355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Мец » Эпиграфы к эпилогу (СИ) » Текст книги (страница 1)
Эпиграфы к эпилогу (СИ)
  • Текст добавлен: 5 апреля 2017, 18:30

Текст книги "Эпиграфы к эпилогу (СИ)"


Автор книги: Сергей Мец



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Annotation

День ото дня я старательно записываю короткие сюжеты, все больше убеждаясь, что в них – цельная картина грядущего заката, уготованного тем, кто перестал радоваться рассветам.


Мец

ЭПИГРАФЫ К ЭПИЛОГУ

Я держал за руку Бога пару тысяч лет назад

ГЛАВА I

Круговорот

Скоро все исчезнет. Останутся только звуки – будут плескаться волны, шуметь листва, грохотать громы, сверкать молнии, и никто не станет делать из этого культа. Музыка природы будет служить наивысшему предназначению – гармонии. Но планета вдохнет глубоко пару раз, выдохнет и… все начнется сначала.

Первыми появятся самые примитивные и самые полезные формы жизни – всякие инфузории, бактерии и прочие невидимые. И – по нарастающей, пока не вымрут динозавры, и не появится прямоходящий с дубиной в руке. Сначала он подчинит себе все прочие виды жизни, а тех, кого не подчинит, заставит себя бояться – птиц, зверей, деревья, почву. Затем постарается проникнуть в непокоренные миры – глубоководный и космический. Лучшие умы, сменяя друг друга на протяжении веков и тысячелетий, посвятят идее «глубже/дальше» свои жизни. А худшие умы, с таким же постоянством сменяя друг друга, будут упорно подчинять себе лучшие, пока последние не начнут уменьшаться в размерах, пытаясь не очень-то выделяться среди низкорослых посредственностей.

И – наступит настоящее.

***

Корабли взмывали в воздух один за одним, унося ввысь тысячи и тысячи людей. За изгородью, охраняемой сотней стражей, стоял маленький мальчик и тихонько плакал, утирая кулачками слезы со щек. Слышал мальчик стенания тех, кто стоял вокруг, не попав в число избранных. Зависть, злоба и отчаяние были в их криках, обращенных к стражам – требовали они пропустить их к кораблям, зная, что следующую партию заберут совсем нескоро.

Но вот последний корабль унес очередную сотню людей, и взлетная площадка опустела. Несчастные зрители медленно разошлись, понурив плечи и иногда оборачиваясь, чтобы бросить потухший взгляд на очистившийся от дыма полигон и откинутые лапы ферм. За ними ушли и стражи.

Прошло две тысячи лет, но новые корабли так и не прилетели. Мальчик все стоял на том же месте и с надеждой смотрел в небо, запрокинув голову. Он ждал, не уставая надеяться. Иногда глаза его непроизвольно наполнялись слезами, как в тот день, двадцать веков назад, и он привычным жестом утирал мокрые щеки.

Время от времени сюда приходили потомки тех, кто не попал некогда в число избранных и остался доживать свой век среди песков и редких кустарников. Они подходили к мальчику, поглаживали его по голове шершавыми натруженными ладонями, пытались успокоить ласковыми словами. И невдомек им было, что плачет мальчик не от жалости к себе – знает он, что еще ох как далеко до того момента, когда поступит новый приказ, сюда прибудут корабли и заберут с собой тех, кого посчитают достойными командиры экипажей. Невыносимо жаль ему было людей, чьи далекие предки провинились и были наказаны. Знал мальчик, что еще не одно тысячелетие простоит он тут, тщетно вымаливая для них прощение и каждый раз отказываясь ступить на борт корабля.

***

– Вот тут пусть будет гора!

– Зачем?

– Чтобы люди могли подняться туда и посмотреть на себя сверху. А под горой пусть будет озеро.

– А оно зачем?

– Чтобы у людей всегда была вода, чтобы они могли купаться и готовить еду, а взобравшись на гору и глянув вниз, видели красоту вокруг. Теперь давай найдем место для леса.

– Тоже для красоты?

– Да, но и для тех, кто уже не может подняться на гору – пусть птиц разных послушают и чистым воздухом подышат. И пусть у них тоже будет место для отдыха от других людей.

– А почему от них надо отдыхать, это что, работа?

– Хуже. Работа всегда приносит пользу и часто удовольствие, а люди почти никогда пользу и крайне редко удовольствие.

– А зачем они тогда нужны?

– Вот и я теперь об этом думаю. Но, знаешь, есть немного таких, которых жалко, вот потому и терплю всех.

– А почему этих некоторых жалко, он какие-то особенные?

– Да, они умеют то, что не умеет почти никто.

– Что?

– Чувствовать и думать.

– А других они научить не могут?

– Когда-то могли, но теперь уже почти разучились. Не справляются без моей помощи. Время от времени приходится кого-нибудь отправлять, напоминать. Правда, в последнее время они даже моих посланцев перестали слушать.

– Тогда зачем ты меня собрался отправлять к ним?

– Они же еще дети, а как я могу оставить детей без присмотра. Пойди, помоги им. Только будь осторожен, прошу тебя, дети – они жестокие, не понимают, что творят порой.

***

Один лишь шаг в сторону, всего только один, и вот она, волшебная страна грез. Чего тут только нет, каких только удивительных существ и непередаваемой красоты ландшафтов, смешных и грустных персонажей, оживших картинок, которые, казалось, существовали до сего времени только в твоем воображении. Вот, к примеру, огромный замок, а из его ворот выезжает вереница богато одетых всадников, облаченных в сверкающие на солнце кирасы, с развевающимися на ветру плюмажами, которые венчают шлемы на их головах. Но стоит только слегка повернуть голову, как ты оказываешься на празднике в каком-то горном городке с замысловатым названием, жители которого, разодетые в потрясающей красоты костюмы, предаются веселью на центральной площади, сходятся в зажигательных танцах и громко выкрикивают похвалы искусным певцам и музыкантам. Еще поворот головы, и вот уже огромной высоты штормовые волны накрывают шхуну в открытом океане, пытаясь ее перевернуть, а на мостике стоит капитан и хриплым голосом отдает приказы команде, пытаясь перекричать шум безумствующей стихии.

Картинки появляются и исчезают в соответствии с каким-то определенным и кем-то заданным алгоритмом – так кажется поначалу. Но вот приходит усталость от нескончаемых перемен «экзотических блюд» и тут же воображение дарит возможность отдохновения – ты вдруг оказываешься раскачивающимся в гамаке, натянутом меж двух деревьев цветущего фруктового сада. Над тобой бесконечной глубины небо с несущимися по нему редкими облаками, проглядывающее сквозь ветви яблоневых и вишневых деревьев, покрытых бело-розовым весенним нарядом, и зеленеющую листвой виноградную лозу. Жужжат насекомые, порой слышится шум птичьих крыльев, а иногда со стороны дома доносится старинная мелодия, и ты живо представляешь, как твой дед весело подначивает бабушку, вспоминая о проделках молодости. Веки тяжелеют, дыхание становится ровным, и скоро ты вновь вернешься в этот мир…

Всего лишь один шаг в сторону, только один.

***

Шел человек, играл на свирели и ничего не замечал вокруг. На левом плече у него висела холщевая сумка с целым набором разных свирелей. Иногда он вдруг доставал из сумки другую взамен той, что была в руках. Не было в этом никакой закономерности, только какое-то внутреннее веление двигало им. Так он и шел, целыми днями, останавливаясь на ночлег где-нибудь в укромном месте, а когда наступали холода стучался в окно, сквозь стекло которого пробивался свет, и его пускали переночевать. Всегда пускали, а он как-то сразу понимал, какую дверь ему откроют, и не ошибался никогда. Свирель замолкала на некоторое время, ее звучание сменялось неспешным разговором с домочадцами в приютившей его на ночь семье. Говорили всегда они, гость только молча слушал.

Первые лучи рассвета человек обычно встречал в дороге. Звучала свирель, тон которой он выбирал на утро, дорога убегала за горизонт, а во многих поселках на пути его уже ждали местные жители. Знали человека со свирелью уже давно, он не раз бывал во всех местах, куда только можно было добраться, исходил все поля, леса, веси, и везде ему были несказанно рады. Люди готовились к каждой встрече, и стоило тому появиться у околицы, как навстречу поспешали местные, чтобы положить в котомку на его правом плече немного еды – хлеба и рыбы.

За долгие годы многое менялось в тех местах, где уже не раз бывал этот странник. Уходили люди, подрастали новые поколения, власть менялась по чьей-то прихоти, а чаще злой воле. И все это видели люди, населявшие деревни, поселки и города, и каждая такая перемена откликалась в их сердцах – чаще болью и страхом за будущее семьи, только иногда случались светлые моменты. Одно они знали точно – когда-нибудь к ним опять придет человек со свирелью, и ее звуки поведают об их боли или радости, о переменах, коль суждено им случиться. А может быть, и это тоже знали люди, свирель споет прощальную песнь, не обнаружив никого в некогда веселом и цветущем месте.

***

Набегавшийся за день по аллеям соседнего парка, пес устало лежал у ног хозяина на веранде пригородного дома. На кухне суетились женщины, готовя праздничный ужин, а сам хозяин сидел в плетенном кресле, курил трубку. На низком столике стоял бокал красного вина, к которому он периодически прикладывался. Ожидался наплыв гостей по случаю присуждения профессиональной премии, и хозяин находился в приподнятом настроении. Пес это понимал и улыбался про себя, время от времени поднимая глаза на хозяина. «Хороший он – думал пес. – И славно, что не хирург. Они думают, будто я ничего не понимаю, но меня та история пробрала. Ужас, скажу я вам, но фильм хороший». «Кому это «вам» – подумал в следующую секунду пес. – Совсем я заговорился уже, они ж не бельмеса меня не понимают».

Только пес подумал, насколько мирно и хорошо ему лежится теперь на веранде, как хозяин поднялся из кресла, и двинулся вглубь дома. Пес встал и поплелся следом. В кабинете хозяин уселся за рояль, открыл крышку и стал играть что-то из Прокофьева. «Ну, это надолго» – удовлетворенно подумал пес, сладко зевнул, улегся на половик в углу кабинета и закрыл глаза. Он был очень образован, как может быть образован только домашний питомец в интеллигентной семье, потому мог отличить Прокофьева от Бартока, имел свой собственный набор любимых фильмов из тех, что смотрел время от времени хозяин, знал даже некоторых литераторов, имена которых часто звучали в домашних разговорах. Да и вкусы у него менялись так же, как и у хозяина, время брало свое.

Так пролежав около часа, пес открыл глаза на шум подъехавшей машины, но не пошел следом за хозяином встречать первых приехавших гостей. «Позже выйду, еще намотаюсь. А вот к столу пригласят, тогда и выйду» – подумал он, отхлебнул из чашки с водой, снова улегся и задремал.

***

На сцену вышел, слегка шаркая ногами, мужчина лет сорока. На нем был светлый довольно потертый балахон, уже не раз подвергавшийся штопке, на ногах были надеты сандалии – можно было с легкостью заключить, что некогда они стоили весьма дорого, а голову покрывала войлочная бухарская шапочка с черной тряпичной каймой, из-под которой торчали фрагментами вихры густых волос. Скрестив ладони на животе, он издал первый звук и звук этот был прекрасен – тихий, нежный и вместе с тем великолепного окраса, в нем чувствовалась поистине глубинная невероятная мощь, нараставшая с каждым мгновением и заполнявшая все пространство вокруг. Когда звук достиг апогея, он прекратился как-то вдруг, словно по мановению волшебной палочки, и в зале воцарилась полная тишина, какая случается только лишь после грозы с раскатами грома или канонады.

Прикрыв рот ладонью, мужчина откашлялся, оглядел зал насколько это позволял сделать проем на авансцене, ограниченный изящной рамой, и удовлетворенно кивнул головой. Зал был пуст, и только прямо против него, в кресле у центрального столика первого ряда, сидел человек, которого иначе как джентльменом назвать не повернулся бы и язык. Роскошный костюм черной шерсти в мельчайшую еле заметную красную полоску, дорогие ботинки и белая шелковая рубашка выдавали в сидящем человека, не испытывавшего недостатка в средствах, и вместе с тем обладавшего изысканным вкусом. Картину довершала шляпа, лежащая на столике рядом, лайковые перчатки и трость красного дерева с набалдашником из слоновой кости, инкрустированным драгоценными каменьями разной величины и окраса. Сомнений никаких – пред нами серьезный человек, состоятельный и состоявшийся, а судя по его лицу, еще и кровей наиблагороднейших, ценитель прекрасного и тонкий знаток искусств.

После некоторой паузы, вызванной восторгом от только что услышанного, джентльмен поднялся из кресла и начал аплодировать артисту. Так они стояли друг напротив друга – один громко хлопал, другой раскланивался, и только стороннему наблюдателю, найдись таковой по невероятному стечению обстоятельств, было предельно ясно, что эти два человека похожи, словно близнецы – вот, переодень, и не отличишь. Но не было никаких сторонних наблюдателей, просто не могло быть, как не могло быть ни сцены, ни почти истлевшего балахона на одном и дорогого костюма на другом, а был только художник и его единственный, самый благодарный слушатель – по ту сторону изящной рамы, пройти сквозь которую не дано никому.

***

Маленькая черная точка в безбрежных песках. Это бредет по пустыне одинокий странник. Путь невыносим, но он продолжает идти. Он тут не по собственной прихоти и не знает конечной цели, но продолжает упорно идти, все углубляясь и углубляясь в жгучее марево песков. Верит путник, что ему удастся добраться до живительного источника, а не пасть тут в измождении. Верит, что предадут его тело земле не теперь, а через десятилетия и по заведенному порядку, и избежит он печальной участи стать кормом для мерзких тварей, которыми кишат пески. Верит и идет.

Время от времени путник останавливается, достает из глубин одежды маленькую свирельку и наигрывает на ней какую-то странную мелодию, пристально вглядываясь вдаль. Это происходит только когда он видит на горизонте оазис и пытается понять, не мираж ли перед ним. Если это так, то при первых же звуках видение рассеивается, странник тяжело вздыхает, прячет обратно свирельку и продолжает свой путь.

День за днем путник идет, останавливаясь, чтобы вновь распознать правдивая ли картина открылась его взору на сей раз. Тогда над песками снова звучит та странная мелодия, почти тут же прекращаясь, пока в один из дней за первыми ее звуками не последуют другие, все усиливаясь и усиливаясь – в такт биению сердца, обретшему долгожданную надежду.

Пройдут месяцы сплошной череды сменяющих друг друга миражей, попутных караванов и редких оазисов, изнуряющего дневного зноя и сковывающего холода ночи в пустыне, и вот однажды пески закончатся. Путник войдет в город, вдоволь напьется ключевой воды, утолит так мучивший его весь путь голод, растянется на топчане под навесом, оплетенным виноградной лозой, и погрузится в глубокий сон. Проснувшись, он устремится в лабиринт узких улочек города, будет говорить с прохожими, заходить в маленькие уютные харчевни, подолгу сидеть у хаузов с родниковой водой, в которых плавают золотые рыбки. Но время от времени из глубин одежды будет появляться заветная свирелька – как знать, не мираж ли все это…

Не так много времени проведет путник в городе. С каждым месяцем его все больше и больше станет тяготить нагромождение городского пейзажа, все чаще преследовать неодолимое желание сбежать оттуда. И вот уже совсем умолкла свирелька, больше не слышно ее переливов над крышами домов, и много дней уже никто не видел путника.

В одну из тихих звездных ночей, перекинув через плечо котомку и тихо прикрыв за собой калитку, вновь пустился он в нескончаемое путешествие. Радостно зазвучит знакомая мелодия, грудь наполнится свежестью, и ноги сами понесут странника прочь от города – туда, где никогда не кончается жизнь.

***

Ее звали Вера. Удивительная, будто сотканная из воздуха и света, она дарила какое-то необъяснимое чувство счастья и покоя. Лица встречных озарялись улыбкой, они подолгу провожали Веру взглядами, а она проплывала мимо, словно едва касаясь ногами земли.

Вера жила в каком-то особенном, неведомом ритме – появлялась будто ниоткуда, молча одаривала каждого своей волшебной улыбкой, и вдруг растворялась словно мираж. Но стоило только кому-нибудь протянуть руку, чтобы дотронуться до нее, как Вера тут же отстранялась, как-то сжималась и с ее лица исчезала лучезарная улыбка. Это разжигало любопытство людей, некоторые из них превратили свою жизнь в непрестанный поиск встречи, с утра и до глубокой ночи пытаясь выследить Веру.

Число искателей стремительно росло, они сбивались в сообщества, уходили за пределы людских поселений, обосновывались там, строили срубы со множеством комнат и пристроек, подчинив свою жизнь одному-единственному занятию – поискам Веры. Но чем больше их становилось и чем настойчивей они искали ее, тем все реже и реже люди встречали Веру.

Однажды Вера исчезла. Совсем. Поначалу никто не понял этого, но проходили месяцы, годы, а она так больше и не появлялась. Люди растерялись, почувствовали себя покинутыми, а когда оторопь прошла, ополчились на искателей, обвиняя в том, что те лишили их единственной отдушины в этом жестоком мире – встречи с чудесной Верой. И началось. Люди разоряли поселения искателей, избивали при встрече, а некоторых даже убивали, заставляя остальных уходить все дальше и дальше. А Вера так и не возвращалась.

Долго ли, коротко ли, но однажды прошел слух, что некий особо настойчивый искатель встретил Веру где-то на лесной поляне и больше не вернулся в обитель, обосновавшись там же, на поляне, – построил скромную халупу и остался в ней жить, питаясь дарами леса. Поговаривали, что он каким-то чудесным образом узнал некое заклинание, с помощью которого мог призывать Веру, и ему это, якобы, удавалось.

С тех пор от любопытствующих не было отбоя – со всех концов в обитель, где прежде жил счастливец, потянулся народ в надежде на чудо встречи с Верой. Искатели не преминули воспользоваться представившимся случаем – каждому входящему обещали проводника к волшебной поляне с отшельником, а может быть и встречу с самой Верой. За услугу просили недорого, а когда людской поток стал непрерывным, искатели заметно поправились, построили себе каменные дома с черепичными крышами, наняли художников, которые расписали стены снаружи и изнутри, и зажили припеваючи. Многие из приходящих, соблазнившись сытой и спокойной жизнью искателей, просились остаться, и те принимали часть из них – надо же было кому-то следить за хозяйством.

Постепенно вокруг обителей стали появляться поселения из тех, кому отказали в приеме. Но они не расставались с надеждой быть принятыми, жили под стенами обителей, всячески угождая искателям, и число их все увеличивалось и увеличивалось. Но чем больше их становилось, тем реже звучало в домах имя той, ради кого они пришли сюда.

***

…И пришли последние времена. Неистовый огонь пожирал все на своем пути, не оставляя ни малейшей надежды всякой живности, а следом за ним гигантские волны накрывали пепелища, бывшие некогда обителью для неуемных гордецов, присвоивших себе звание властителей всего сущего. Очищалась поверхность от царившей на ней мерзости, готовя бескрайние пространства для нового дня.

– Чисто, как чисто! Сохранить бы эту чистоту навеки… А в чем тогда смысл, для кого это великолепие! Как жаль, как невыносимо жаль – эти тоже так ничего и не поняли, как и все те, до них. Сколько же их было, сколько потрачено сил. Все впустую. Они сами вдруг решают, кто имеет право говорить, а кто нет. И не докричишься. Бабочку, севшую на плечо, милость высшую, прихлопывают, дух принося в жертву естеству. Тут же неуемными делаются, словно голодные псы, с цепи сорвавшиеся. Страшно смотреть.

Напридумывают знаков и тычут ими в нос соседу – вот, мол, кто тут главный. А у соседа свой знак, и он точно знает, кто главней, но сказать боится в силу своей слабости. Но раз от разу, собрав миллионы слабых, они вдруг чувствуют себя сильными и режут друг друга почем зря. Спроси, что ты защищаешь – не ответят, ибо пустыми символами ведомы. Слово потеряно, тихое, то, что внутри каждого живет. Не кричите, не призывайте, не грозите, не нападайте, просто сидите рядком, если уж никак невмоготу одному, как вам и было сказано, и повторяйте Слово. Но нет – в толпу. А там нет ничего, да и быть не может. Там все пустое, и слова пустые, придуманные одними ряжеными, а говорят их другие, символами златыми увешанные…

Господи, ты видишь все это? Почему, почему столько раз надо начинать все сначала, чтобы придти к тому же финалу? В чем смысл деяния? Посмотри, как тихо, покойно и чисто. Солнце греет, играет лучами, ветерок веселится, носится по просторам, а тут опять появятся очередные, присвоят себе твое имя и станут делать все то же самое – уничтожать, сделав это смыслом своего существования. И снова придет огонь.

ГЛАВА II

Тетя Стася и Гога пьют чай на кухне коммунальной квартиры

– Нету никакого Бога, дорогой мой Гога!

– Как же так, тетя Стася, нету!?

– Вот так – нету, и все тут!

– Вы, тетя Стася, страшно категоричны. Рифмованно категоричны, я бы сказал. Тут вот какое дело – среди аргументов в пользу Его существования, естественно, нет ни одного фактического, но позвольте спросить, куда девать всю историю и все конфессии, а с ними и всю эту массу человеков, веривших тысячи лет и продолжающих верить?

– Вы и впрямь полагаете, что мыслящие – большая часть человечества!? Так вот, разочарую вас, дорогой мой, основная масса и живших, и ныне живущих – бессмысленные существа. Боюсь, что и следующие поколения вряд ли явят картину отличную от этой. И вот что, Гога, – подумайте-ка о версии, будто вся эта масса создана «по образу и подобию», и вообразите себе, насколько страшно дописывать картину! Максимум, что можно сказать в оправдание, человек – плохая копия оригинала. Но тогда это прямой упрек Создателю, то есть, мы признаём, что он не владеет своим ремеслом. Но есть вариант и похуже – Он такой же примитивный, как и мы. Возразите, если сможете!

– И возражу! Задам вам встречный вопрос – Вы во что-нибудь верите? Ну, не знаю, в Ленина, в жар-птицу, в пластическую хирургию, во что угодно!

– Я верю в то, что за рождением следует смерть.

– Тетя Стася, я серьезно!

– А я шучу разве ж? Нет, ну конечно, я верю в то, что человек должен быть честным, умным и добрым. Но вот что я скажу вам, Гога, и это совершенно серьезно. Мне все равно, что подумают об этом верующие, и вы в том числе…

– Да я не совсем уж такой и верующий…

– Не перебивайте! Главная ваша проблема вот в чем – все вы ждете, когда перед вами вдруг явится бородач с сияющим ликом и волосами до плеч, весь в белых одеждах, и с порога начнет воскрешать мертвых, кормить тысячи пятью хлебами, превращать воду в вино и защищать блудниц неубиенными аргументами. И тогда вы пове-е-ерите! Вместо этого, вот какая незадача, вам предлагают всякую мелочь – то Моцарта, то Леонардо, то Пушкина, то Эйнштейна. Вам бы понять, что это и есть вожделенные вами божественные проявления, но вам же не надо частями, вам подавай все сразу. А эти что! Их и пнуть можно, и не будет ничего за это. А ежели вякать начнут, то и в распыл пустить, благо тех самых упомянутых вами «лениных» разного калибра, в достатке всегда было и будет. Вот в этом-то и есть основной смысл существования бессмысленной, извините за тавтологию, массы. Не любить, не-ет, не сострадать, не прощать. А завидовать, гнать и убивать. И, стоя в толпе себе подобных, восхищаться теми, кто ловчее всех орудует топором и удавкой. Потом можно и свечку пойти поставить, и причастие принять, и исповедаться. Уживаются обе эти ипостаси в отдельно взятом индивидууме просто отменно! И не будет никакой кары небесной – проверено веками, никто не провалится в «геенну огненную», никого не шарахнет молнией тут же, не сходя с места, а уж осуждения человеческого точно не будет. Начнут понимать и жалеть заблудшего. Но при одном условии – тот должен надеть маску скорби и раскаяния, молчать, жалобно молвить только «да» или «нет». Потом пойдет, еще парочку-другую зарежет, вот тогда-то и станет упырем. А по первости – простят и пожалеют. Так-то!

– Все верно говорите, тетя Стася! Только в одном ошибаетесь, ваш приговор не вере, ваш приговор – религии. А это всего лишь бизнес. И вот что заметьте – самый успешный бизнес всех времен и народов! Вам предлагают надежду по сходной цене, и вы дрожащими руками несете последнее, отдаете без сожаления, участвуете в обрядовом мероприятии и уходите домой успокоенным. Но только на некоторое время, до тех пор пока вам не покажется, что как-то не так все вокруг. Это – голод, своего рода зависимость. Не примешь дозу, свихнешься, а то и помрешь. Но в отличие от торговли продуктами питания, вам дано право менять магазин, но сеть – ни-ни, ни в коем случае! Под страхом мук в загробном мире, который больше в воображении, но все равно страшно до жути. И вы покупаете эту надежду на искупление от мук. Но не потому, что вы так трусливы, отнюдь, а потому что обретение надежды – насущная необходимость для любого человека. Как вам такой аргумент в защиту веры?

– Ничего не поняла, честно говоря, Гога! В чем аргумент?

– Понимаете, тетя Стася, я глубоко убежден, что вера – это не просто понятие, а нечто такое, что глубоко вшито в нашу биологическую формулу. Мы не можем не верить. Во что-нибудь. Во что угодно, но только верить. И если у нас отобрать Христа, Мухаммада или Будду Шакьямуни, то их надо заменить чем-нибудь. Ленин, Гитлер, Мао, Че не прокатили… Человеку нужен непорочный символ, чтобы был полной ему противоположностью, чем-то неведомым, неизведанным, непонятно откуда взявшимся на Земле, а они все – на крови, земные. А что касается «геенны огненной» и прочих страстей, то для верующего человека ясно, что все эти наказания не физического свойства. Тетя Стася, понимаете, не тело страдает, а дух. Вот что страшно.

Да, правда, – все, и я тоже, ждем чуда. В особенности тогда, когда тяжело. Мало того, часто мы ждем чуда, как избавления от необходимости действий. То есть, вместо того, чтобы больше работать, мы ждем, что с неба упадет мешок с деньгами и ситуация разрулится как бы сама собой. Или явится некто и сделает так, чтобы не стало бед, проблем, голода, холода, жажды, нищеты и болезней. И для большинства это – программная установка, главная потребность, они готовы отдать все что угодно, только бы быть облагодетельствованными, и отдадут. Тому, кто предложит им путь к этому «некто»…

– Получается, Гога, что вы со мной согласились, так что ли? По-вашему выходит, что вера это нечто такое бессознательное, рефлекторное, как вы выразились – биологическая потребность? Тогда, объясните мне, а куда девать понятие «душа»? Это что – тоже биология? Странный у нас получается разговор, мы словно местами поменялись: я говорю вам, что жизнь абсолютно материальна, все в ней подчинено законам физики, химии и так далее, вы мне возражаете, заявляя понятие «веры», и тут же сами мне объясняете, что это вполне себе материальная субстанция, почерпнутая из науки, называемой биологией. И я просто вынуждена вас спрашивать о душе – предмете сугубо нематериальном, не подающемся ни взвешиванию, ни иного рода измерению, а живущему только лишь в сознании или где там еще! Ну, что ж, ответьте! Хоть и самой странен собственный вопрос, но мне кажется абсолютно путанной теория про поход в церковь, к батюшке, по зову биологической потребности в удовлетворении какого-то смутно описываемого желания. Давайте, объясняйте, чего задумались!

– Да, просто как-то бурно протекает у нас беседа, а тема-то суеты не терпит, что называется.

– Ладно-ладно, вы ж знаете меня – характер, ничего не попишешь!

– Не поняли вы меня, тетя Стася. А может быть и вправду я путанно все объяснил. Наверное, надо было бы проще сказать. Попробую. Во-первых, про поход к батюшке я ничего не говорил. Как раз наоборот, я говорил о том, что на вере человека батюшки всякого рода и всяких конфессий делают бизнес, а потому и ходить к ним незачем. Во-вторых, мой постулат о том, что без веры во что-нибудь или кого-нибудь не может жить человек, означает лишь то, что… Нет, лучше так – ведь мы отличаемся от любого животного именно этим, верой. Не состраданием, не памятью предков, а именно верой. Тут я смотрел по телеку передачу о животных, так там львица в африканской саванне три недели нянчила теленка, ничего не ела, всюду за ним ходила, охраняла, в конце концов упала от усталости, а тут лев… Ну, вообщем, печально все кончилось, но львица-то не на вырост же его пасла, это чистой воды сострадание. А то, что мы называем памятью предков, есть и у животных тоже – орлята не пытаются учиться плавать, крокодилята летать, а китята выйти на сушу травки пощипать. Ведь верно! Вот и получается, что нас отличает только некое, как вы выразились, «смутно описываемое желание». Пусть так, но мы живем этим и только этим. Копаемся в себе, переживем по пустякам, корим себя, оправдываем недоброжелателей, радуемся успехам других, да много чего еще. И все время повторяем одно и то же – «душа болит»…

– Ну, помолчали, и будет! Вот что я скажу вам, дорогой Гога, и давайте пока закончим разговор! Очень серьезную вещь скажу, а вы не возражайте. Сразу не возражайте, потом как-нибудь продолжим.

Веришь-не веришь – это совершенно неважно. Суть человеческая у всех одна, пусть это будет христианин, мусульманин, иудей, буддист или атеист. Да, взять нас с вами хотя бы – вы ходите в церковь, а я атеист, у вас какие-то грузинские корни, у меня помесь поляков, евреев и русских. В соседней квартире живет узбекско-таджикская семья, этажом выше греки, да кого только тут нет. При этом, едим и испражняемся одинаково, болеем одними и теми же болезнями, глотаем таблетки, купленные в соседней аптеке, смотрим телевизор, читаем газеты, ковыряемся в одной и той же Сети, и набор сайтов почти совпадает, плюем на никчемную власть жирных котов, ну и все такое прочее. Но не только эти обыденные вещи объединяют нас, а еще и то, что я вам уже говорила – нам нужно все и сразу, мелкими купюрами не принимаем. А потому я абсолютно уверена – войди сейчас сюда Христос, тот самый, обыкновенный, а не фокусник из сказок попов, мы точно не узнаем его. И знаете почему? Мы не захотим его узнать! Не нужен он нам никому в реальности, он – работа для каждого из нас, тяжелая ежедневная работа. И начав ее, уже не отделаться свечками и обрядами, поэтому мы все скромненько отведем глаза, и бочком, бочком… А он снова останется один, и снова взойдет на Голгофу, как уже было не раз…

– В дверь звонят, тетя Стася, я сейчас…

– Сидите, Гога, я открою, мне все равно уже пора!

***

Ряды виноградников тянулись до самого горизонта. Только подъезжая к предгорьям, ты уже видел с равнины эти ряды, диагональные, медленно спускающиеся по склонам. Каких только тут не было сортов, от розовых и иссиня-черных до нежнейшей кожицы светло-зеленых и желтых. И все они прекрасно уживались друг с другом, общий язык легко находили даже арабские сорта с европейскими, азиатские с заокеанскими. И не просто находили, они взахлеб рассказывали друг другу историю своего рода, делились особенностями тамошнего климата, откуда они прибыли в эти края, и говорили об отношении к ним человека. А уже к вечеру, устав от дневных забот, всегда сходились на том, что виноград – вот истинный сын земли-матери и солнца-отца.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю