Текст книги "Сказка о царе и оружейном мастере"

Автор книги: Сергей Кусков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Слыхал я про ту винтовочку, однако не больно-то мне верится, что она такая смертоносная. Очень уж калибр маленький, разве что уток стрелять. Хорошо было бы ей испытание устроить, да как без патронов?

– Уток ей стрелять бесполезно, она утку в клочья разносит. А патроны есть, только их плохо искали.

– А ты откуда знаешь? – спросил главный конструктор, но молодой специалист отвечал уклончиво и все уговаривал в музей поехать. Наконец уговорил, приехали они в Оружейную палату, с разрешения директора взяли из запасника винтовку, и молодой специалист показал главному конструктору потайной карманчик на ремне, а в том карманчике три патрона. Был ли то неприкосновенный запас, которым разбойник не успел воспользоваться, а стрельцы не заметили, или все это происки нечистой силы – нам про то неведомо, а только после этой находки главный конструктор послал в музей официальный запрос, винтовку изъял и на полигон ОКБ отвез для испытания. Там поставили две колоды перед кирпичной стенкой, на них два кочана капусты, на каждый надели по каске и выстрелили с небольшого расстояния одиночными: главный конструктор из своего самопала, а молодой специалист из заморской винтовки. У главного конструктора пуля каску спереди пробила, насквозь прошла и в кирпич на полтора вершка зарылась. Каску сняли – в кочане сквозная дыра. У молодого же специалиста пуля вошла в каску так же спереди, а где вышла – непонятно; сняли каску – кочан весь аккуратно нашинкован, хоть сразу пирог начиняй, а пулька в колоде сидит.

– Пулька, шеф, хоть и маленькая, да страшная, – говорит молодой специалист. – Вон как она капусту разделала. А в голову попадет – и ее так же. И в какое место ни попадет, тут же начинает кувыркаться и все вокруг себя в фарш превращает, а что может оторвать – то оторвет. Кому жизненно важных органов не заденет, тот от болевого шока помрет, а нет – так от потери крови.

– Ну и изверг же ты, братец, – только и сказал главный конструктор, а после взялся за дело и пошел по стопам заморских оружейников. Самопал свой переделал, чтобы он мог пулять такими же смертоносными пульками, и молодой конструктор тоже руку приложил: так пулю усовершенствовал, что она капусту не только шинковала, но и равномерно перемешивала (если, к примеру, в одном месте ложку соли положить, а в другом полбанки майонеза – салат приготовит), и предлагал еще сделать, чтобы она тот салат сама по тарелкам раскладывала, которые для этого надо было только вокруг кочана расставить; но главный сказал, что это уже лишнее, потому что они оружие создают, а не кухонную технику. Впрочем, работу молодого инженера он оценил высоко: первую категорию тот получил сразу после третьей, минуя вторую, а еще через год уже ведущим был.

После капусты испытали новое оружие на собаках, на свиньях, на обезьянах – всех бьет насмерть, кроме одного случая с собакой. Попали ей в лапу – всю ее пуля измочалила, только что не оторвала – и оставили в испытательном боксе подыхать от потери крови. Она бы и подохла, да сумела как-то выбраться из бокса, заползла в кусты, а там ее подобрали дети начальника полигона (он с семьей тут же при полигоне жил), кое-как перевязали и выходили. Нога зажила как попало, собака после на трех прыгала, но жива осталась. Главный конструктор, узнав об этом, начальника полигона уволил за срыв опыта, а на его место назначил ведущего инженера-конструктора, того самого, что заморскую винтовку ему показал. Случай же этот он взял на заметку, хотя и не придавал ему большого значения: все-таки человек не так живуч, как собака-дворняжка.

Новый начальник полигона взялся за дело по-научному: набрал команду фотографов, которые все результаты испытаний фотографировали, а он снимки в папку подшивал. Когда покончили с обезьянами, намекнул он главному, что теперь можно бы и на человечков перейти, за что едва не поплатился должностью. Тогда он все в шутку обернул и сказал, что пора уже императору докладывать. Главный конструктор таких шуток не любил и докладывать о выполнении задания почему-то не хотел, однако не нашел, что возразить, и во дворец поехал, отобрав для иллюстрации не самые страшные фотографии.

Муторно было у него на душе, когда он ехал во дворец, и непонятно отчего: то ли оттого, что не сам он решение нашел, а у заморских оружейников подсмотрел, да и то с посторонней помощью; то ли само задание казалось ему больно пакостным. Однако был он специалист технический и привык к полученным заданиям подходить с позиций техники, а не этики, поэтому отнес свою нынешнюю маету на счет заморских конкурентов. Императору он все доложил без утайки: и про молодого конструктора, и про заморскую винтовку, и про разбойника, и даже про тот случай с дворняжкой. Император, против ожидания, даже похвалил его:

– Мы, – сказал, – должны у заграницы брать лучшее, а велосипеды изобретать нам не с руки, да и накладно.

И дальше пошел по тому же пути, как с первым самопалом: вооружил новым оружием четыре полка стрельцов и послал их соседнее государство воевать, только не горцев (хоть и не терпелось императору их наказать), а что попроще. А начальник полигона прикомандировал к войску своих фотографов, чтобы те снимали для статистики результаты действия страшных пулек. Кампания прошла на «ура», соседа в два счета покорили и из королей в губернаторы перевели, а императору на стол положили статистические данные о потерях противника, которыми он очень доволен остался, несмотря даже на то, что помимо убитых было и некоторое количество раненых; немного, правда, зато все тяжелые: кому руку оторвало, кому ногу. Император к мелочам придираться не стал, всех щедро наградил: и главного конструктора, и молодого специалиста, ныне начальника полигона, и директора музея. Бывшего начальника полигона, что с дворняжкой проштрафился, на теплую должность пристроил – старшим истопником во дворец, – и даже вдове и детям того разбойника кой-какую пенсию назначил, а то они сильно бедствовали. На взятую с соседа контрибуцию оснастил он своих альпинистов и начал всерьез к войне с горцами готовиться. Главный же конструктор со своим ОКБ переделывал под новый патрон все свои системы оружия: ручной пулемет, кавалерийский самопал и далее по порядку.

Соседи императора тоже получили данные о потерях, которые всех в ужас привели. Стали вычислять, чья очередь следующая, и перед самым началом второго похода на горцев примчались к императору сразу три соседних царя с прошениями о добровольном вхождении в состав империи. Императорские придворные их, как могли, отговаривали: мол, не любит он капитулянтов, да и не время сейчас, – но те твердо стояли на своем и добились-таки приема у императора. Принимал он их, впрочем, в спешке, не выходя из походной кареты, потому что с минуты на минуту собирался выступить в поход на герцогство. Но, против ожидания, на капитулянтство их внимания не обратил и быстро подписал указы о присоединении новых губерний и о назначении губернаторов (они у государственного секретаря были давно заготовлены, только подписать и дату поставить); да и не было императору теперь дела до всякой мелюзги: виделось ему в мечтах, как он, Старый Свет новым оружием покорив, Америку завоевывать двинется.

Глава третья

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,

В равной сваре – за нами удача.

Волки мы – хороша наша волчая жизнь,

Вы собаки – и смерть вам собачья!

Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу –

Чтобы в корне пресечь кривотолки!

Но – на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки!

В. Высоцкий. «Охота с вертолетов»

Снова, теперь уже под командованием самого императора, вступили стрельцы в пределы великого герцогства и по дну ущелья двинулись к его столице. Только на этот раз по гребням хребтов вдоль ущелья двигались альпинисты: высматривали сверху позиции горцев, спускались, нападали сзади и били в упор из шпионских самопалов с глушителями. А к кому приблизиться не могли – на тех указывали императорским артиллеристам, а они уже их из пушек расстреливали. Войско быстро и с небольшими потерями прошло ущелье и вступило в долину. Были у горцев два сюрприза припасены – заряды и люди наготове, чтобы их подорвать. Только альпинисты эти засады обнаружили, прислугу перестреляли, а заряды обезвредили. И пришлось горцам занимать оборону на ближних подступах к столице герцогства.

Такое развитие событий поначалу даже не очень обеспокоило герцога, потому что столица была укреплена хорошо, местность для наступающих неблагоприятная, а взять город в кольцо у императора не получилось: горы помешали, удалось перерезать только дорогу в долине, правда, самую большую, но кроме нее были и другие – через горы – да десятка полтора горных троп. К тому же люди герцога время после первого нашествия даром не теряли, один из захваченных самопалов разобрали, нарисовали с него чертежи и в своих оружейных мастерских стали делать такие же. Только патронного производства своего у них не было, патроны они закупали у тайных перекупщиков, втридорога, а как война началась, те и вовсе подняли цены до небес, дескать, за риск.

Императора трудность осады нимало не смутила. Послал он альпинистов перерезать оставшиеся дороги и горные тропы, вслед за ними стрельцов вторым эшелоном, а сам с основными силами принялся позиции горцев из всех видов оружия обстреливать и налетами теребить, надеясь если не умением их победить, так хоть числом задавить. И так ему хотелось горцев наказать, что не жалко было за каждого десяток своих положить, а то и побольше. К тому же была у него тайная надежда, что герцог сдастся, когда увидит сводки потерь и поймет, каким оружием их бьют.

Когда герцог увидел сводки потерь, он сразу понял, что император бьет их каким-то страшным оружием: в основном убитые, раненых немного, и все такие, что после лечения в строй уже не вернутся. Собрал он своих советников с экспертами, докторов с кандидатами, и спросил, что они думают по этому поводу. Доктора с кандидатами ничего ему не ответили, потому что информации никакой не имели, кроме той же статистики потерь. Сказали только, что надо дополнительные данные раздобыть: как минимум пули найти (или чем там оно бьет, это оружие), а лучше бы образец захватить.

За образцом надо было разведку посылать – с этим пока не получалось, а добывать пули герцог послал две группы экспертов. Медикам приказал извлекать пули из убитых и раненых, а оружейникам – искать на позициях, где горцы держали оборону. Сроку им дал двое суток. Эксперты разошлись и в назначенное время вернулись с докладами.

Медики доложили кратко:

– Ваше сиятельство, ни из убитых, ни из раненых мы ни одной пули не извлекли. Все как есть насквозь проходят, хотя и не самым прямым путем, а скорее даже наоборот.

Оружейники доложили обстоятельнее:

– Проползли мы на пузе, ваше сиятельство, по всей линии окопов и нашли во множестве какие-то странные пульки подозрительно маленького калибра. Сомнительно, чтобы это были пули того самого оружия, но других нет.

С этими словами отдали оружейники герцогу жестянку с пулями. Герцог ее убрал, взяв на заметку сообщение экспертов, а для того, чтобы разведку послать за образцом, пришлось погоду ждать.

Пока ждали, стрельцы оттеснили горцев из окопов на стены столицы, а альпинисты перерезали в горах почти все дороги и тропы, что в город вели. Наконец однажды ночью, ближе к утру, опустился на горы туман, и перед самым рассветом в тумане без скрипа отворились хорошо смазанные ворота столицы, и выехала посланная герцогом разведка.

Разведчики прошли краем лагеря, захватив врасплох двоих часовых. Зарезали их, взяли два образца оружия и ушли в горы. В тот же день еще до полудня тайной тропой вернулись они в осажденную столицу, и командир отряда доложил герцогу:

– Все-таки, ваше сиятельство, это те самые пульки. Хоть они и маленькие, да страшные. Мы, как ушли в горы и убедились, что погони нет, в первом же селе устроили испытание: на два камня поставили по кочану капусты, надели на них по каске имперского образца и выстрелили в один кочан из старого самопала, а в другой из нового. Пуля из старого оружия кочан вместе с каской прошибла насквозь, позади кочана в камень попала и в щебень его раздробила. А пулька из нового самопала каску спереди пробила и не вышла. Мы каску сняли – капуста вся нашинкована и перемешана, а пулька под ней на камне лежит, даже не расплющенная. Вот я и думаю, ваше сиятельство, что если она и человека так же шинкует, то не удивительно, что мало кто жив остается.

Герцог всем участникам вылазки, кто живым вернулся, приказал дать по два дня отпуска, и отпустил командира. Сам хотел опять советников с экспертами собирать, обсудить ситуацию, но тут новые плохие известия подоспели. Сначала сообщили герцогу, что альпинисты последнюю тропу в столицу перерезали. Вспомнил он некстати того немца, что четыре года назад предлагал ему дирижабль построить, а он изобретателя на смех поднял; а секретарь новое известие приносит: императорская армия прекратила огонь по всему фронту, пришел парламентер под белым флагом и принес пакет от императора. Герцог вскрыл и читает:

«Последний раз добром предлагаю вам во избежание бесполезного кровопролития прекратить сопротивление, сложить оружие и открыть ворота города. В таком случае обещаю вам сохранить жизнь, имущество, титулы и ученые степени, и тебе, герцог, в том числе; а также обязуюсь не требовать с вас контрибуции (что для императора совершенно несвойственно, отметил про себя герцог, ибо он контрибуцию берет всякий раз неизменно, не столько, видимо, из жадности, сколько из принципа). Обещаю даже оставить вам ваше оружие, кроме тех ста семнадцати стволов, что были вами захвачены, – эти подлежат безусловной сдаче, проверять буду по номерам согласно списку. Обещаю зла не помнить и за сопротивление мне не наказывать.

Сроку на это даю вам до завтрашнего рассвета. Соглашайся, герцог, право, условия более чем почетные.

Если же завтра на рассвете вы оружия не сложите и ворота не откроете, то я вашу столицу все равно возьму, не приступом, так измором, и уже буду судить вас по делам вашим и накажу другим в назидание. А жертвы и разрушения пусть будут на вашей совести.»

Подпись, дата, печать.

Герцог собрал расширенный государственный совет, сообщил все, что знал, и спрашивает:

– Ну, господа генералы и научные сотрудники, что будем делать в сложившейся обстановке?

Этот вопрос герцог задал не для того, чтобы советники и министры подтолкнули его к верному ответу, а только в силу традиции. Ответ он знал, как и то, что такой ответ ни один из его советников не произнесет вслух: сдаваться горцам не приходилось. Правда, не приходилось им до сих пор и сталкиваться с таким противником, как император.

Приказ сдаваться должен был отдать сам герцог, а он тянул время, потому что тоже не мог это сделать. Традиции горцев требовали, чтобы правитель спросил своих приближенных – он и спрашивал, но никто не рвался отвечать.

Герцог стал спрашивать поодиночке – каждый встает и говорит, что надо держаться, что кончатся патроны – будем из кремневых ружей палить, пороху и свинца в городе до черта; и каждый при этом не в глаза герцогу, а в сторону смотрит. Лишь самый молодой из экспертов (только-только перед войной получил кандидатскую степень) единственный сказал то же самое, глаз не отводя: что думал, то и сказал.

Последнее слово оставалось за герцогом. Все ждали, глядя на него, а он смотрел перед собой, никого не замечая, и вел разговор со своим внутренним голосом.

«Ну, что ты скажешь по этому поводу, Сигизмунд?» – спрашивал герцог. (Он звал своего внутреннего собеседника Сигизмундом. Тот, в свою очередь, называл герцога Вольдемаром, хотя у него было другое имя.)

«Скажу я тебе, Вольдемар, что дела твои хуже некуда. У императора преимущество и техническое, и численное.»

«Но город-то ему не взять! Ни штурмом, ни измором. Пороха в самом деле до черта, зерна тоже, у людей огороды, парники, куры, кролики, даже козы есть. В городе колодцы, без воды не останемся. Года два – два с половиной можно держаться на этих запасах. Не будет же он столько здесь сидеть!»

«С учетом кошек, собак и крыс в амбарах – года три.»

«Ты можешь, в конце концов, говорить серьезно?!»

«Могу. Не будет он штурмовать город. Он вообще не мастерством берет, а массой давит. Будет стрелять по нам, а в кого попадет – тот покойник. А сидеть можно хоть два года, хоть три, хоть десять – пока всех не перестреляешь. Торопиться некуда.»

«По данным разведки, за одного нашего он теряет от девяти до тринадцати своих.»

«Вольдемар, у него в империи народа в восемьсот раз больше, чем у тебя. В восемьсот! Это, считай, неограниченные людские ресурсы. И патронов без счета, а у тебя они скоро кончатся, и тогда у него будет еще и моральное преимущество.»

«Да что ему здесь надо, в конце концов? Горы эти, что ли, ему нужны? Здесь же нет ничего, одни камни. Здесь и жить-то никто не может, кроме нас!»

«Мой наивный Вольдемар, знал бы ты, на какую любимую мозоль ты ему наступил! Не нужны ему ни эти горы, ни подданные, которые волками будут смотреть ему в спину. Просто ты ему репутацию изгадил. Он же был непобедимый вояка, а тут споткнулся, и на чем? На карликовом, прости, герцогстве! Пути назад у него нет: если сейчас тихонько шутят насчет генерала, что командовал первым походом, то после второй неудачи будут громко смеяться над ним самим. Поэтому он и будет сидеть под стенами, не считаясь со временем и не жалея ни наших, ни своих. А своих у него, к сожалению, слишком много. У тебя здесь две трети твоего народа, все готовы умереть за тебя. И умрут. А толку?»

«А бросить ему город, прорваться и уйти в горы?»

«Не выйдет. Десять человек уйдут отсюда ночью – никто не заметит, даже ты. Триста человек прорвутся, хотя половину, может быть, потеряют. Но такая прорва народа – это нереально, просто не успеть. К тому же придется выходить из-за стен под пули, а они сам знаешь какие. Может, он только этого и ждет.»

«Ну ладно, Сигизмунд, выходит, так – крышка и эдак – хана. А делать-то что?»

«А я почем знаю? В конце концов, ты герцог, тебе и решать. Я всего лишь твой внутренний голос, мои показания к делу не пришьешь. Но учти: прикажешь сдаваться – вон тот молодой горячий вполне может тебя застрелить, а другие его не осудят.»

Эта фраза вернула герцога к действительности. Он посмотрел на членов Совета и сказал:

– Пришлите ко мне главного оружейника и разыщите хорошего фотографа. После все свободны, а за час до рассвета приходите сюда, я объявлю свое решение.

Он ждал ехидного комментария от Сигизмунда, но тот промолчал.

Всю ночь в герцогских покоях горел свет: оружейный мастер с фотографом что-то там делали, а герцог все это время где-то пропадал. Утром приходят министры и генералы в кабинет – герцога нет, а на столе лежит конверт с надписью: «Членам Государственного совета». Вскрыли конверт, а там бумага следующего содержания:

«Приказываю вам во избежание бесполезного кровопролития и ненужной гибели моих подданных сегодня на рассвете прекратить сопротивление и сдаться на условиях, предложенных императором. После этого, как только станет возможно, приказываю отправить мою семью в ближайший порт и далее морем в Америку.

Я ухожу в партизаны. Герцогиня знает, а вы впредь об этом забудьте.»

Подпись, дата, личная печать герцога.

Самый молодой из экспертов попытался было спорить: мол, такие документы нужно скреплять Большой государственной печатью, а не личной герцогской, – но на него зашикали, и он умолк. До рассвета оставался час, надо было много успеть сделать – и успели. Прежде всего те сто семнадцать самопалов, что император назад требовал, старательно привели в негодность, да так, что и починить нельзя. И сложили их кучей перед дворцом. Те же самопалы, которые они сами в своих мастерских изготовили, как следует припрятали: они их сдавать не собирались, про них в ультиматуме ни слова не было. Потом взорвали к черту оружейные мастерские, государственный архив сожгли, дружно забыли, куда пропал герцог, и пошли ворота отворять, впускать императорское войско.

Император, въезжая на белом коне в столицу герцогства, радовался чистой, незамутненной радостью ребенка, получившего большой леденец на палочке. Уже немного зная горцев, он не ожидал, что первый же ультиматум так подействует, готовился к длительной осаде, а после нее к нудным и вязким переговорам. Он вообще бросил бы это дело (теряя до девятнадцати своих за каждого чужого, любой вояка задумается), но что бы стало с его репутацией? Если сейчас соседи осторожно шутили над его генералом, то после второй неудачи стали бы открыто смеяться над ним самим. Понадобилось бы пролить море крови, чтобы прекратить этот смех, а прежнего уважения к своему воинскому мастерству ему все равно не восстановить, остался бы только страх перед его кровожадностью.

Эту детскую радость не испортило ему и то, что все сданные горцами самопалы были приведены в полнейшую негодность, и то, что оружейные мастерские взорваны, и даже то, что герцога нигде не было, а герцогиня с сыном и дочкой складывали вещи, чтобы ехать в Америку. И из придворных герцога никто не знал, куда он пропал. Император решил губернатора пока не назначать (авось герцог отыщется), а его министрам и советникам стал предлагать лакомые должности в администрации новой губернии, но они все отказывались и отставки просили; тут уж император малость поскучнел.

Вечером ему сообщили, что герцог ушел в партизаны. Вряд ли кто-то из горцев выдал герцога нарочно, скорее уж случайно: он ведь не один уходил в отряд, с ним вместе и другие, а у тех родные, и кто-то, глядя на вступающее в столицу войско, не удержался и сказал громче, чем следовало: «Вот ужо вернется герцог с нашими, он вам покажет!» Эти слова через вторые-третьи уши дошли до императора, и новость эта крепко испортила ему и без того уже не лучшее настроение. Он считал, что эта донельзя надоевшая ему война закончена, а оказалось, что она просто перешла в другую стадию. Впрочем, император, немного подумав, нашел выход, как ему показалось, весьма удачный. Он вызвал к себе атамана казаков, и на рассвете следующего дня казачья сотня отправились в погоню за каретой герцогини.

А герцогиня с детьми не поехала к ближайшему порту, как ей было велено, потому что туда дорога была плохая да тряская, через горы. А поехала в другой порт по дороге через ущелье, которая лучше, хотя и длиннее; да беда не в том, что длиннее, а в том, что вся на территории, занятой войсками императора, и порт тоже. Казаки карету без труда догнали и к вечеру назад воротили, а император взял семью герцога под стражу и приказал напечатать и расклеить на всех углах и афишных тумбах такое воззвание:

«Герцог! Твоя семья в моих руках. Даю тебе двое суток, чтобы сдаться со всем отрядом, а не сдашься – поступлю с твоей семьей по своему усмотрению!»

И спать лег.

Неизвестно, насколько серьезной была эта угроза и какое было бы усмотрение императора, только сын герцога ночью сумел удрать из-под стражи. И исчез, как в воду канул. Герцогиня то ли знала, то ли нет – кто ее разберет, сама же утром первая шум подняла: куда, мол, сына девали? Когда командир роты, охранявшей заложников, шел к императору докладывать о пропаже, на душе у него было на редкость скверно.

Не зря он боялся гнева императора: тот и так-то был не в духе, а после этого сообщения совсем озверел. Ругаясь последними словами, он вытолкал командира роты и приказал немедленно расстрелять оставшихся. Чтобы впредь неповадно было.

Конечно, ни один нормальный террорист, захвативший заложников, так делать не станет. Ну, набьет морды оставшимся, в крайнем случае, а стрелять – ни-ни. Заложник ценен, пока жив, а мертвый кому он нужен? Но в том-то и беда, что император не был террористом. Он был обычным воякой, для которого война – что-то вроде состязания или шахматного поединка; а в шахматах игрок, видя скорый и неминуемый мат, кладет короля на доску, а не прячет его в карман, продолжая защищаться оставшимися пешками и лягаясь к тому же под столом.

Армейская пословица гласит: не спеши исполнять приказание, ибо последует команда «Отставить». Император очень надеялся на этот старинный принцип, когда минут через пятнадцать пришел в себя и отменил свое распоряжение. Увы, не сработало. Так велик был его гнев, что когда новое приказание догнало командира роты, первое уже было исполнено. Командир роты, дрожа, как осиновый лист, отправился докладывать императору.

На этот раз он боялся напрасно: император, узнав, сам побледнел и даже как будто уменьшился ростом. Немного зная горцев, он со всей ясностью понял, что если не предпринять что-то, причем немедленно, они оба покойники – и он, и командир роты; впрочем, судьба последнего мало заботила императора.

В страхе приказал он подать свою бронированную карету – оказалось, она стоит на хозяйственном дворе без лошадей и даже без двух колес, требовавших ремонта (а в городе не работал ни один кузнец, и даже вывески куда-то исчезли). Рядом стояла запряженная почтовая колымага – император занял ее и, не отдав никаких распоряжений по управлению герцогством, взяв с собой из свиты только главного конструктора (который как раз был здесь же), а из охраны только два десятка казаков и пулеметчика на крышу фургона, помчался прочь из столицы герцогства. По ущелью вихрем пронеслись, пулеметчик всю дорогу, как сова, башкой ворочал во все стороны и стволом водил: опасались обстрела с гор, но пронесло, слава богу. Вылетев на равнину, еще верст десять чесали таким же аллюром, и только когда горы позади подернулись дымкой, дали лошадям передышку.

Император не зря боялся: он еще только выезжал из столицы, а герцог уже знал, что случилось. В гневе приказал он подать коней и с небольшим отрядом понесся в погоню, но не по дну ущелья, где стояли стрелецкие заставы, а горными тропами. В одном только месте нарвались они на заставу альпинистов и минут десять на них потратили. Перебили всех – кого шашками не порубили, тех конями потоптали, – и дальше понеслись; этих-то десяти минут им и не хватило. Когда доскакали до выхода из ущелья, увидели они только пыльный хвост на равнине за императорским отрядом. Герцог хотел на равнину спускаться и гнаться за императором; спутники его отговаривали (мол, не догоним, только погибнем без пользы), но он ничего не слушал, и только когда ему напомнили, что надо еще сына отыскать, он отказался от погони. Глядя вслед императору, герцог такой страшной клятвой поклялся отомстить, что слышавшие ее всерьез обеспокоились о спасении своих душ; а в том, что герцог свою навеки погубил, никто и не усомнился.