Текст книги "Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Это означало кардинальную пересборку общностей – народы, соединенные «этикой религиозного братства» и взаимными обязательствами сословных общин, демонтировались, а из свободных индивидов (граждан) собирались нации. В этом превращении элементарной частицы этноса (из человека общинного в свободного индивида) и состоит сущность либерализма.

К. Поланьи, описывая процесс становления капитализма в Западной Европе, отмечал, что речь шла о «всенародной стройке», что главные идеи нового порядка были приняты народом. Он писал: «Слепая вера в стихийный процесс овладела сознанием масс, а самые “просвещенные” с фанатизмом религиозных сектантов занялись неограниченным и нерегулируемым реформированием общества. Влияние этих процессов на жизнь народов было столь ужасным, что не поддается никакому описанию. В сущности, человеческое общество могло погибнуть, если бы предупредительные контрмеры не ослабили действия этого саморазрушающегося механизма» (цит. в [19, с. 314].

Эти предупредительные контрмеры предприняли и государство, и вызревавшее гражданское общество, и экономическая наука с английской политэкономией. Слепая вера в стихийный процесс была преобразована в принятые институты, легитимированные авторитетными учениями и теориями. Протестантская этика и гражданская культура также ограничивали частных предпринимателей.

Английский историк и философ Т. Карлейль писал (1843): «Поистине, с нашим евангелием маммоны мы пришли к странным выводам! Мы говорим об обществе и всё же проводим повсюду полнейшее разделение и обособление. Наша жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде, выраженной в известных законах войны, именуемой “разумной конкуренцией” и т. п. Мы совершенно забыли, что чистоган не составляет единственной связи между человеком и человеком. “Мои голодающие рабочие? – говорит богатый фабрикант. – Разве я не нанял их на рынке, как это и полагается? Разве я не уплатил им до последней копейки договорной платы? Что же мне с ними еще делать?” Да, культ маммоны – воистину печальная вера» (цит. по [20, с. 580]).

Система хозяйственных связей, соединяющих в этнос людей, проникнутых «духом капитализма», настолько отличается от систем других народов, что на обыденном уровне западный «экономический человек» часто бывает уверен, что вне капитализма вообще хозяйства нет. Для такого человека в рамках западных ареалов есть какая-то странная суета, но хозяйством ее назвать никак нельзя.

Формационный подход, принятый в историческом материализме, утвердил догму, согласно которой «промышленно более развитые страны показывают менее развитым их будущее». За образец общего для всех будущего Маркс взял при этом Англию – этническую культуру, необычную даже для всего Запада. И либералы, и марксисты в начале XX века были уверены, что индустриализация стирает этнические различия, устраняет воздействие национальных хозяйственных укладов. Но уже к середине века антропологи показали, что уклады хозяйства представляют собой одну из ключевых частей национальной культуры.

Английский либеральный философ Дж. Грей формулирует как общепризнанный факт: «Рыночные институты, не отражающие национальную культуру или не соответствующие ей, не могут быть ни легитимными, ни стабильными: они либо видоизменятся, либо будут отвергнутыми теми народами, которым они навязаны» [21, с. 114].

Политэкономия марксизма, которая сложилась в середине XIX века, развивая политэкономию Адама Смита и Рикардо, была создана на материале специфического национального хозяйства Англии, даже не на материале более широкой системы рыночной экономики Запада. В отношении капиталистической Германии модель Маркса годилась с большими натяжками, а в отношении советской России ее описание и предсказания были совершенно ошибочными.

Политэкономии западных стран совершенно иные от укладов зависимых от Запада стран (колоний, а позже «третьего мира»). Самир Амин пишет: «Производственный аппарат в странах периферии не воспроизводит то, что было в центре на предыдущем этапе развития. Эти производственные системы различаются качественно. Чем далее идет по пути развития периферийный капитализм, тем более резким становится это расхождение и тем более неравным разделение доходов. В своем развитии эта единая система воспроизводит дифференциацию, поляризацию центр-периферия» [22, с. 196].

О Российской империи и СССР скажем позже, а здесь приведем суждение О. Шпенглера. Он писал: «Вся борьба в английской промышленности между предпринимателями и рабочими в 1850 году происходила из-за товара, называемого трудом, который одни хотели дешево приобрести, а другие дорого продать…

Он [Маркс] знал сущность труда только в английском понимании, как средство стать богатым, как средство, лишенное нравственной глубины, ибо только успех, только деньги, только ставшая видимой милость Бога приобретала нравственное значение… Такая этика владеет экономическими представлениями Маркса. Его мышление совершенно манчестерское… Труд для него – товар, а не “обязанность”: таково ядро его политической экономии… Марксизм – это капитализм рабочего класса. Вспомним Дарвина, который духовно так же близок Марксу, как Мальтус и Кобден. Торговля постоянно мыслилась как борьба за существование. В промышленности предприниматель торгует товаром “деньги”, рабочий физического труда – товаром “труд”» [23, с. 78, 118–120].

Западная экономическая теория вначале принципиально не изучала хозяйства незападных типов, однако многое можно было бы понять, внимательно читая Маркса. Он пишет о том, как это происходило во Франции: «Ужасная нищета французских крестьян при Людовике XIV была вызвана не только высотою налогов, но и превращением их из натуральных в денежные налоги». Он приводит слова видных деятелей Франции того времени: «Деньги сделались всеобщим палачом»; «деньги объявляют войну всему роду человеческому»; финансы – это «перегонный куб, в котором превращают в пар чудовищное количество благ и средств существования, чтобы добыть этот роковой осадок», и т. п. Многие страны спаслись только тем, что смогли защититься от монетаризма с помощью государства (например, сохранив натуральные налоги и взаимозачеты) [24, с. 152].

Казалось бы, что опыт четырех веков западного капитализма и нескольких этапов изменений учения политэкономии показал, что никакая культура не может трансплантировать политэкономию хозяйства иной нации и цивилизации. Такая попытка погружает свое национальное хозяйство в глубокий кризис или лишает страну экономической, а потом и политической независимости. И бесполезно выбирать чужие модели политэкономии из разных благоприятных исторических моментов. Изучение чужих учений обязательно для получения опыта и технологий, а главное, для изучения чужих ошибок и кризисов.

Маркс проделал огромную работу, исследуя предыдущие парадигмы политэкономии экономики Запада. Он добавил к классической политэкономии ряд ценных инноваций и методов, и кроме того, он высказал много критических суждений в адрес систем экономики незападных стран. Эти его суждения, даже ошибочные, помогли ученым и политикам других стран лучше понять их национальные и этнические хозяйства. К несчастью, были ученые и политики, которые надеялись на прививки чужой политэкономии на ствол национального хозяйства. Эпигоны и Карла Маркса, и Фридриха фон Хайека, видимо, плохо их читали.

Мы тоже были очень самонадеянны. В советское время после войны была попытка внедрить знания об экономике в культурный багаж интеллигенции через обязательные курсы вузов, а в часть рабочих – через народные университеты и партийные школы[6]6
  В 1947 г. в СССР действовало 60 тыс. политшкол, где обучалось 800 тыс. человек, в 1948 г. уже 122 тыс. политшкол с 1,5 млн слушателей.


[Закрыть]. Надо честно признать, что эта попытка была безуспешной. Ю.В. Андропов в 1983 г. признал, что «мы не знаем общество, в котором живем». Но это значит, что мы не знали и свою экономику нашего общества. Более того, когда в 1980-х годах наши экономисты закончили труд по созданию доктрины реформирования народного хозяйства СССР и начали внедрять в практику свои идеи, советская экономика рухнула. Почти все они даже не поняли, что они устроили (хотя, конечно, не все).

Идея трансформации советской экономики и перехода к частному предпринимательству была реализована быстро и вопреки установкам основной массы населения. Это было всем видно и отражено в большом докладе ВЦИОМ под ред. Ю. Левады «Есть мнение» (1990 г.). Вывод социологов таков: «Носителями радикально-перестроечных идей, ведущих к установлению рыночных отношений, являются по преимуществу представители молодой технической и инженерно-экономической интеллигенции, студенчество, молодые работники аппарата и работники науки и культуры» [25, с. 83].

В исследовании ВЦИОМ выяснялось отношение разных групп населения к трем проектам реформы. Во всесоюзном опросе больше всего эти проекты нашли поддержку в таких группах,%:

Мы видим, что идею привлечь иностранный капитал поддержала очень небольшая доля граждан, в некоторых крупных социальных группах никто не поддержал[7]7
  Примечательно, что за «привлечение иностранного капитала» высказались 16,6 % директоров предприятий и 0 % руководителей предприятий второго эшелона.


[Закрыть]. Но даже в авангарде перестройки (интеллигенция, студенты и кооператоры) положительное отношение выразили только 12 % [25, с. 77].

Население отвергло замысел экономистов и влиятельной части номенклатуры, исходя из здравого смысла, но у него не было ни убедительного языка, ни образа хозяйства, чтобы спорить с профессорами и академиками-экономистами. До того практически все занимались своими делами и считали, что состояние его предприятия, колхоза или учреждения приемлемо, что-то надо обновить и улучшить, но вовсе не разрушать хозяйство.

Победа небольшой группы околовластных экономистов, которая на короткое время убедила меньшинство интеллигенции, была возможна только при отсутствии знания о народном хозяйстве в главных, фундаментальных его принципах. Но этот провал в этом знании не закрыт, а, вероятно, углубляется. Это общая беда, даже тех, кто воспользовался нашим невежеством. Но сейчас необходимо представить целостный образ хозяйства России в его главных системах и их связях, хотя бы грубо. Без этого наши общности не смогут договориться о направлении движения.

Важный факт: и на Западе произошла глубокая деградация экономической науки и уровень понимания населения процессов в системе современного капитализма. Как будто крах СССР освободил Запад от строгости разработки решений. Жак Аттали писал о кризисе 2008 года: «Протестантская Америка, которая делала первые шаги вместе с кальвинизмом, ставя во главу угла бережливость и труд, теперь культивирует мысль о том, что Бог ее выбрал и гарантирует победу именно ей…4 марта 2008 года на Уолл-стрит инвестиционный банк Bear Stearns оказался на грани банкротства, потеряв 13 400 миллиардов долларов от сделок на деривативах (13,4 триллиона долларов – больше ВВП страны!)» [26].

Прошло 8 лет, и оценка состояния понимания на Западе хозяйства ухудшилась. Английский экономист лорд Р. Скидельский пишет: «Вопросы зарабатывания денег по-прежнему заполняют большую часть нашей жизни и мыслей. Экономика должна быть интересна большинству людей. А на самом деле она отпугивает всех, за исключением знатоков причудливых формальных моделей. И это не потому, что в экономике важны логические аргументы, которые позволяют проверить ошибки в рассуждениях. Реальная проблема в том, что экономическая наука отрезана от общепринятого понимания того, как всё работает (или должно работать)…

Хороших экономистов (и многих других хороших людей) объединяет широта образования и взглядов. Она даёт им доступ ко многим разнообразным способам понимания экономики. Гиганты предыдущих поколений знали многое, помимо экономики…Современные же профессиональные экономисты, наоборот, не изучают практически ничего, кроме экономики. Они даже не читают классические труды по своей собственной дисциплине. Об истории экономики они узнают, если это вообще происходит, из таблиц с данными. Философия, которая могла бы им объяснить ограниченность экономического метода, – для них закрытая книга. Математика, требовательная и соблазнительная, монополизировала их интеллектуальные горизонты. Экономисты – это “учёные идиоты” (idiots savants) нашего времени» [27].

Погружение населения промышленных стран в невежество относительно целостности хозяйства – угроза уже всему человечеству. Россия, застрявшая «в переходном периоде», особенно уязвима. И это притом, что наука предлагает много методологических подходов.

Гл. 2. Ограничение темы: «исправление имён»

«Мы – рабы слов», – сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше. Этот вывод доказан множеством исследований, как теорема. Культурный багаж современного человека начинается с познания понятий, которые служат основой убеждения.

Люди осваивают «картины мира», оперируя понятиями: «Человек воспринимает мир не как хаотический поток образов, символов и понятий. Вся информация из внешнего мира проходит через картину мира, представляющую собой систему понятий и символов, достаточно жестко зафиксированную в нашем сознании. Эта схема-картина пропускает только ту информацию, которая предусмотрена ею. Ту информацию, о которой у нас нет представления, для которой нет соответствующего термина (названия), мы просто не замечаем. Весь остальной поток информации структурируется картиной мира: отбрасывается незначительное с ее точки зрения, фиксируется внимание на важном. Основу картины мира составляют этнические ценности, поэтому важность информации оценивается с этнических позиций. Таким образом, этничность выступает в роли информационного фильтра, сужая спектр допустимых и желаемых реакций человека на ту или иную жизненную ситуацию» (см. [28, с. 60]).

Конкретный предмет наших рассуждений – понятие политическая экономия (политэкономия). Это одно из ключевых понятий той картины мира, которая выстраивалась в Западной Европе в ходе становления капитализма и науки. Слово политэкономия соединило две новые сущности и две общественные сферы: систему народного хозяйства и систему познания (на основе научного метода) хозяйства в контексте общества, страны и государства.

Политэкономия – сложная и очень широкая категория. Образ народного хозяйства непрерывно уточнялся и усложнялся с использованием новых инструментов и методов науки, и рациональное ядро этого образа усиливалось идеологией и новой этикой. Понятно, что новое общество и новая картина мира Запада на раннем этапе (XVII-XVIII вв.) были специфическими и уникальными явлениями. Старый Запад был преобразован, оказался необычно экспансивным и агрессивным, и крупные цивилизации и страны были вынуждены начать тяжелые и болезненные программы модернизации. Другие стали колониями, полуколониями или доминионами. Их элиты должны были пройти через новые формы образования – или на Западе, или в новых учреждениях с европейскими учебниками и преподавателями. Часть этого образованного слоя воспринимает понятия и доктрины Запада как универсальные подходы к проблемам других стран, их природы и культуры. Попытки имитировать приемы Запада чаще всего проваливаются, а иногда приводят к катастрофе или бедствию.

В XVIII веке политэкономия стала учением конкретно именно англо-саксонской культуры. Даже внутри Запада, который уже сложился в цивилизацию, хотя пережил многовековой период внутренних войн, не все культуры этой цивилизации приняли политэкономию как единую парадигму. Например, католический Юг (особенно Испания) отвергал представления политэкономии либерализма – в испанских словарях и сейчас политэкономия называется хрематистикой. Противостояние монархистов с либералами было острым, и до сих пор патернализм сохраняется в подсознании.

Но и в северной Пруссии английская политэкономия не принималась. Немецкие экономисты не приняли предложения считать английскую политэкономию за основу единой экономической теории для различных стран, прежде всего европейских. В конце XVIII в. начали выходить важные труды А. Мюллера и Ф. Листа, которые заложили фундамент системы, которую назвали исторической политэкономией. В отличие от политэкономии А. Смита и Д. Рикардо, которые старались создать автономную от этики научную теорию, немецкие ввели в модель исторической политэкономии проблемы взаимодействия государства, религии и этики. Такая политэкономия уже относилась к категории общественной науки. Важным аспектом структуры этой науки была национальная политэкономия. Можно сказать, что английская и немецкая политэкономии развивались в рамках двух разных парадигм.

Между этими парадигмами существовал «когнитивный конфликт». Ф. Лист в книге «Национальная система политической экономии» выступил против попытки создать универсальную космополитическую экономическую концепцию. История показала, что экономика каждой страны развивается по своим законам, и абстрактная классическая модель политэкономии далека от реальности, а каждая страна должна вырабатывать свою «национальную экономию», предметом которой должно быть хозяйство определенного народа. Ф. Лист даже выступал против ряда постулатов Смита и Рикардо, а также против трудовой теории стоимости.

Маркс приложил много усилий, чтобы разгромить историческую политэкономию (как и концепцию русских народников), но немецкая школа развивалась, и, пройдя пять периодов, действовала до конца XX века. Маркс назвал это направление «вульгарной политической экономией». Во втором издании «Капитала» он написал такое послесловие: «В Германии политическая экономия до настоящего времени оставалась иностранной наукой…Отсутствовала, таким образом, жизненная почва для политической экономии. Последняя импортировалась из Англии и Франции в виде готового товара; немецкие профессора политической экономии оставались учениками. Теоретическое выражение чужой действительности превратилось в их руках в собрание догм, которые они толковали в духе окружающего их мелкобуржуазного мира, т. е. превратно…Косноязычные болтуны германской вульгарной политической экономии бранят стиль и способ изложения “Капитала”» [24, с. 13, 19].

К. Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал: «Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого переустройства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы – либо оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим» [13, с. 335].

Но оригинальный синтез не по силам эпигонам, это делают те, кто знали и понимали и Запад, и культуру собственной страны и своего народа. А те политики, предприниматели и интеллигенты-западники, которые принимали политэкономию как чистое зеркало реального хозяйства, становились банкротами. Монетаризм – не просто течение в политэкономии, это философское учение, ставшее одной из культурных опор современного общества в западноевропейской цивилизации. Когда формировалось это общество, осмыслению сущности денег (монеты) посвятили свои труды почти все крупнейшие философы Европы – от Ньютона до Гоббса, Монтескье и Юма. М. Фуко в своей книге «Слова и вещи», где он пытался начертить тректорию развития культурной основы западной цивилизации, рассматривает монетаризм и понятие денег как одну из ключевых глав этого развития. Европа прошла драматический путь, пока монетаризм смог превратиться в сложный и очень рискованный инструмент практической экономики! Сколько умолчаний, отрицаний и трансформаций претерпело понимание смысла самого слова деньги.

Россию, с ее тысячелетней историей, не пригласили в этот синклит, ее представления о деньгах были иными. Разве бы сказали в России, как европейский философ XVII века, что «золото и серебро – самая чистая субстанция нашей крови, костный мозг наших сил, самые необходимые инструменты человеческой деятельности и нашего существования»? Почему Гоббс с энтузиазмом воспринял открытие кровообращения Гарвеем? Потому что оно давало ему наглядную и «естественную» метафору: деньги по венозной системе налогов стекаются к сердцу государства Левиафана. Здесь они получают «жизненное начало» – разрешается их выпуск в обращение, и они по артериальному контуру орошают организм общества. Деньги приобрели смысл одной из важнейших знаковых систем Запада, стали представлять людей, явления, общественные институты. Порожденные в ходе этой эволюции культурные стереотипы появляются и сегодня на Западе на каждом шагу, в самой обыденной обстановке.

Политэкономия – это плод эволюции сложной и специфической цивилизации, под которым покоится целый айсберг культурных и философских образований.

Превращение языка в орудие господства положило начало и процессу разрушения языка в современном обществе. Послушаем Хайдеггера, подводящего после войны определенный итог своим мыслям (в «Письме о гуманизме»): «Повсюду и стремительно распространяющееся опустошение языка не только подтачивает эстетическую и нравственную ответственность во всех употреблениях языка. Оно коренится в разрушении человеческого существа. Простая отточенность языка еще вовсе не свидетельство того, что это разрушение нам уже не грозит. Сегодня она, пожалуй, говорит скорее о том, что мы еще не видим опасность и не в состоянии ее увидеть, потому что еще не встали к ней лицом. Упадок языка, о котором в последнее время так много и порядком уже запоздало говорят, есть, однако, не причина, а уже следствие того, что язык под господством новоевропейской метафизики субъективности почти неудержимо выпадает из своей стихии» [29].

Выделим главное в его мысли: язык под господством метафизики Запада выпадает из своей стихии. Не будем доверять ярлыкам и названиям, а будем рассматривать сложившиеся процессы и отношения, а также нормы, которые задают власти населению и субъектам хозяйства, внушают идеологические образы, которые оправдают требуемые нормы и законы.