Текст книги "Смиренное кладбище"

Автор книги: Сергей Каледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

4

Воробей стряхнул с табуретки мусор, вытер ладони о робу и присел к столу. Взял высохший трафарет. Очиненным черенком кисточки разбил на три полосы: для фамилии – пошире, для имя-отчества – ниже, поуже, а вну – для когда родился, Фамилия попалась как специально: Жмур, Михаил Терентьевич. Воробей хмыкнул. На кладбище чего-чего, а этого добра – посмеяться – хватает: Пильдон, Улезло, Молокосус, Бабах…

Воробей клюнул кисточкой в баночку с краской, выжал лишнее о горлышко банки, оправил волоски.

Писать начап, как всегда, с середины – для симметрии: «ЖМ» в одну сторону, «УР» – в другую. «ЖМУР» хорошо лег на сухой, теплый от котла трафарет. Буквы получились широкие, разлапистые. Короткая фамилия всегда лучше: не жмешься, что писать нeкуда, – хоть на другую сторону залезай. Один раз так и сделал: на обороте дописывал – не рассчитал, а переделывать настроения не было. Тетка-заказчица все удивлялась: понятно ли будет. Будет, еще как будет – и всучил ей хитрый трафарет. Обычно трафаретов на складe не было, а в бюро за ними машину гонять – целая история. Обходились.

Собирали старые трафареты мусора, на худой конец с бесхозов дергали. Бесфамильные от дождя, снега и времени. Сваливали их за котлом – пусть сохнут. Ребята с часовни заносили, подберут где – и занесут. Знали, что дефицит.

Высохшие трафареты Воробей с Мишкой жирно красили тусклой серебрянкой и снова клали сушить – теперь уже на котел. Через день-два трафарет шел в работу.

Положено: захоронили – и трафаретник готовый в холмик: фамилия, имя, отчество, года, чтоб не путались родственники без привычки и не прихорашивали чужую могилу, – и такое бывало. А плата за него, за трафарет, в оплату могильную входит. Там все учтено. Да толку-то, что учтено. Отродясь никто не писал их загодя. На других кладбищах – открытых, серьезных – писали, а здесь нет. Загодя писать – на окладе сидеть будешь, на пиво не заработаешь, не то что…

Хитрили: вылавливали возвращавшихся после захоронения заплаканных родственников и безразлично напоминали про трафарет… Родственники покорно плелись в трафаретную.

Один них – Воробей или Мишка – показывал на другого: «Вот, с художником говорите». Художник нехотя – «уж так и быть» – соглашался сделать к завтрему. «Что ж вовремя не заказали, сейчас даже и не знаю, смогу ли: работы много».

Благодарили по-разному: от полтинника до червонца. Однажды золотозубая, в каракуле, ассирийка дала Мишке четвертак: «Выпей, парень… Помяни… Какой айсор был!..» Воробей, восемь лет лопативший могилы, глазам не поверил.

Этой зимой он попытался усовершенствовать систему: вылавливать клиентов у кладбищенских ворот или у церкви до захоронения. Задумать-то задумал, да против кладбищенских правил, что и дало вскорости себя знать. Часовня скопом приперлась в трафаретную выяснять отношения; Выяснили по-хорошему: до захоронения – атас, сначала мы клиентов трясем, потом вы трафареты ловите. И чтоб в последний раз. Ребята обижаются. Ссориться нам, Воробей, с тобой ни к чему. И своему… студенту скажи, чтоб больше не лез…

Воробей окрысился, но больше для вида – бесстрашие заявить. А какое там, к матери, бесстрашие, когда над правым ухом впадина кожная, без кости, в два пальца… И слуха нет. Подойди сзади и пальчиком щелкни… Спереди, правда, не стоит…

… – С ним рассчитывайся, он бриг – Воробей показал на Мишку.

Женщина протянула трешку:

– Хватит?

– Вполне, – ответил Мишка и сунул бумажку в карман.

– До свидания, – женщина взяла свежий трафарет и вышла котельной.

Мишка вышел следом – ловить клиентов.

Никого не было. Сытые голуби у церкви лениво поклевывали пшено и теребили хлебные крошки.

Яковлевна прихорашивала могилу молодого подполковника милиции, улыбавшегося с полированного высокого черного памятника.

– Анна Яковлевна, чего с ним случилось? Молодой…

– Мишка вычел рождение смерти. – Тридцать восемь, совсем молодой. Ребята говорят: застрелили…

– А то они знают! Выступал на собрании, поговорил, сел и п Сердце… Так, сижа и п

– А вам сколько лет, Анна Яковлевна?

– Мне, Мишенька, восемьдесят два в июне будет, если доживу. Уж больно на ноги тяжело ходить стала. Пять могил своих даже Розке отдала, на девятнадцатом у забора. Далеко ходить.

– Да хватит вам работать, поотдыхайте…

– Это что ж, на пенсию? Дома сидеть? Да я скорее помру без работы. А здесь благодать, природа…

Яковлевна вздохнула, веником обила памятник сверху, смела сор с полированного цветника, посыпала песком у оградной калитки. Она собрала инструмент – лопату, веник, метлу, ведерко с песком – и двинулась дальше по своему многолетнему маршруту, к уборочным могилам.

К воротам кладбища подкатил катафалк. Из него вышла группа пожилых людей. Высокий старик крикнул:

– Молодой человек! Не поможете?!

Мишка подошел. Вдвоем с шофером они вытянули машины гроб и занесли в церковь. Старик сунул Мишке два рубля.

В церковь занести можно, если хозяева просят, а вот церкви ни-ни: тут уж часовня управляется. И хозяева хоть оборись – никто с хоздвора за гроб не возьмется. Все по закону.

Мишка постоял, обошел от безделья церковь, заглянул и контору. Клиентуры не было. У батареи томился Ваня – дежурный милиционер, на боку у него висела пустая сплющенная кобура, а в окошке позевывала косая Райка, приемщица. Увидев Мишку, она подалась вперед и, глядя не на Мишку, а на Ваню, попросила:

– Миш, все равно без дела, груши околачиваешь. Сбегал бы в «самбери». Яковлевна говорит, колбасу ливерную выбросили. Взял бы кило… Сбегаешь?

– И мне что-нибудь пожевать, – отлип от окна Ваня.

– Утром стакан чаю выпил. А жрать – не лезет. Бултыхается, как в помойной яме. Вчера сестра с мужем приезжала…

– Денежку гоните, дорогие граждане! У меня голяк.

– Знаем мы твой «голяк», – засмеялась Райка.

– С Воробьем небось лучше всех живете.

– Живет – клиентура, – с расстановкой серьезным голосом сказал Мишка. – А мы с товарищем Воробьевым – работаем.

– Погода хорошая, вот она и живет, – с некоторым опозданием отреагировал на «клиентуру» Ваня и полез за деньгами.

До обеда Воробей развез все цветники, распустил очередь. Мишку отловил Петрович, послал мусор грузить на центральную аллею.

Воробей сидел в сарае, заложив дверь на крючок, пересчитывал деньги, раскладывая их по старшинству. Потом разделил: себе и Мишке. Сам ли работал, оба – раскрой один: мелочевка – в котел – на обзаведение (гранит, мрамор, цемент, инструмент), остальные на три части. Две себе, одну Мишке. Пускай он теперь и не «негр» (Петрович на той неделе его в штат взял), а все равно до могильщика настоящего ему сто лет дерьмом плыть. Тем более: и мрамор, и гранит, который они сейчас работают, его, Воробья. Значит, и бабки не поровну.

Воробей сунул Мишкину долю под кронштейн, как заведено. Сунул и провел ладонью по прохладной сливочной поверхности мрамора, по гравированной «бруском» внутри надписи, выложенной щедро, без экономии, сусальным золотом:

ВОРОБЬЕВА ЕВДОКИЯ АНТОНОВНА 5.2.21 – 26.8.59 СПИ СПОКОЙНО, МИЛАЯ МАМА от родных и сыновей Обвел пальцем окно под керамическую фотографию, веточку, крестик… «сука гребанная» – об отце, бившем доходящую от рака мать так, что перед соседками, обмывавшими через неделю тело, стыдно до сих пор: сплошняком синяки…

Воробей всхлипнул то ли от воспоминаний, то ли от непроходящего еще со Средней Азии насморка.

Была б жива, в золото одел бы, кормил бы рук… Эх, мама! Умерла ты, какую же гадину он приволок! Фотку твою снять заставила… Нас с Васьком травила… Васька посмирней, терпел, а я деру дал… Сперва по садам околачивался – садов-то тогда полно было… Поймали раз, поймали два,,. Отец, сука, сам просил, чтоб в колонию. Она, тварь, присоветовала. Кому сказать, не поверят: варенье со стеклом слала – гостинчик!..

Воробей сопанул носом.

…Говорят, приметы не сбываются. Мишка, вон, болтает, Бога нет. Знает он много, соплесос образованный… А Татарин, выходит, само собой убрался. Два года назад.

…Тогда в домино заспорили, Татарин бутылкой сзади его, Воробья, и вырубил в часовне, и топтал со своими, всей хеврой навалились, сколько их тогда с Мазутки пришло? Человек пять…

В больницу Воробей себя везти не дал – домой велел, неделю лежал, до уборной дойти не мог: в банку все… И портрет мамин молодой над кроватью просил мокрыми глазами: помоги, мамочка, сделай Татарину…

Через три недели – а то ишь, Бога нет! – тетя Маруся, что у церкви подметает, мать Татарина, хоронила забитый гроб с мятой головой сына, – остального не было, разобрали Татарина товарищи по лагерю: зацепился с ними когда-то. Вспомнили. А все – мама…

На поминках – тетя Маруся хорошо выставила – Воробей вдруг испугался своей нечаянной веры в несуществующего Бога, Татарину потом почти за бесплатно памятник маленький Лабрадора сделал. Маленький не маленький, а рублей двести тете Марусе сберег.

Или вот еще.

В прошлом августе после Гарикова дня рождения Васька-братан убивал его ночью, пьяного, топориком рубил ржавым. До смерти хотел – три раза.

В больнице – сосед по койке потом рассказывал – врачи даже кровь добавлять не стали – жижу одну, плазма называется, лили: чего литры зря переводить? Ждали, помрет.

Хрен-то! Живой! Хоть и дышит кожа пустая над ухом… И горло еще потом проткнули прямо в койке. Рубленое-то еще путем не залечив, когда припадок случился после краснухи этой…

Так – живой же. О!

А то ишь специалисты: Бога нет… Кому нет…

Воробей опять погладил мамин цветник. На днях Толик-рубила должен появиться, фотографию мамину керамическую принесет. Съездим тогда с Мишкой в Лианозово к маме, цветник фигурный отвезем, кронштейн поставим. Ой, мама, мама… Только вот сейчас, в тридцать, дошли до тебя руки. С пятьдесят девятого так и лежишь. Могилка неприбранная… А все сивуха, сволочь!

Воробей высморкался, взглянул время, вышел сарая.

– Сынок! – наскочила на него маленькая старушонка, – Ты здешний?

– Чего тебе? – рявкнул на бабку Воробей. – Заикой сделаешь!

– Землицы бы мне чуток… Болела я, давно не была – вся могилка заглохла. Не привезешь? Я б тебе рублик дала на водочку…

– Слушай сюда, – Воробей доверительно склонился к старухе: – Нет земли, ясно.

– А я видела – возят…

– Да не земля это, дрянь. Наскребут где-нибудь и везут! Иди гуляй лучше.

– Нет, милок, ты чего-то мудришь… Не хочешь помочь бабке… – покачала она головой в платочке и поплелась с хоздвора.

– Не верит, зараза, – взвился Воробей. – А врешь им – верят! Сволочи!..

– Леш! – негромко сказал подошедший с вилами на плече Мишка. – Может, привезти ей от Шурика пару ведер, у него есть за сараем. Ну, дадим ему трояк. Мы и так сегодня заработали неплохо.

Воробей неожиданно успокоился:

– Хрен с ней! вези. Гляди только, чтоб наши кто не увидел, – засмеют.

Мишка привез хорошей земли, оправил холмик, помог воткнуть цветочки – разуважил бабку.

– Сынок! Погоди, милый, – денежку-то! – бабка заковырялась, развязывая узелок на платке. – На-ка, – она ткнула ему сухой кулачок.

– У меня руки в земле, бабуль. Сама положи, вот сюда, в карман. – Мишка приподнял локоть.

– Отвез? – спросил его Воробей в сарае.

– Рублец.

– Кидай в казну.

Мишка стряхнул с ладони грязь, полез в карман – трешка.

– А говорил, рубель? – Воробей з

– Да я не смотрел… Сказала, рубль…

– Чего дуру гонишь? – вдруг заорал Воробей. – Что, она в карман тебе лазила?!

– Да. Я ж говорю: руки грязные были…

– Бабке своей расскажи, Елавете! Воробью мозги пудрить не хрена! Ловчить начал?!

Воробья понесло. Он припомнил бутылку коньяка – презент клиента-грузина, которую Мишка по недомыслию отнес домой, «завязавший» Воробей всегда сам совал «освежающее» ему в сумку. Лицо Воробья побелело, он тяжело дышал. Даже прикрыл глаза и сжал зубы так, что губы превратились в прорезь. Видно было: старается не запсиховать последних сил. Стал ноготь кусать, рванул так яростно, что на пальце выступила кровь, а сам он дернулся и затряс рукой в воздухе.

– Чего орешь, Алеша? – раздался за дверью веселый голос Стасика.

Воробей ногой отпихнул дверь сарая:

– Притырить решил! Дали трояк, а брешет – руп!

– Кто? Этот? – Стасик смерил Мишку нехорошим улыбающимся взглядом. – Говорил, не приваживай «негров».

– Так ведь думаешь, человек, а он – сука! Знает, что и глухой…

– А чего ты, собственно, шумишь, Алеша? – ласково и тихо сказал Стасик.

– Дело-то простое: недодал «негр» монету – все! Разберемся…

Мишка почувствовал, как сразу похолодели ноги. Одно разбирательство он уже видел.

Прошлой осенью, когда невестный еще Мишке Воробей лежал в больнице с разрубленным черепом, кладбище разбиралось с его напарником Гариком.

Мишка тогда пахал на Гарика.

Раньше за главного был Воробей. При нем обязанности в бригаде были четко распределены. Гарик «проясняет» с клиентами и нарубает доски. Воробей руководит, ведает казной и отмазывает Гарика, если кто кладбищенских поднимает против него хай. И при них еще один-два «негра» на подхвате: таскать цветники, мешать раствор, крошку мраморную промывать. Короче, ишачить.

Гарик навестил Воробья в больнице: увидел, не выживет, и уверенный взялся за дела. Без Воробья, а держится, как раньше, как при Воробье: с часовней сквозь зубы цедит. А часовня и хоздвор – два разных профсоюза. Клиент ведь сразу на хоздвор сворачивает, до часовни полкладбища пилить; хоздвор всех клиентов и перехватывает. Часовне только и остается – во время захоронений прояснять. А много ль прояснишь, когда родственники не в себе. Вот и получается, что у часовни заработок меньше, чем на хоздворе.

И народ там, в часовне, наоборот, позабористее, чем на хоздворе, меньше двух раз никто и не сидел. А Гарик гребет и гребет, да еще, дурак, хвалится. Да еще пьяная Валька притащилась у Гарика деньги требовать, Воробьеву, мол, долю. А Гарик ей: накрылся твой Воробей и доля его. А сам его кулаками прикрывался все это время: они, мол, и дохлого Ворьбья сто лет бояться будут. И, главное, громко ъяснял, так чтоб слышали.

Не учел, что часовня не так Воробья боялась, как его, Гарика, не любила с его бородой, образованностью и ленивым нездешним разговором.

Накрылась его карьера. Через две недели после Воробья Гарик сам оказался у Склифосовского. И случилось это днем, в открытую, в рабочий день.

Мишка с Финном в тот день сидел в глубине хоздвора на штабеле длинных труб: Петрович менял водопровод по всему кладбищу. За свой счет, кстати, менял, иначе его б поменяли.

Финн, как обычно, был без работы, а Мишка ждал Гарика. Две мраморные доски – Гарик вчера велел – были залиты в кронштейн. Окрепший за три дня сушки цветник Мишка отшарошил прямо здесь, на хоздворе, еще до десяти, до оживления.

Гарик обещал подойти к двенадцати: полтора часа кури да Петровичу на глаза не показывайся: увидит – ткнет на м А чужой мусор ворочать – хуже нет. Оттого и поглядывал Мишка на ворота хоздвора: от Петровича прятался. Тем более Гарик давно в контору не посылал, все жмется: завтра, завтра… Из-за этого «завтра» с Борькой-йогом кипеж не весь базар подняли. Уж на что Борька с Гариком чуть не приятели, Борька тоже с хоздвора и тоже образованный, а вот сцепились. Борька его жидом обозвал: вцепился, говорит, в монету, сам жрешь, а в контору – хрен. Смотри – доиграешься…

Вот и поехал Гарик сегодня японский магнитофон Петровичу для машины доставать. Чтобы одним разом всю вину свою перед ним покрыть. Стереофонический, с колонками. На обратном пути хотел еще к Воробью в больницу заглянуть: может, помер уже.

…В полдвенадцатого со стороны железной дороги, не торопясь, на хоздвор вошел Игорь Мансурович Искандеров, Гарик. Не поворачивая головы, он кивнул Мишке с Финном, открыл сарай. Вышел оттуда переодетый, с чемоданчиком-«дипломатом». В «дипломате» он носил скарпели – инструмент для гравировки по граниту и мрамору. И молоток специальный. Под мышкой нес полированную доску белого мрамора. Нес в угол двора. Там, вместо граверной мастерской, на перевернутой вверх дном пустой бочке – под бензина от вырубал заказанный клиентами текст. Работа выгодная, цены за знак: на мраморе полтинник, на граните – рубль.

Крест, веточка, окно под фотографию – как 10 знаков. Залить доску в цементный кронштейн – 20 или 30 рублей, в зависимости от размеров доски.

Гарик был дотошный, рубить сам научился, обзавелся классным инструментом. Все заказы в воробьевской бригаде делал сам, на сторону ничего рубить не давал.

Гарик вдруг остановился и, не глядя на Мишку, сказал не повышая голоса:

– Работы нет – у конторы клиентов лови. Устал, домой иди, здесь высиживать нечего.

Мишка мрачно поднялся. Финн злорадно улыбался. Гарик расположился на бочке, надел очки, чтоб крошка в глаза не летела, и начал рубить короткими легкими чередями.

Но с хоздвора Мишка не ушел: в ворота зашло несколько незнакомых нарядных крупных парней. Впереди, в замызганной робе, весело вышагивал Шурик Раевский часовни.

Шурик сунул Мишке жесткую куцепалую ладонь, кивнул Финну.

– Гарика не видели?

Мишка мотнул головой: там.

Компания сосредоточенно двинулась в глубь хоздвора в сторону Гарика. Через пролом в заборе на хоздвор просочилось еще несколько незнакомых парней. У этих впереди был Охапыч.

Обе компании сгрудились вокруг работающего Гарика. Отсюда, от Мишки с Финном, видно: стоят спокойно, беседуют, руками водят… Дела решают. Скорей всего, ребята эти нарядные – с проспекта; достали чего – толкать пришли, а Раевский им коммерцию клеит; показал кого побогаче.

На хоздвор зарулил Борька-йог на разбитом грузовом мотороллере. В кузове на куче грязных листьев трясся Морда в бабьей искусственного меха желтой шапке. Мусорные вилы свешивались кузова. Мотороллер проехал мимо шумящих и остановился метрах в пяти от них, возле свалки.

Чужие ребята вдруг резко задергались, замахали руками. И через несколько секунд стало ясно: Гарику выдают. Выдают серьезно и всем кагалом. Гарик что-то кричал. Типа угроз.

Борька-йог с Мордой, недоразгрузив мотороллер, спешно подались с хоздвора.

Странно, что Гарик пока держался на ногах: парням, наверное, мешала их многочисленность. Но потом они все-таки его сбили. Гарик упал и начал орать просто, без угроз. Становилось страшно даже отсюда…

– Убьют так…

– Могут… Позвать надо… – ответил Мишке Финн, не подымаясь с места.

– А-а-а!!! – тянул Гарик на одной ноте.

Один нарядных подобрал с земли блестящую широкую железку и, нагнувшись, с длинного замаха стукнул Гарика по голове.

Гарик замолчал.

– Шпателем… – прошептал Мишка.

Нарядные успокоились и тихо стали расходиться, переговариваясь между собой.

Проходя мимо Мишки с Финном, Раевский кивнул и, добродушно улыбаясь, сказал:

– Привет, пацаны!

Над пустым двором повисла тишина.

Гарик зашевелился, тихо рыча, встал на корточки. И на корячках медленно пополз на них – на Мишку с Финном.

– «Скорую»! – неожиданно громко для своего положения взвгнул он и ткнулся красной головой в утрамбованную щебенку (хоздвор готовили под асфальт). Из-под его головы по щебенке медленно расползалось черное пятно…

5

…Мишка сидел в сарае на канистре с олифой. Открытая дверь поскрипывала на ветру. На грязном полу валялись скомканные деньги – трешки, пятерки: Воробей в лицо швырнул: «Бабки свои забирай, и чтоб ноги твоей!..»

Мишка, не вставая с канистры, нагнулся и подобрал с пола деньги, до которых дотянулся; встать не мог – дрожали ноги.

Затравленно оглядываясь, Мишка пошел к воротам. Навстречу шел Воробей.

– На, – Мишка протянул ему ключ от сарая.

– Чего «на»? – Воробей поморщился, отпихивая Мишкину руку. – Пошел ты!.. Ну попсиховал малость. Тем более – болезнь… И юбилей у меня завтра. За шашлыком поедешь, понял?

– Понял, – с тем же ударением пробормотал Мишка.

В среду Воробью исполнялось тридцать лет.

Во вторник Воробей со Стасиком сходили в гастроном, к Люське. Стасик Люське, директрисе, памятник для мужа делал Лабрадора, черного купеческого гранита. Директриса говорила про мужа: от сердца Ясно, от сердца, да только сердце-то, наверное, от сивухи заклинило. Люська оскорбилась. Ну, не обижайся, это я так; сердце так сердце, всяко бывает. Простила директриса Стасику непочтительную версию. Потом, когда Люська познакомилась с ним поближе, вплотную, не раз прнавалась вислоносому нахалюге Стасику, до чего осточертел ей бесполезный по супружеству муж-покойник. Раньше ни одну бабу не пропустит, а к сорока стало подходить – все, выдохся.

В магазине Стасик оставил Воробья возле кассы, а сам с двумя портфелями пошел, куда «Посторонним вход воспрещен», к Людмиле Филипповне, к Люське.

Через полчаса Стасик вышел. Портфели тянули к земле.

– Чего взял? – спросил Воробей на улице.

Стасик открыл портфель.

– «Посольская», – прочел Воробей. – Хорошая?

Стасик взглянул на него жалостным взглядом и не ответил. Воробей понял: хорошая.

С утра в среду Мишка поехал за шашлыком в центр и на рынок купить зелени.

Воробей в это время ставил цветники. Дождь не намечался, народу за цветниками собралось много.

Воробей брал квитанцию, отмечал на ней «Цветник установлен», расписывался и лез в сарай, где стояли плотно прижатые друг к другу цветники

– бетонные рамы, внутри которых высаживались на могиле цветы.

Не так возить тяжело – он их накладывал для экономии времени сразу по три штуки на тележку, – как таскать тяжело одному среди разношерстных мешающих оград.

На открытых кладбищах, где по целине роют, установка оград вовсе запрещена, а тут все могилы в разнокалиберных оградах; некоторые еще и с пиками – для красоты. Мало кто не посидел на них. Особенно зимой, когда гроб по узкому на головах двое несут, чуть соскользнул – задом на пику. И терпи, упирайся, не товар же кидать.

За свои восемь лет при мертвых освоил Воробей цветники в одиночку ворочать и горбылей – нестандартных цветников, тяжелей обычных килограммов на тридцать, – тоже не пугался. Знал, где кантовать, где тащить волоком, а где и на шее, как хомут, пронести. После больницы, правда, на шею не вешал: попробовал как-то – сознание дернулось, чуть не грохнулся. А на голове гробы таскать, само собой, не пытался. Когда Мишка под рукой – легче, сочувствует, больше сам ворочает; а если один – приходится…

Установка цветников шла резво, заказы попадались все на блких участках – возить недалеко.

Потел Воробей, но скоростей не сбавлял, только клиентов перед собой подгонял: «Передом идите, показывайте!» – и пер перегруженную тележку, по оси увязавшую в непросохших дорожках. «Мамаша, шустрей давай, потом отдышишься, очередь видала»… Клиенты поспешали. Домчавшись до нужной могилы, Воробей привычными ударами лопаты сносил до необходимого размера холм, шлепал сверху цветник, подбивал под него землю, шуровал лопатой внутрь

– ровнял землю под цветы. «Готово!» Клиент стыдливо тыкал ему нагретые в кулаке деньги. Воробей, не глядя, совал их в карман: «Спасибо». И гнал дальше. Когда не давали ничего – сам не просил, чуть постояв, увозил свою таратайку без «спасибо».

Не забывал Воробей и о земле невзначай напомнить: «Сюда чернозему – неплохо, на глине-то что вырастет. Глина, да еще света от деревьев мало». Клиент обеспокоивался: «Вы думаете, надо?» – «Глядите, дело ваше, мне – что…»

Как правило, действовало. «А есть на кладбище земля?..» – «Найти можно, если поискать… Кому есть, кому нет. Мы для себя Загорска возим, смесь огородная – навоз там… торф. Сюда ведер пять зайдет. Ведро – рубель».

«Огородная смесь» разила наповал.

Уловив согласие, Воробей скидывал с тележки неразвезенные цветники; очередникам бросал: «Ждите» – и катил тележку за смесью. Брал в сарае корыто и, набитое доверху, доставлял заказчику: «Шесть ведер» – и высыпал землю в цветник.

«Смесь», как и «эфиопский» мрамор, придумал Гарик. «Смесь» была везде: на могилах, под деревьями, под ногами. Обычная по составу и цвету земля.

…Наконец Воробей заволок на хоздвор пустую тележку.

– Все! Обед!

Очередь загалдела.

Воробей примкнул тележку цепью к сараю и, стянув робу, пошел под кран мыться.

– Сказано, обед. После часа приходите.

Он вернулся в сарай и закрылся нутри.

Народ потоптался у двери, потом стихло. Воробей достал портфеля кефир и выпил горлышка, наедаться не стал: через два часа праздничная жратва, чего зря харчи водить. Закурил. Голова от возни с цветниками чуть гудела.

– Кого? – прорычал Воробей, скидывая крючок. – Ах, ты… Я думал, эти опять… Купил?

– Протекло все… – Мишка поставил тяжелую сумку на пол. – Шашлыка нигде нет, всю Москву ъездил. Баранины взял… Замаринуем, лучше покупного будет. Лук у нас есть, соль-перец есть.

– Сам сделаю, поди умойся, взопрел вон. Стасик знаешь чего у Люськи вчера взял? – Воробей вытащил – под верстака «Посольскую».

– Ого! Лихо! Обалдеют мужики.

– Вот так. Пойду часок прошвырнусь, а, Миш? Тридцать лет – какого хрена!

Возле церкви звонарь дядя Леня размешивал палкой в ведре белила. Бурая олифа тяжелой струей тонула в краске.

Воробей подошел к нему, поздоровался.

– Сейчас красить придут, а белила встали, – ворчал дядя Леня. – Олиф кончился. У тебя нет?

– Пусти на колокольню, дам.

– Опять за рыбу деньги!.. Сколько раз говорено: забудь про колокольню… Без тебя олиф найду, ступай… – Старик махнул рукой.

– Ты погодь, дядя Лень. Смотри! – Воробей протянул звонарю раскрытый паспорт. – У меня сегодня тридцать лет. А олифы все равно, кроме меня, на кладбище нет.

Звонарь положил палку на ведро, взял паспорт:

– Точно, тридцать. На колокольню-то тебе зачем?

– Посмотреть. Глянуть разок сверху, а то вну всю дорогу. С покойниками.

– А за колокол заденешь? Или гробанешься сверху? тогда?

– Да не пью я год уже! Дядя Лень!

– Пить-то не пьешь… А башка колотая… Вдруг чего сверху примерещится.

– Дя-а-а-а-дя Лень…

– Колокол не заденешь?

– Ну ты чего, дядь Лень!

– Ладно. Олиф с тебя. Пять литров.

…Вкручиваясь в колокольню, Воробей добрался до звонницы. Колокола висели у самых глаз, их было три: самый маленький в полметра. Черные болванки языков была зачалены за кольцо огромного рыма, заделанного в каменную кладку барабана.

Воробей облокотился о чугунное витиеватое ограждение в одном проемов звонницы.

Вну был город, кладбища не было.

По ту сторону проспекта опрокинутыми лестницами тянулись на запад железнодорожные пути, пролезая кое-где под одинокими, не собранными в составы вагонами. «Бесхозы», – определил Воробей.

В той стороне, за телебашней, на Алтуфьевке его дом. Там и до колонии жил. Туда и после колонии вернулся. Как не хотел, а пришлось. Воспитатель в колонии Петр Сергеевич – такой старикан классный был – совсем собрался его усыновить перед самым освобождением и отцу написал по-хорошему. Но папаня, сука, отказался. И чего ему, с мачехой уже не жил, привел бы другую бабу да терся с ней. Не-е-т, заупрямился, козел старый. И главное, только пришел, через неделю выселили отца, по тунеядке. А к Петру Сергеевичу назад в сыновья проситься неудобно. Остались они с Васькой, братом, вдвоем в комнате.

Воробей смотрел на нарядные от разноцветных машин улицы и вспоминал, как вернулся колонии… Сколько ему было? Пятнадцать, шестнадцатый… Взяли с Васькой вермута, пошли в садик. Васька рассказывал, как отец с мачехой над ним эти годы мудровали. Напьются, дверь на ключ и давай хлестать… А за что? Да просто так, поглядел косо или не так ответил.

Выпили они с Васькой в садике, пошли домой.

Отец как раз макароны варил, концы кастрюли торчали… Васька подошел и без разговоров отца в торец, а потом тубарь взял и двумя руками… Отец захрючил – вырубился. Сам-то Воробей тогда отца не бил, боялся опять загреметь. Потом, правда, делал его крепко… Когда тот с высылки Собинки приезжал денег просить.

Сейчас-то хорошо, тридцать лет, жив, слава Богу, и монета завелась. И Витька растет, так все ничего… А с Петром Сергеевичем точняк лучше было б. Мужик был!.. Как он их, шпану колонии, на экскурсии возил!.. По Москве автобус наймет – и поехали. И чтоб хоть один сбег… А ему было бы, если б кто утек… Не по инструкции.

Воробей оглянулся и выглянул в проем напротив: ни памятников, ни крестов – сплошная шевелящаяся зелень. Обернулся назад. Машины без удержу неслись навстречу друг другу.

Телевор куплю цветной, Вальке шубу… «Жигули» нельзя, был бы слух – другое дело… Может, дачу купить?.. А что?.. Подкопить год-другой – и можно. Валька на даче с Витькой, пить меньше будет… Яблонь посажу. Вот только бы с судом обошлось… Адвокат хоть и говорит… Да ему за разговор деньги платят.

Воробей посмотрел на часы: пора. Ребята к трем обещались всех засунуть: пять захоронений – недолго.