. Но только дайте мне слово, что вы ни одной живой душе не скажете о моем намерении. Вы понимаете, ч го это – не моя прихоть: все в этих делах зависит от сохранения тайны. И я не о себе только хлопочу.

– Извольте, даю, – сказала Катя. – Ни одной живой душе, кроме, конечно, мамы.

– Нет, и ей, я хочу, чтобы вы ничего не говорили.

– Как? Не сказать маме? – удивилась Катя. – Какая может быть опасность от того, что мама будет знать? А это дало бы луч надежды.

– Так, – согласилсяВладимир. – Ноонаможет сказать об этом, да и наверное скажет кому-нибудь еще...

Владимир не хотел договаривать до конца. Ему было слишком тяжело обличать перед Катей ее же жениха. Но чуткое ухо девушки тотчас уловило какую-то особую нотку в его голосе.

– Что вы этим хотите сказать? Кого вы имеете в виду? – спросила она вспыхнув.

Владимир молчал.

– Чего вы молчите? Вы кого-то имеете в виду.

Так говорите же прямо. Таких вещей нельзя говорить без основания, слышите? – настаивала Катя, волнуясь все более и более.

– Чего же мне говорить? Вы сами догадываетесь, – сказал Владимир, смотря в сторону.

– Павла Александровича, да? – с негодованием вскричача Катя. – И вам это не стыдно! Потому что он других с вами взглядов, что он чиновник, – вы готовы заподозрить его....

– Нет, не потому,– спокойно отвечал Владимир.

– Так почему же? Говорите. Я требую.

– Как вы думаете,– сказал Владимир, смотря ей в лицо, – кому мы обязаны вчерашним визитом? Кто мог знать?..

– Неправда, это неправда: этого не может быть!

Я вам запрещаю, слышите ли, запрещаю повторять эту клевету, проговорила Катя, задыхаясь от гнева.

– Я рад бы ошибиться,– сказан Владимир. – Я был бы счастлив, если б я действительно ошибся. Но...

– Нет, нет! Говорят вам, нет! – почти кричала Катя. – Замолчите.

Владимир пожал плечами и замолчал. Они не обменялись ни словом до самой минуты расставания.

На пристани никого не было, кроме двух старух богомолок, ехавших к Макарию. Владимир благополучно взял билет и с чемоданом в руке ждал спуска мостков.

– Не поминайте лихом, Катерина Васильевна, – сказал он вполголоса, – и простите мне все мои прегрешения – невольные, – пояснил он, – потому что вольных у меня против вас быть не может.

Катя досадливо махнула рукой.

Она оставалась на пристани, как солдат на посту, пока пароход не ушел, потом она, не оглядываясь, пошла в городок, наняла, не торопясь, повозку и поехала домой, сама не своя. В душу ее было брошено страшное сомнение. Лишь только она осталась сама с собою, ее твердое убеждение в невинности ее жениха поколебалось. Улики были все против него. К тому же она припомнила некоторые его слова и выражения, которые до сих пор она пропускала мимо ушей. Он не решался при ней бранить Ваню, но он ненавидел всех таких, как он, и считал их чуть ли не личными врагами, с которыми нечего было шутить и церемониться. Вообще он с врагами не церемонился, она это знала. Подъезжая к дому, она увидела конюха, проводившего знакомого ей верхового коня, который был весь в поту и мыле.

В прихожей ее встретил Крутиков, который только что прискакал из города.

– А, наконец-то! – воскликнул он. – Я уж думал, что никогда тебя больше не увижу.

Он говорил в шутливом тоне, но внезапное исчезновение Кати вместе с Владимиром – он узнал обо всем от няни – встревожило его взаправду.

Катя холодно пожала ему руку. Они вошли в столовую.

– Ты ездила провожать этого странствующего рыцаря на пароход? – спросил Крутиков, улыбаясь.

Катю всю передернуло.

– Ну да, ездила провожать, – сказала она резко. – Может быть, на пароход, может быть, на железную дорогу. Вам зачем это знать?

Она подняла на него такой ледяной, враждебный взгляд, что он оторопел.

Он готовился поговорить с ней строго и внушительно и выставить ей на вид неосторожность, чтоб не сказать более, явного укрывательства обличенного государственного преступника. Но слова замерли у него на губах.

– Катя, что с тобой? Что это за тон? Чего ты рассердилась? – проговорил он нетвердым голосом.

– Уйдите от меня, оставьте меня! Я не могу вас видеть! – повторяла Катя с лицом, на котором горела краска стыда и волнения.

– Да что же это значит? Объясни же наконец! Что я против тебя сделал? говорил Крутиков растерянно.

Он полюбил эту девушку, как люди, помятые жизнью и не совсем чистые, любят существа высокие и идеальные, которые, отдавши им себя, возвращают им лучшую часть их самих. Но Катя приняла волнение своего жениха за новую и последнюю улику.

– И вы еще спрашиваете? Вы хотите, чтоб я назвала вам ваш поступок по имени? Но мне стыдно, стыдно! Стыдно за вас и за себя...

Она не могла продолжать. Слезы горькой обиды душили ее. Закрыв лицо руками, она припала к столу, стараясь подавить рыдания.

Крутиков понял.

– Вы думаете, что я... донес на этого... Владимира, – сказал он. – Но вы ошибаетесь...

Катя быстро подняла на него глаза.

– Как? – проговорила она, не смея еще верить.

– Я только сегодня узнал об обыске в вашем доме, – продолжал Крутиков. – Местопребывание вашего гостя было открыто полицией случайно. Машинист товарного поезда видел человека, лежащего у самой линии, который бросился бежать, когда поезд проезжал мимо. Об этом прознала полиция и явилась на место производить следствие. Оказалось, что двое пастухов видели прохожего, искавшего подводу. В лесу, примыкающем к вашему дому, нашли его сумку. Этого было достаточно. Ваша семья на примете из-за брата... Все это я узнал сегодня утром. Губернатор нарочно приказал скрыть все это от меня, щадя мои чувства. Но он сказал мне, что им сделано распоряжение, чтобы при обыске полиция вела себя как можно деликатнее и чтоб ваше семейство было устранено от всякой прикосновенности... Надеюсь, его инструкции были соблюдены?

Катя ничего не отвечала на последний вопрос. Она была уничтожена. Крутиков торжествовал. Он мог бы воспользоваться своей победой вполне и начать упрекать Катю в том, что она могла заподозрить его в предательстве. Но с нею он был честен. Он вспомнил с внутренним трепетом, как он был к этому близок Он подошел к ней. Его тяжелое, внушительное лицо оживилось волнением искреннего чувства.

– Катя, – сказал он, – перестань волноваться. Не смотри так... Будем, как прежде. Я знаю, что я тебя не стою. Многое прошел я в жизни, и не одно пятно залегло мне на душу. Дай же мне руку. Люби меня С тобой я буду лучшим, буду хорошим человеком...

– Простите меня, прости меня. Я виновата перед тобою, – сказала Катя, подавая ему руку.

Он поднес ее к своим губам. Примирение произошло полное.

IX

Крутиков имел в виду венчаться только на рождество. К этому времени должны были съехаться в С. его родные. Губернатор обещался быть посаженым отцом.

Свадьба предстояла пышная, о какой заговорили бы на всю губернию.

Но после короткой недомолвки, вызванной появлением Владимира, Катя вдруг начала торопить со свадьбою.

Крутиков был очень польщен.

– Ну, повенчаемся в октябре. Я потороплю своих.

– Нет, слишком долго, – сказала Катя.

– Так когда же? – спросил он, улыбаясь. – Ведь это через два месяца.

– Пусть будет через две недели, – отрезала Катя.

Крутиков запротестовал. В такой короткий срок не то что съехаться, даже оповестить никого порядком не успеешь.

– Да я и не хочу никого оповещать, – сказала Катя. – Зачем?

Даже в городе венчаться она не захотела, а непременно в деревне, в соседней сельской церкви, совсем по-домашнему. Чтоб только свои были.

– Но ведь это будет, точно мы украдкой венчаемся.

– Кому какое дело?

Крутикову это все не нравилось, но он должен был уступить. Катя уперлась на своем. Она сама не могла отдать себе отчета, почему ей так хотелось поторопить свадьбу. Она не воспылала внезапной страстью к Крутикову, ей даже как будто скучновато с ним стало. Но ей невыносимо было тянуть и ждать. Хотелось поскорей покончить. Ее волновали какие-то вопросы и сомнения, и она думала, что всему этому будет конец, лишь только дело будет сделано и они повенчаются.

И она торопила с приготовлениями, раздражалась зло, серьезно, когда являлись какие-нибудь препятствия.

– Что это ты, Катя, так... точно тебе либо замуж, либо в воду, говорила ей мать. – Сколько знакомы с Павлом Александровичем – и ничего, а тут вдруг...

– Ах, мама, и теперь все то же, – с досадой сказала Катя. – С чего вы взяли ?

– Как с чего? Разве я не вижу?

– Не то это, мама, совсем не то, – сказала Катя и вздохнула.

Она почувствовала яснее, чем когда-либо в жизни, как могла бы вся отдаться чувству, которое было бы именно "то"...

Крутиков, ввиду скорой свадьбы, взял отпуск и почти все время проводил у них в доме, наезжая лишь в город, чтоб наведаться к подрядчикам и на свою будущую женатую квартиру, которую рабочие торопились убирать.

Он поселился в том самом флигельке, где жил Владимир. Катя заходила к нему по вечерам, но почти всегда брала с собой мать. Вдвоем они как-то не находили предметов для разговора, а при матери всегда завязывался оживленный разговор о будущем устройстве их жизни, мебели, обоях. Крутиков спрашивал мнения дам, часто спорил со старухой, и тогда оба обращались к Кате за решением. Катя всегда брала сторону жениха, хотя ей. в сущности, было все равно. Иногда Крутиков заводил возвышенные разговоры, высказывал свои взгляды на народ и на необходимость вести его твердой и попечительной рукой к его собственному благу. Но от этих речей Катю коробило. Она вспоминала другие речи, дышавшие любовью и преданностью.

"Забыть себя. Не иметь другой думы, кроме счастья

этого самого народа. Душу за него положить...", и нее веяло холодом от речей жениха. Такие разговоры обыкновенно замирали в тяжелом молчании, которое обе стороны боялись нарушить, точно это был неведомый лес, куда нельзя было ступить из опасности наткнуться на какого-нибудь зверя.

Ее поражало это отсутствие внутренней связи между нею и женихом, чего она прежде не замечала.

Она думала о Владимире, с которым она могла разговаривать без конца и с которым даже молчать было легко.

"Неужели так всегда будет?" – с ужасом спрашивала она себя, оставшись наедине. И тотчас отвечала, что этого не может быть: это только пока. Когда они поженятся, у них будет все общее.

И она торопила с приготовлениями, и волновалась, и сердилась на мать, на няню, на всех, если что-нибудь не делалось так скоро, как бы ей хотелось.

Няня не делала ей никаких упреков и замечаний.

Она была умнее барыни и знала свою барышню лучше.

Она только смотрела на нее умным старческим взглядом и, оставшись одна, вздыхала и покачивала седой головой.

Раз, – это было в среду, дней десять спустя после отъезда Владимира, она была у Кати в спальне и расчесывала ей русые косы перед сном. Катя была грустна и задумчива: завтра должна была прийти газета от того числа, где Владимир, если только он благополучно добрался до Петербурга, обещал напечатать объявление.

Жив ли он? Увидит ли она завтра это объявление? Это была бы такая для нее радость, что она не верила ее возможности.

– Что это ты, касатка, закручинилась? – сказала няня. – Али о нем вспомнила?

– О нем, – засмеялась Катя. – А ты почем знаешь ?

Они понимали друг друга, и им не нужно было называть, кто этот "он".

– Да уж мне ли не знать? Недаром седьмой десяток доживаю, – сказала няня.

Она принялась расчесывать большим гребнем густые, крепкие волосы своей барышни. Несколько времени обе молчали.

– Что ж, – продолжала старуха в раздумье, с выражснием старческой покорности судьбе на морщинистом лице. – Стерпится – слюбится. Он человек хороший и тебя крепко любит. Да и как ему не любить тебя, такую умницу и красавицу...

"Он" был уже теперь другой, и Катя запротестовала.

– Что это ты, няня, выдумала, – сказала она со смехом. – Никого мне, кроме Павла Александровича, не нужно.

– Ну, и слава богу, дитятко, – сказала няня и, перекрестив ее перед сном, поплелась в свою каморку.

Почта не ходила к Прозоровскому домику. Всю свою небольшую корреспонденцию семья получала на ближайшую железнодорожную станцию, куда посылали верхового раза два в неделю или как придется.

Четверг был почтовый день в домике, но на станцию ездили только после обеда. Катя решилась ехать сама тотчас после завтрака и велела закладывать себе одноколку. Но едва она успела одеться, как увидела в окошко подъезжавшего Крутикова. Он ночевал в городе и явился спозаранку.

"И чего бы ему не приехать после обеда! – с досадой подумала Катя. Только помешал".

Она сошла вниз и поздоровалась с женихом довольно сухо.

– Я захватил на станции вашу почту, – сказал Крутиков. – Ничего, впрочем, не оказалось. Только вот газеты.

Он подал ей пакет, который Катя выхватила с жадностью у него из рук и разорвала бандероль. Она нашла номер и в неописанном волнении раскрыла лист.

На первой странице на видном месте стояло объявление.

Она вскрикнула от радости, засмеялась и захлопала в ладоши.

– Что с тобой? Наследство получила? Фрейлиной тебя при дворе сделали? спрашивал Крутиков, с улыбкой глядя на свою невесту.

– Нет, так, ничего. Я что-то загадала, – сыпала Катя, не помня от радости, что говорит. – Я загадала, что если будет сегодня в газете объявление с моим годом так мне будет счастье в жизни, а если нет – нет.

И вдруг, вот смотри – мой год, да целых три раза.

В объявлении об уроках с испанского дан был адрес: Васильевский остров, 22-я линия, дом 22, квартира 22. Катя, заливаяо" смехом, показывала это объявление жениху, маме, няне. Ей нужно было хоть как-нибудь поделиться своей радостью.

Но вдруг она побледнела и, схватившись за грудь, опустилась на стул. Сердце ее внезапно вздрогнуло, застыло. С ней сделался припадок. Отец ее умер от разрыва сердца, и у нее остался наследственный порок в легкой форме. Доктор приказывал ей беречься, во ей было не до того в последние две недели. Ее уложили на кушетку, принесли воды. Мать и Крутиков перепугались. Но припадок скоро прошел. Катя встала как ни в чем не бывало и была целый день весела, как птичка, и особенно ласкова с женихом. Крутиков ушел к себе очарованный: до свадьбы оставалось всего четыре дня.