Текст книги "История России с древнейших времен (Том 8)"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Но все эти люди – и бояре могущественные, имевшие виды на престол, и сановники второстепенные, враждебные Шуйскому или по личным и родовым отношениям, или по приверженности к его предшественнику, наконец, смутники из людей всякого происхождения, которым выгодны были перемены, – никто не мог отважиться прямо на свержение Шуйского: Голицын не имел никакого права, никакой возможности прямо выставить себя соперником новому царю и открыто против него действовать: какое из своих прав мог выставить Голицын, которое бы превышало права Шуйского? Он мог надеяться получить престол только тогда, когда Шуйский будет свергнут чужим, а не его именем, следовательно, мог только крамолить против него, а не действовать открыто; то же самое должно сказать и о всех других людях, почему бы то ни было недовольных Шуйским и желавших перемены: во чье имя возмутились бы они, кого предложили бы взамен Шуйского? Для всех нужен был предлог к восстанию, нужно было лицо, во имя которого можно было действовать, лицо, столько могущественное, чтобы могло свергнуть Шуйского, и вместе столько ничтожное, чтобы не могло быть препятствием для исполнения известных замыслов, одним словом, нужен был самозванец. Шуйского можно было свергнуть только так, как свергнут был Годунов. Вот причина появления второго самозванца и успеха его внутри государства; что же касается до козаков, то мы уже видели, как им был необходим самозванец: еще при жизни первого они подставили другого. Как для государства спокойного, благоустроенного государь, правительство не может умирать (le roi est mort vive le roi!), так для тогдашнего русского общества, потрясенного в своих основах, не мог умереть самозванец: и точно, еще кровавый труп первого Лжедимитрия лежал на Красной площади, как уже пронеслась весть о втором.

17 мая, когда заговорщики были заняты истреблением самозванца и поляков, Михайла Молчанов, один из убийц Федора Годунова, успел скрыться из дворца и из Москвы. В сопровождении двоих поляков Молчанов направил путь к литовским границам, распуская везде по дороге слух, что он царь Димитрий, который спасается из Москвы и вместо которого москвитяне ошибкою убили другого человека. Этот слух скоро достиг Москвы и распространился между ее жителями. Мы не удивимся такому, с первого взгляда странному явлению, если вспомним, что не все москвичи принимали участие в убийстве Лжедимитрия, что многие из них шли в Кремль с целию спасать царя из рук поляков, и вдруг им выкинули обезображенный труп Лжедимитрия, в котором трудно было различить прежние черты. Чему хотим верить, тому верим охотно; как обыкновенно бывает в таких случаях, всякий старался представить свое мнение о чудном, таинственном событии, свою догадку, свое: мне показалось; так, одному французскому купцу показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже обритой, тогда как у живого царя не было бороды; тому же французу показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем у живого царя накануне; комнатный слуга убитого Лжедимитрия, поляк Хвалибог, клялся, что труп, выставленный на Красной площади, нисколько не походил на его прежнего господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом, с косматою грудью, тогда как Димитрий был худощав, стригся с малыми по сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не было по молодости лет. Маска, надетая на лицо Лжедимитрия, также была поводом к толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более. Но если некоторые жители Москвы верили в спасение Лжедимитрия, тем более должны были верить ему жители областей. Сам Шуйский видел, что ему нельзя разуверить народ касательно слухов о втором Лжедимитрии и что гораздо благоразумнее вооружиться против прав первого, дабы самозванец, и спасшийся, по мнению некоторых, от убийц, оставался все же самозванцем. Для этого Шуйский немедленно велел с большим торжеством перенести из Углича в Москву тело царевича Димитрия, после чего разосланы были грамоты с извещением об этом событии и с повторением о злодействах Лжедимитрия, с приобщением показания Бучинских, грамот, данных самозванцем воеводе сендомирскому, и переписки его с папою, равно как известия о покаянии царицы Марфы. Но в то время как в Угличе и в Москве прославляли святость невинного младенца, павшего под ножами убийц, на престоле сидел человек, который при царе Феодоре торжественно объявил, что царевич сам себя заколол в припадке падучей болезни! Шуйский решился даже сам нести всею Москвою до Архангельского собора тело царевича!

Грамоты Шуйского не помогли. В то время как Молчанов в самую минуту убийства Лжедимитрия уже помышлял о его воскрешении, в то же время князь Григорий Петрович Шаховской думал о том же и во время смуты во дворце унес государственную печать, как вещь нужную для исполнения своих замыслов. Новый царь помог ему в этом как нельзя лучше, сославши его воеводою в Путивль за преданность Лжедимитрию. Шаховской, приехав в Путивль, собрал жителей и объявил им, что царь Димитрий жив и скрывается от врагов; путивльцы немедленно восстали против Шуйского, и примеру их последовали другие северские города. В Чернигове начальствовал тот самый боярин князь Андрей Телятевский, который прежде не хотел участвовать в переходе целого войска на сторону первого Лжедимитрия, а теперь объявил себя на стороне второго, о котором еще никто ничего не знал обстоятельно: нет сомнения, что личные отношения к Шуйскому были причиною такого поступка. Начались волнения и в Москве; здесь еще не смели произнести громко имя Димитрия и потому старались привести толпу в движение по другому поводу: на домах иностранцев и бояр написали, что царь предает домы этих изменников народу на разграбление. Толпы начали сбираться, но на этот раз их разогнали. Чрез несколько времени, в один воскресный день, когда царь шел к обедне, увидел он множество народа у дворца: толпы были созваны известием, что царь будет говорить с народом. Шуйский остановился и, плача от досады, начал говорить окружавшим его боярам, что им не нужно выдумывать коварных средств, если хотят от него избавиться, что, избрав его царем, могут и низложить его, если он им неугоден, и что он оставит престол без сопротивления. Потом, отдав им царский посох и шапку, продолжал: "Если так, выбирайте кого хотите". Видя, однако, что все неподвижны, ниоткуда нет возражения, Шуйский подумал, что пристращал крамольников, что большинство за него, и потому, взявши снова посох, сказал: "Мне уже наскучили эти козни: то меня хотите умертвить, то бояр и иностранцев или по крайней мере ограбить их; если вы меня признаете царем, то я требую казни виновных". На этот раз все спешили уверить его в преданности своей и просили наказать возмутителей; схватили пятерых из толпы, высекли кнутом и сослали. Шуйский хотел воспользоваться этим усердием, чтобы вскрыть заговор, составленный во имя князя Мстиславского, но по исследовании дела нашли, что этот боярин вовсе не виноват в нем, что во имя его действовали родные, из которых больше всех был уличен боярин Петр Никитич Шереметев: его послали в Псков воеводою.

Между тем Шаховскому для успеха поднятого им восстания необходим был самозванец, откуда бы то ни было. Зная, что Молчанов прежде всех выдал себя за Димитрия, он звал его в Путивль из Самбора, где тот с согласия Марининой матери распространял слухи о спасении царя. Но Молчанов сам не хотел играть роль самозванца и не нашел еще никого, кто бы согласился и был способен принять ее, однако медлить было нельзя: надобно было подкрепить восстание, давши ему вождя смелого, таким явился Болотников.

Болотников был холопом князя Телятевского; рассказывают, что в молодости, взятый в плен татарами и проданный туркам, он несколько лет был галерным невольником. Получив как-то свободу, он был заброшен судьбою в Венецию, откуда в описываемое время пробирался через Польшу на родину. В Польше услыхал он о событиях, волновавших Русь; как русского, Болотникова схватили и представили Молчанову, который увидал в нем полезного для своего дела человека, обдарил его и послал с письмом в Путивль к князю Шаховскому, который принял его как царского поверенного и дал начальство над отрядом войска. Холоп Болотников тотчас же нашел средство увеличить свою дружину и упрочить дело самозванца в преждепогибшей Украйне: он обратился к своим, обещая волю, богатства и почести под знаменами Димитрия, и под эти знамена начали стекаться разбойники, воры, нашедшие пристанище в Украйне, беглые холопи и крестьяне, козаки, к ним пристали посадские люди и стрельцы, начали в городах хватать воевод и сажать их в тюрьмы; крестьяне и холопи стали нападать на домы господ своих, разоряли их, грабили, мужчин убивали, жен и дочерей заставляли выходить за себя замуж. На московских улицах показались подметные грамоты, в которых упрекали москвитян в неблагодарности к Димитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его для наказания столицы не позже 1 сентября, тогдашнего нового года; царь велел созвать всех дьяков и сличить почерки их с почерком грамот, но сходного не нашли: грамоты, как видно, явились из Украйны, туда надобно было обратить оружие, но прежде начала военных действий царь хотел попытаться утишить восстание средствами религиозными: для этого он послал в Северскую землю духовенство с увещаниями; в Елец был послан боярин Михаила Нагой с грамотою сестры своей царицы Марфы, с образом Димитрия царевича; но эти средства не помогли. Тогда боярин князь Иван Михайлович Воротынский осадил Елец, стольник князь Юрий Трубецкой – Кромы, но на выручку Кром явился Болотников: с 1300 человек напал он на 5000 царского войска и наголову поразил Трубецкого; победители – козаки насмехались над побежденными, называли царя их Шуйского шубником. Московское войско и без того не усердствовало Василию, следовательно, уже было ослаблено нравственно; победа Болотникова отняла у него и последний дух; служилые люди, видя всеобщую смуту, всеобщее колебание, не хотели больше сражаться за Шуйского и начали разъезжаться по домам; воеводы Воротынский и Трубецкой, обессиленные этим отъездом, не могли ничего предпринять решительного и пошли назад. При состоянии умов, какое господствовало тогда в Московском государстве, при всеобщей шаткости, неуверенности, недостатке точки опоры, при таком состоянии первый успех, на чьей бы стороне ни был, имел важные следствия, ибо увлекал толпу нерешительную, жаждущую увлечься, пристать к чему бы то ни было, опереться на что бы то ни было, лишь бы только выйти из нерешительного состояния, которое для каждого человека и для общества есть состояние тяжкое, нестерпимое. Как скоро узнали, что царское войско отступило, то восстание на юге сделалось повсеместным. Боярский сын, сотник Истома Пашков, возмутил Тулу, Венев и Каширу; в то же время встало против Шуйского и древнее княжество Рязанское; здесь в челе восстания были воевода Григорий Сунбулов и дворянин Прокофий Ляпунов.

Писатели иностранные хвалят храбрость старого народонаселения рязанского; летописцы московские удивляются его дерзости и речам высоким: рязанцы Ляпуновы оправдывают тот и другой отзыв. Во время народного волнения по смерти Грозного рязанцы – Ляпуновы и Кикины являются на первом плане; Захар Ляпунов, брат Прокофия, дерзкий, как увидим, на слово и на руку, первый в таком деле, на которое редкие могли решиться, заявляет в первый раз себя тем, что не хочет быть в станичных головах вместе с Кикиным и бежит со службы из Ельца. В 1603 году о нем опять встречаем известие: царь Борис велел спросить детей боярских рязанцев: кто на Дон к атаманам и козакам посылал вино, зелье, серу, селитру и свинец, пищали, панцири и шлемы и всякие запасы, заповедные товары? Отвечали: был слух, что Захар Ляпунов вино на Дон козакам посылал, панцирь и шапку железную продавал. Захара за это высекли кнутом. Брат его, Прокофий, красивый, умный, храбрый и в военном деле искусный человек, как отзывались об нем современники, обладал также страшною энергиею, которая не давала ему покоя, заставляла всегда рваться в первые ряды, отнимала у него уменье дожидаться. Такие люди обыкновенно становятся народными вождями в смутные времена: истомленный, гнетомый нерешительным положением народ ждет первого сильного слова, первого движения, и, кто первый произнесет роковое слово, кто первый двинется, тот и становится вождем народного стремления. Ляпунов стал за Димитрия против Шуйского; мы не имеем права полагать, что Ляпунов был уверен в самозванстве того, кто называл себя Димитрием, в ложности слухов о его спасении: по всем вероятностям, он, как и большая часть, если не все рязанцы, как большая часть, если не все жители других московских областей, не имел никаких крепких убеждений в этом отношении и восстал при вести о восстании, повинуясь своей энергической природе, не умея сносить, подобно другим, нерешительного положения, не умея ждать. С другой стороны, восстание под знаменами Димитрия против Шуйского, т. е. против правления бояр, охранявших старину, не допускавших в свои ряды людей новых, такое восстание было привлекательно для людей, подобных Ляпунову, Сунбулову и Пашкову, людей, чувствовавших в себе стремление быть впереди, но по происхождению не имевших на это права.

Кроме Рязани, двадцать городов в нынешних губерниях Орловской, Калужской и Смоленской стали за Лжедимитрия. На восточной украйне, в странах приволжских, точно так же, как и в Украйне Северской, встали холопи и крестьяне; к ним присоединились инородцы, недавно, после долгого сопротивления, принужденные подчиниться государству и теперь обрадовавшиеся случаю сбросить с себя это подчинение. Мордва, холопи и крестьяне осадили Нижний Новгород под начальством двух мордвинов – Москова и Вокорлина, волнение коснулось областей Вятской и Пермской; рознь встала между пермичами, набранными в войско для царя: они начали биться друг с другом, едва не убили царского приставника, хотевшего разнять их, и кончили тем, что разбежались от него с дороги. В земле Вятской московского чиновника, присланного для набора войск, встретили громкою хулою на Шуйского, говорили, что Димитрий уже взял Москву, пили за него заздравные чаши. Но в Астрахани не чернь встала за Лжедимитрия: здесь изменил Шуйскому воевода, князь Хворостинин; здесь, наоборот, дьяк Афанасий Карпов и мелкие люди были побиты с раскату.

Болотников, соединившись со Пашковым и рязанцами, переправился за Оку, взял и разграбил Коломну; отряд царского войска под начальством князя Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского одержал верх в сшибке на берегах Пахры; но главная рать под начальством князя Мстиславского и других бояр старых была поражена в семидесяти верстах от Москвы, при селе Троицком. Болотников, гоня побежденных, дошел до Москвы и стал в селе Коломенском. Царствование Шуйского, казалось, должно было кончиться; при нерасположении к себе многих он имел мало средств к защите; на остатки разбитых Болотниковым полков была плохая надежда, области кругом, с юго-востока и запада, признавали Лжедимитрия; цены на хлеб возвысились в Москве, а кто хотел терпеть голод для Шуйского? Но в полках, пришедших осаждать Шуйского, господствовало раздвоение, которое и спасло его на этот раз. Пришедши под Москву, Болотников тотчас обнаружил характер своего восстания: в столице явились от него грамоты с воззваниями к низшему слою народонаселения: "Велят боярским холопам побить своих бояр, жен их, вотчины и поместья им сулят, шпыням и безименникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивать, именье их грабить, призывают их, воров, к себе, хотят им давать боярство, воеводство, окольничество и дьячество". Рязанские и тульские дворяне и дети боярские, дружины Ляпунова и Сунбулова, соединившись с Болотниковым, увидав, с кем у них общее дело, из двух, по их мнению, зол решились выбрать меньшее, т. е. снова служить Шуйскому; они явились с повинною в Москву, к царю Василию, без сомнения уверенные прежде в прощении и милости, ибо наказать первых раскаявшихся изменников значило заставить всех других биться отчаянно и таким образом продлить и усилить страшное междоусобие; Ляпунов и Сунбулов явились первые, и Ляпунов получил сан думного дворянина. В то же время счастливый для Шуйского оборот дела произошел на северо-западе: если на юге, увлеченные примером энергических людей – Ляпунова, Сунбулова, Пашкова, жители бросились на сторону самозванца, то в Твери произошло иначе: архиепископом здесь был в это время Феоктист, человек, как видно, сильный духом, способный стать в челе народонаселения; когда толпа приверженцев самозванца показалась в Тверском уезде, Феоктист собрал духовенство, приказных людей, своих детей боярских, торговых и посадских людей и укрепил их в верности к Шуйскому, так что лжедимитриевцы были встречены с оружием в руках и побиты. Другие города Тверской области, присягнувшие самозванцу вследствие упадка духа и нерешительности, последовали тотчас примеру Твери, и служилые люди их отправились под Москву помогать Шуйскому. Также сильное усердие к нему показали жители Смоленска; смольнянам, говорят современники, поляки и литва были враждебны, искони вечные неприятели, жили смольняне с ними близко и бои с ними бывали частые: поэтому смольняне не могли ждать хорошего от царя, который был другом поляков и за помощь, ему оказанную, мог уступить Смоленск Польше. Как скоро узнали в Смоленске, что из Польши готов явиться царь, ложный или истинный, новый или старый – все равно, ибо никто ничего не знал подлинно, то немедленно служилые люди собрались и пошли под Москву, выбравши себе в старшие Григория Полтева, на дороге очистили от лжедимитриевцев Дорогобуж и Вязьму. Дорогобужские, вяземские и серпейские служилые люди соединились с смольнянами и вместе пришли в Можайск 15 ноября, куда пришел также воевода Колычев, успевший очистить от воров Волоколамск.

Шуйский ободрился; он послал уговаривать Болотникова отстать от самозванца, но люди, из которых состояло войско Болотникова, бились не за самозванца, а за возможность жить на счет государства, от примирения с которым они не могли ожидать для себя никакой выгоды; Болотников не прельстился обещанием царя дать ему знатный чин и отвечал: "Я дал душу свою Димитрию и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, а победителем". Надобно было решить дело оружием: молодой воевода, князь Михайла Васильевич Скопин-Шуйский, свел полки у Данилова монастыря и 1 декабря, дождавшись прихода смольнян, пошел к Коломенскому; Болотников вышел к нему навстречу и сразился у деревни Котлов: холопи и козаки бились отчаянно, но Истома Пашков с дворянами и детьми боярскими передался на сторону царя; причиною отступления Пашкова полагают то, что Болотников не хотел уступить ему первенства, а Пашков не хотел быть ниже холопа. Болотников, потерпев поражение, засел в своем укрепленном Коломенском стане; три дня воеводы били из пушек по острогу и не могли разбить, наконец сделали ядра огненные и зажгли острог. Тогда Болотников побежал к Серпухову, собрал мир и спросил, есть ли у них столько съестных припасов, чтоб могли целый год прокормить и себя и войско? Если есть, то он останется у них и будет дожидаться царя Димитрия; если же нет, то уйдет. Серпуховичи отвечали, то им нечем будет целый год и себя прокормить, не только что войско. Тогда Болотников пошел дальше и засел в Калуге, жители которой объявили, что могут содержать его войско в продолжение года; некоторые из его козаков засели в деревне Заборье, но принуждены были сдаться царским воеводам: Шуйский велел их взять в Москву, поставить по дворам, кормить и ничем не трогать, но тех, которые были пойманы на бою, велел посажать в воду; если в это число были включены те, которых взяли при Котлах, то их было немало, ибо летописец говорит, что им не находили места в тюрьмах московских.

Шуйский не терял времени для наступательного движения: пять воевод двинулись на юг для осады городов, верных самозванцу; брат царский, князь Иван Иванович Шуйский, осадил Калугу, несколько раз приступал к ней, но ничего не сделал; царь послал к Калуге последнее войско под начальством первого боярина, князя Мстиславского, Скопина-Шуйского и князя Татева, но Болотников отбил приступы и этих воевод. Также неудачны были приступы к Веневу и Туле; но боярин Иван Никитич Романов и князь Мезецкий разбили князя Василия Рубца-Мосальского, приближавшегося к Калуге на помощь Болотникову; сам воевода, князь Мосальский, был убит, и ратные люди его сели на пороховые бочки и взорвали сами себя на воздух. Порадовали Шуиского и вести с востока: там Арзамас был взят; Нижний освобожден от осады; на жителей Свияжска, присягнувших Лжедимитрию, казанский митрополит Ефрем наложил церковное запрещение, и они принесли повинную Шуйскому.

Так начался 1607 год. Несмотря на успехи в разных местах, дело Шуйского было далеко не в благоприятном положении, ибо юг упорно стоял за самозванца. Материальные средства не помогли, захотели употребить нравственные. Еще в 1606 году, принужденный бороться с тенью Лжедимитрия, Шуйский счел нужным оправить царя Бориса и семейство его, погибшее жертвою самозванца: с этою целию он велел вынуть гробы Годуновых из Варсонофиевского монастыря; Ксения (Ольга) Борисовна провожала гробы родных своих и, по обычаю, громко вопила о своих несчастиях. В начале 1607 года придумали другую церемонию, которая должна была произвести сильнейшее впечатление. 3 февраля великий государь велел быть у себя патриарху Гермогену с лучшим духовенством для своего государева и земского дела и приговорил послать в Старицу за прежним патриархом Иовом, чтоб он приехал в Москву, простил и разрешил всех православных христиан в их клятвопреступлении. В Старицу с приглашением отправился крутицкий митрополит Пафнутий и повез Иову грамоту от Гермогена: "Государю отцу нашему, святейшему Иову патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, бога молю и челом бью. Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мною и со всем освященным собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, с гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое святительство, чтоб ты учинил подвиг и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела; да и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем, сподоби нас видеть благолепное лице твое и слышать пресладкий голос твой".

14 февраля Иов приехал в Москву в царской каптане (карете), подбитой соболями, и остановился на Троицком подворье. 16 числа два патриарха с архиереями сочинили следующую грамоту: "Царь Иван Васильевич повелел царствовать на Российском государстве сыну своему Феодору Ивановичу; а второму сыну своему, царевичу Димитрию Ивановичу, дал в удел город Углич, и царевича Димитрия в Угличе не стало, принял заклание неповинное от рук изменников своих. По отшествии к богу царя Феодора Ивановича мы и всякие люди всего Московского государства целовали крест царю Борису Федоровичу. Во времена царства его огнедыхательный дьявол, лукавый змей, поядатель душ человеческих воздвиг на нас чернеца Гришку Отрепьева. Когда царя Бориса Федоровича не стало, все православные христиане целовали крест сыну его, Федору Борисовичу; но грех ради наших расстрига прельстил всех людей божиих именем царевича Димитрия Ивановича; православные христиане, не зная о нем подлинно, приняли этого вора на Российское государство, царицу Марью и царевича Федора злою смертью уморили, множество народа вошло в соборную церковь с оружием и дрекольями во время божественного пения и, не дав совершиться литургии, вошли в алтарь, меня, Иова патриарха, взяли и, таская по церкви и по площади, позорили многими позорами, а в царских палатах подобие Христова тела, богородицы и архангелов, что приготовлено было для плащаницы, раздробили, воткнули на копья и на рогатины и носили по городу, забыв страх божий. Потом этот враг расстрига, приехавши в Москву с люторами, жидами, ляхами и римлянами и с прочими оскверненными языками и назвавши себя царем, владел мало не год и каких злых дьявольских бед не сделал и какого насилия не учинил – и писать неудобно: люторами и жидами христианские церкви осквернил и, не будучи сыт таким бесовским ядом, привез себе из Литовской земли невесту, люторской веры девку, ввел ее в соборную церковь, венчал царским венцом, в царских дверях св. миром помазал. Видя достояние свое в такой погибели, воздвиг на него бог обличителя, великого государя нашего, воистину святого и праведного царя, Василия Ивановича: его промыслом тот враг до конца сокрушен был, а на Российское государство избран был великий государь Василий Иванович, потому что он от корени прежде бывших государей, от благоверного великого князя Александра Ярославича Невского. Святая наша вера в прежний добрый покой возвратилась и начала сиять, как солнце на тверди небесной, святые церкви от осквернения очистились, и все мы, православные христиане, как от сна воспрянув, от буйства уцеломудрились. Но прегордый сатана восставил плевелы зол, хочет поглотить пшениценосные класы; собрались той же преждепогибшей Северской Украйны севрюки и других рязанских и украинских городов стрельцы и козаки, разбойники, воры, беглые холопы, прельстили преждеомраченную безумием Северскую Украйну, и от той Украйны многие и другие города прельстились и кровь православных христиан, как вода, проливается, называют мертвого злодея расстригу живым, а нам и вам всем православным христианам смерть его подлинно известна. И теперь я, смиренный Гермоген, патриарх, и я, смиренный Иов, бывший патриарх, и весь освященный собор молим скорбными сердцами премилостивого бога да умилосердится о всех нас. Да и вас молит наше смирение, благородные князья, бояре, окольничие, дворяне, приказные люди, дьяки, служилые люди, гости, торговые люди и все православные христиане! Подвигнитесь трудолюбезно, постом и молитвою и чистотою душевною и телесною и прочими духовными добродетелями, начнем вместе со всяким усердием молить бога и пречистую богородицу и великих чудотворцев московских Петра, Алексия, Иону и новоявленного страстотерпца Христова, царевича Димитрия, и всех святых, да тех молитвами подаст нам бог всем мир, любовь и радость и Российское государство от непотребного сего разделения в прежнее благое соединение и мирный союз устроит. А что вы целовали крест царю Борису и потом царевичу Федору и крестное целование преступили, в тех в всех прежних и нынешних клятвах я, Гермоген, и я, смиренный Иов, по данной нам благодати вас прощаем и разрешаем; а вы нас бога ради также простите в нашем заклинании к вам и если кому какую-нибудь грубость показали".

19 февраля по государеву указу патриарх Гермоген приказал на оба земские двора разослать памяти: послать по всем сотням к старостам и сотским, чтобы из сотен и из слобод посадские, мастеровые и всякие люди мужеского пола были в Успенский собор на другой день, 20 февраля. Когда в назначенный день всенародное множество собралось в собор, а некоторые, не поместившись, стояли вне церкви, патриарх Гермоген начал служить молебен, после которого гости, торговые и черные люди начали у патриарха Иова просить прощения с великим плачем и неутешным воплем: "О пастырь предобрый! Прости нас, словесных овец бывшего твоего стада: ты всегда хотел, чтобы мы паслись на злаконосных полях словесного твоего любомудрия и напоялись от сладкого источника книгородных божественных догматов, ты крепко берег нас от похищения лукавым змеем и пагубным волком; но мы окаянные отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре греховной и сами себя дали в снедь злолютому зверю, всегда готовому губить наши души. Восхити нас, богоданный решитель! От нерешимых уз по данной тебе благодати!" После этой речи гости и торговые люди подали Иову челобитную, написанную таким же витиеватым слогом: "Народ христианский от твоего здравого учения отторгнулся и на льстивую злохитрость лукавого вепря уклонился, но бог твоею молитвою преславно освободил нас от руки зломышленного волка, подал нам вместо нечестия благочестие, вместо лукавой злохитрости благую истину и вместо хищника щедрого подателя, государя царя Василья Ивановича, а род, благоцветущей его отрасли корень сам ты, государь и отец, знаешь, как написано в Степенной книге; но и то тебе знать надобно, что от того дня до сего все мы во тьме суетной пребываем и ничего нам к пользе не спеется; поняли мы, что во всем пред богом согрешили, тебя, отца нашего, не послушали и крестное целование преступили. И теперь я, государь царь и великий князь Василий Иванович, молю тебя о прегрешении всего мира, преступлении крестного целования, прошу прощения и разрешения". Когда подали эту челобитную, Гермоген велел успенскому архидиакону взойти на амвон и громко читать ее, а после этого патриархи велели тому же архидиакону читать разрешительную грамоту. Народ обрадовался, припадали к ногам патриарха Иова и говорили: "Во всем виноваты, честный отец! Прости, прости нас и дай благословение, да примем в душах своих радость великую".

Так рассказывает дело официальное известие, в котором замечаем тот же дух, под влиянием которого составлялись грамоты об избрании царя Бориса. Конечно, многим из присутствовавших в соборе могло показаться странным, как тот же самый Василий Иванович Шуйский торжественно свидетельствовал, что царевич Димитрий сам закололся в припадке падучей болезни, и тот же патриарх Иов объявлял, что это свидетельство истинное, а теперь оба говорят, что царевича Димитрия убили его изменники! Любопытно, что во всем этом деле торжественного разрешения действуют одни гости и торговые люди, они просят устно о прощении, они подают челобитную.

Но если, как говорит известие, народ обрадовался, что получил разрешение от патриарха, то радость эта была непродолжительна. Чрез несколько дней понесся по городу слух, что сторожа, караулившие ночью на наперти Архангельского собора, слышали, как в соборе были голоса, говор, смех, а потом плач, собор осветился, и один толстый голос заглушил другие, говорил за упокой беспрестанно. Желая действовать на успокоение народа, оживление его нравственных сил средствами нравственными, религиозными, Шуйский в то же время хотел прекратить сопротивление другими средствами. Он принял предложение немца Фидлера отравить Болотникова в Калуге. Фидлер обязался такою клятвою: "Во имя пресвятой и преславной троицы я даю сию клятву в том, что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова; если же обману моего государя, то да лишит меня господь навсегда участия в небесном блаженстве; да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать св. духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душою моею дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на божию помощь и св. евангелие". Царь дал Фидлеру лошадь и 100 рублей, обещая в случае успеха дела 100 душ крестьян и 300 рублей ежегодного жалованья. Но Фидлер, приехав в Калугу, открыл все Болотникову и отдал ему самый яд.