Текст книги "Мягкие зеркала (полная версия)"
Автор книги: Сергей Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Обедал он в обществе Герхарда Хлоппе, иммуногенетика лунного Биоцентра. Спокойный рыжий человек с крупным носом, однокашник Валентины. Хлоппе что-то спросил про нее, и что-то он ответил ему невпопад. Из головы не выходил этот странный видеотекторный вызов.
Не заглядывая в номер, он спустился вниз и вышел на площадь имени 12 Апреля. Чтобы меньше было случайных встреч, взял левее – под стеклянную колоннаду музея космонавтики, вдоль залитых светом витрин с экспонатами. Заметив группу идущих навстречу людей, свернул под арку между витринами с «Луноходом-1» и «Луноходом-2». В глубине выставочного зала возвышался один из первых лунно-маршрутных тендеров; створки вакуум-трюма добротно реставрированного лунника были открыты. К тендеру вела аллея изящно выгнутых, как шеи плезиозавров, клинозахватных держателей, на которых покоились выполненные в натуральную величину копии орбитальных модулей «Востока», «Восхода», «Джеминай», «Союза», «Салюта», «Скайлэба», «Аполлона», «Сибири», «Гермеса», «Зари»… Он много раз все это видел, но в отличие от большинства посетителей музея никогда не испытывал перед старой техникой благоговейного трепета. Тесные, примитивно оборудованные и практически ничем не защищенные бидоны – вот что это такое, уж если говорить начистоту. Он думал только о людях и каждый раз, проходя аллеями орбитальной техники прошлого, поражался великой гордыне и дерзости тех, кто начинал осваивать Внеземельо. Витязи космоса. Даже в Приземелье они могли надеяться только на самих себя – в любом случае; кдать оперативной помощи было неоткуда. Ни тебе службы космической безопасности, ни космодесантных групп, ни гулетов мобильного базирования, ни спасательных крейсеров… – ничего, ровным счетом. Они бо не стенами огради град, но мужеством живущих в нем. Крепкие нервы, сила, отвага, песни и вера в удачу. Натуральная «Илиада»… Соблазнительно думать, что современные космопроходцы их прямые потомки.
У выхода из музея он заглянул в видеотекторный холл. Кабины стилизованы под гермошлемы. Людей в холле не было. Вошел в кабину с оглядкой, словно прятался от кого-то, торопливо сел – и зеркальная полусфера, щелкнув, захлопнулась за спиной. Только теперь осознал, что инстинктивно ищет уединения. Вспыхнул свет, звякнул сигнал приема, и на экране возник темноволосый малый с озабоченным лицом. Загорелые твердые скулы (на левой – шрам, память о Гималаях), на щеках – ямочки, которые так нравились Валентине… Он без всякого удовлетворения осмотрел свое изображение, машинально поправил прическу – экранный субъект повторил его жест. Как поживаете, Андрей Васильевич? Не по душе мне твой сегодняшний вид… Он вызвал справочное информбюро, и ему сообщили, что индекс В.Н. Тобольской зарегистрирован в отеле «Денеб». Это было уже серьезно…
Трудно припомнить, о чем ему думалось на пути к «Денебу». Открытый вагон монорельса, ветер в лицо. Ни о чем хорошем, по крайней мере, думаться не могло. Перед глазами мелькали плавно изогнутые и угловатые пересечения пронизанных солнечным светом стеклянных поверхностей, гигантские витражи, зеркальные арки, мелькали деревья, кусты, целые острова тропической зелени, «хрустальные вазы» административных зданий, ячеистые фасады многокорпусных зданий академгородка, аллеи скульптурных ансамблей, крытые чаши бассейнов, многоцветье прозрачных этажей запруженного людьми делового квартала, пузыри стадионов. Пространство обзора вокруг монорельсовой трассы то сужалось до размеров тоннельных стволов, то вдруг распахивалось так широко, что были видны едва ли не все ярусы жилых, промышленных и подсобных уровней мегалополиса, узорная пестрота подвижных лент тротуаров, исполинские свечи надувных и блестящие иглы металлических башен-опор, светлые трубы путепроводов, изящные виадуки, повисшие над кратерами, громоздко-ступенчатые полидуки. А потом замелькали развороченные недра обширнейших стройучастков, котлованы, заполненные отрядами строительных механизмов, карьерные ямы… – верный признак того, что вагон подходил к Гагарину. Очертив дугу поворота, нить монорельса втянулась в тоннель, побежала вдоль темных скалистых откосов и внезапно вынеслась на зеленую линию городского проспекта, плотно сжатого с обеих сторон кристаллами высотных зданий и утонувшими среди них куполами и ангарного типа полуцилиндрами старых построек. Единственное в Гагарине грибообразное сооружение – отель «Денеб».
Номер Валентины выглядел необитаемым. Пусто… Но это был ее номер: в воздухе чувствовался запах жасмина. Возле дивана он подобрал помятый и еще влажный от слез платок. Сел и, сжав в кулаке этот пропитанный горем комочек, оцепенело задумался. Стены спальни были густо оклеены пленочно-тонкими, как почтовые марки, полосками дистанционных радиоиндикаторов на жидких кристаллах – неяркая радуга мерцающих цифр. Лиловые – календарь. Розовые – часы, минуты, секунды. Красные – показатели температуры, голубые – давления, синие – влажности… и так далее. Пленочными «радиомарками» обычно оклеивают свои куртки егеря, лесники, геологи, агрономы… словом, люди полевых профессий. Он вспомнил, как во время прошлого отпуска, когда они втроем готовились к поездке на Соловецкие острова, Лилия, к ужасу Валентины, сплошь залепила радиоиндикаторами всю их одежду… Блуждая взглядом по стенам, он был уверен, что здесь невозможно было ей об этом не вспомнить. Задохнувшись, поднялся рывком. Посмотрел на часы. Нетрудно было сообразить, где искать Валентину. До отхода сектейнера на первый вечерний лихтер остается десять минут…
Уступая дорогу, люди шарахались в стороны. Благо в разудалой космодесантской среде эта дикая спешка никого не смущала – навидались тут всякого. Многие узнавали его, вслед неслись приветствии, шутки и возгласы типа: «Ну дает форсаж альбатрос!» Вероятно, узнали его и на вахте грузоперевалочного сектора, потому что, когда он, едва ли не кубарем скатившись по эскалатору нижнего уровня, с ходу перемахнул в контейнерный зал через блестящие перекладины ограждения и помчался вдоль штабелей, никто не сделал попытки его задержать. А пусть бы попробовали… Пригибаясь, чтобы не врезаться головой в манипуляторы электропогрузчиков, свернул к перрону и, заприметив светосигнал отправления, мигом вскочил на платформу порожняка, вцепился в крепежный бандаж. Успел! Рывок был страшный; бандаж самортизировал, но все равно он почувствовал резкую боль в левой ладони. Абсолютно темный тоннель: оглушительный грохот, вой пронизывающего до костей ледяного ветра, уколы песчинок в лицо, лязг и скрежет, и нечем дышать. Зато быстрее пассажирского ппевмотранса. Ударно-резкое торможение – снова острая боль в руке. Свет, перрон, штабеля космодромной грузоперевалки. С трудом разжал окоченевшие пальцы, спрыгнул. Открытый рот и выпученные глаза вахтера. Кабина лифта, эскалаторы вокзальных ярусов, галерея номер тринадцать. Перрон. Полосатый, как зебра, сектейнер, оранжевые сигналы минутной готовности к выходу в шлюз – оба люка еще открыты…
У заднего люка налетел на кого-то, встретил внимательный взгляд диспетчера. Диспетчер кивнул и сказал: «Да, она там… Могу задержать выход в шлюз на пятнадцать секунд». Пятнадцать… Достаточно, чтобы заскочить внутрь сектейнера и увидеть ее расширенные глаза…
Он вынул платок, промокнул окровавленную ладонь: «Спасибо, не надо». Постоял, провожая взглядом медленно уходящий сектейнер. Круглые створки первых ворот шлюзования распахнулись. За вторыми – космодромное поле… И вдруг – мучительно ясная и нестерпимо жестокая мысль: дурацким своим милосердием минуту назад он убил, поломал, изуродовал все, что связывало его с Валентиной. Вместо того чтобы крепко взять ее за руку, удержать!..
Круглые створки сомкнулись. Он выпускал ее. Выпускал на равнину Моря Спокойствия…
Сдержав стон, Андрей шевельнул головой – эластичный шлем съехал набок. Нет, это было не отчаяние. Гораздо проще и хуже. С отчаянием он как-то сразу и довольно решительно справился – без особых раздумий и сантиментов грубо подмял под себя, чтобы можно было нормально… если не жить, то хотя бы работать. Слишком много зависело от качества его работы – жизнь сотен людей. Но бывали моменты (вот как сейчас), когда казалось, будто игра идет только в одни ворота: слабость одолевает силу. Мозг жгло обидой. На нее, на себя… Где-то рядом блуждает одинокий, тоненький и до леденящего ужаса беззащитный голосок дочери: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…» Андрей почувствовал, как немеет лицо.
Со стороны изголовья:
– Извините, Тобольский… вас что-нибудь беспокоит?
– Нет, – резко ответил Андрей. До него не сразу дошло, что это голос не автомата. – А в чем дело?
– Сущие пустяки, Андрей Васильевич, – сущие… – проворковало изголовье голосом медиколога. – Меня позабавила аритмия вашего пульса. Впрочем… Вот теперь почти норма. Никаких претензий к вам не имею. Вы, кажется, что-то хотели сказать?
– Да. Вы не однажды нас уверяли, что сонотрон – это не столько безвредно, сколько полезно и даже приятно. Вчера мне в голову пришла фантазия проверить ваши рекомендации.
– Так. Ну и что же?
– А то, что сегодня, Альбертас Казевич, я ощутил интерес вашего сектора к моей вполне заурядной в медицинском плане особе. Ощутил с понятным недоумением.
– Рассеивать недоумения – моя святая и приятная обязанность. Сонотрон ни при чем, виноват ваш предстоящий отъезд. Когда вернетесь обратно, вам снова придется, увы, потерять на меня до получаса личного времени. Удовлетворены ответом?
– Пожалуй… да.
– Могу быть чем-то полезен еще?
– Пожалуй, нет.
– Всего вам доброго. Будьте здоровы!
Андрей сорвал с себя медицинскую амуницию. Накинул на плечи свой старый боксерский халат.
В холле было светлее, чем в спальне: снежно-лунный ландшафт за пределами грота был здесь раза в два шире.
Андрей отодвинул на край стола документы, открыл коробку портативного фотоблинкстера – над зеркалом отражателя пошли, сменяя друг друга, стоп-кадры стереоизображений Лилии. Вот она в белой шубке – обнимает пушистую лайку. Вот на санках: головой в сугроб!.. На празднике проводов русской зимы: счастливая, розовощекая, еле держит обеими руками расписной деревянный ковш в виде жар-птицы – приз за смелость (вместе с мальчишками старшего возраста брала приступом снежную крепость под ужасающий грохот шутих). Валентина боялась, и ему пришлось ее успокаивать, а она не спускала с дочери напряженного взгляда и была такая красивая, что он заново в нее влюбился – четкий профиль, румянец, поджатые от волнения губы, узел темных волос на затылке…
* * *
Сверкнула зарница телевизита. Андрей поднял бровь. В холле стоял блондин в полетной форме координатора: желтые брюки, черный свитер, серебристая эмблема – зигзаг импульса на фоне стилизованного цветка магнолии. Узнав Копаева, Андрей отвернулся. Машинально переключил фотоблинкстер – возникло изображение дочери, сдувающей пух с одуванчика. Он вспомнил, как летел пух и какое это было для нее открытие, захлопнул коробку прибора, сунул в дорожный портфель. Туда же сунул мандат, выданный ему экспертным отделом УОКСа, сложил документы. В сторону Копаева он не смотрел. Когда на столе ничего не осталось, щелкнул замком, отбросил портфель на толстый мшистый ковер. На сегодня с этим покончено. Слегка размяться, позавтракать – и в бассейн…
Снимая халат на ходу, прошел мимо Копаева (долготерпение визитера выглядело навязчивым), оглянулся. Визитер поднял руку, задумчиво почесал бронзовое от загара ухо. Мгновение Андрей колебался, но именно в это мгновение Копаев исчез. «Вот и ладно», – подумал Андрей, отодвигая дверь бытового отсека. Неделю назад этот бронзовоухий блондин отравил ему радость спортивной победы. В бытотсеке горьковато-терпко пахло сосновым экстрактом, издалека доносилось по трубам биение пульса гидрораспределительного узла. Бросив халат в лючок освежителя, Андрей натянул боевые перчатки и вызвал манекена боксерского тренажера на позицию спарринга.
Ложный выпад, удар и маневр. Слишком близко, не прозевать бы ответ манекена… Защитный финт, нырок под перчатку. Удар!.. Нет, не достал – реакция у машины отменная. Обмен ударами. Серия. Форсинг!!! Прямой в корпус! Ну вот и отлично!.. В последнее время он делал успехи, и никто не мог понять почему. А ведь это из-за нее… Он выходил на ринг с таким чувством, словно она была среди зрителей, и проводил бой так жестко и агрессивно, будто хотел этим что-то ей доказать. И особенно агрессивно, если вспоминал те два дня прошлогоднего зимнего отдыха под Уссурийском.
* * *
Ей было там все не по вкусу. В первый день она сидела в кресле-качалке на открытой веранде дома турбазы, укутанная в меховой плед, с непонятной печалью разглядывая заснеженные деревья; второй день был не лучше. Он не знал, как себя с ней держать, и ему захотелось уйти на лыжах куда-нибудь одному. В конце концов он так и сделал. По лыжне вдоль дороги в лесу за турбазой, мимо егерского кордона, через поляну с заметенными снегом стожками сена и дальше к речке. Сперва он услышал на берегу лай собаки, потом увидел юношу в большой не по росту егерской куртке, а у берега – тонущего в полынье оленя. Юноша (почти еще мальчик, но уже со светлым пушком на подбородке) бестолково пытался вывернуть из-под снега тяжелый сук. «Помогите! – в полном отчаянии, задыхаясь, выкрикнул бородатый мальчик. – Не поможете – Лехе крышка!..» Этого не надо было объяснять. И без того было видно, что Лехе крышка: животное из последних сил бултыхалось среди осколков льда в черной воде, судорожно вскидывая ветвисторогую голову. Он сбросил лыжи и постоял, оценивая ситуацию. Ничего полезного под рукой. Лед хрупкий и тонкий, как оконное стекло, не подползешь… Он снял свитер: «Подержи», – сунул в руки ошеломленного паренька, разулся и кинулся напролом в ледяную кашу. Вода обожгла огнем.
Небольшой пятнистый олень был красив, но дела его были плохи: на шее рана, перелом задней ноги. Зверь лежал на снегу и не пытался подняться. «Что делать? Ведь пропадет! Ну что я теперь буду делать?..» – панически причитал паренек. «Прекрати, – сказал он, обуваясь. – Волосы отрастил на лице, а что делать – не знаешь. Это кто твоего Леху на лед загнал?» – «Росомаха». – «А собака куда подевалась?» – «Звать отца побежала». – «Отец где?» – «Ушел на Оленью сопку». – «Далеко отсюда?» – «Километра два… На вас вся одежда обледенела. Возьмите куртку.» – «Возьму. Твое имя?» – «Валентин». – «А имя отца?» – «Николай». – «Очень приятно… Надень мой свитер, Валентин Николаевич, и дуй на кордон. Лети стрелой. Эленарты на кордоне есть?» – «Есть! С прицепом!» – «Дай вызов ветеринару, прихвати для рогатого друга теплое одеяло и мигом обратно». Валентин ловко вбил сапоги в эластичные боты подростковых пневмолыж, пропал в снежном вихре. Он посмотрел ему вслед, взвалил оленя на плечи: «Спокойно, Леха, спокойно!» – и, неуверенно переставляя задубевшие ноги, тоже подался на косогор.
Валентин не подвел – две трети пути до кордона ехали на грузовом снегоходе. Прибывший на санитарном «блине» ветеринар – маленькая розовощекая женщина по имени-отчеству Валентина Николаевна (мир тесен!) – осмотрела Леху, нахмурилась и сказала, что гарантирует «больному» жизнь «только в стационаре». Он не видел, как увозили «больного», потому что в этот момент парился в сказочно-замечательной баньке, которую спроворил для него подоспевший егерь, отец Валентина (кстати, звали его Николай Валентинович). Они подружились. И какое-то время спустя – уже на Луне, в своем секторе, – он получил от Валентина и Николая радиограмму: «Леха выжил, поправился, шлет привет, благодарность спасителю, с удовольствием присоединяемся, обнимаем», – а поскольку радиограмма была без пометки «Лично», расторопная администрация сектора возбудила ходатайство о награждении Андрея Тобольского медалью «За спасение человека», и ему пришлось объясняться… Но это потом. А тогда, после баньки, он вернулся к жене и застал ее в ультрамеланхолическом настроении. С вымученной улыбкой она вдруг сказала: «Подруги тобой восхищаются и, я уверена, завидуют мне. Но они ведь не знают, что, кроме всего, ты еще очень обыкновенный… Ну почему ты такой обыкновенный?.. Может быть, таким тебя делает твоя работа?» Гм, работа… Ну что работа? Замечательная работа. Не хуже любой другой.
* * *
В то время странные выпады Валентины не задевали его. Престижный уровень его профессии – один из самых высоких после суперпрестижной профессии космодесантника, и здесь было не о чем говорить. Он решил, что она необдуманно повторила чьи-то чужие слова, удивился, но не подал виду и вскоре про это забыл. И никогда бы не вспомнил, если бы… Н-да… А вспомнил, к несчастью для своих соперников по боксу, в самом начале здешнего чемпионата и три боя подряд выиграл нокаутами. Остальное зависело от финальной встречи с Копаевым (этого парня подбросили им из резерва вместо ушедшего в отставку координатора). Зная манеру Копаева быстро передвигаться и наносить прямые жесткие удары на дистанции, он задумал достать соперника в ближнем бою. Предчувствовал, как это будет. Первый раунд – разведка, второй – уход в защиту с редкими контратаками, начало третьего – сближение, форсинг, переходящий в ошеломительный спурт, выбор момента для ложного выпада левой и правой в корпус – коротко, точно. Задумано было неплохо, но ближнего боя не получилось. Получился балет. Публика потешалась. Они кружили по рингу как танцевальная пара: Копаев обманчиво маневрировал, скользя ужом, играя перчатками, пятясь, легко уходил от инфайтинга, жестких ударов не наносил вообще, а он, сбитый с толку необычными для бокса телодвижениями соперника, никак не мог сосредоточиться на атаке, и слишком поздно дошло до него, что Копаев просто валял дурака. Жаль, что дошло за пять секунд до финального гонга. А когда вручили пояс с чемпионской пряжкой, хотел отказаться, но уловил настроение окружающих и не стал его портить. Настроение было веселое.
Андрей покончил с бритьем и, выйдя из душевой, так лихо свистнул, что гардеробная перепонка распахнулась во всю длину с треском развернувшегося парашюта. Он натянул синие брюки, вскрыл свежий пакет с белыми свитерами. На груди поблескивала золотая эмблема – цветок стилизованной лилии и парящий над ней альбатрос. Постоял перед зеркалом, вызвал на связь диетолога, распорядился доставить завтрак в каюту. Взглянул на часы. Торопиться некуда – до старта люггера больше трех с половиной часов. Возник соблазн: выйти на лыжную горку «поймать ветерок». Нет, Грижас не даст. Поднимет скандал и не даст. Даже пройтись по лыжне не позволит, хотя там ее пропахали настолько, что ездить противно. Вчера не позволил. «Сделайте милость, Андрей Васильевич, разрешите своему организму стабилизироваться после рабочей нагрузки. На двое суток я запрещаю вам все виды силовых разминок. Бассейн и только бассейн. Но и в воде без всяких спортивных фокусов.» Ладно, бассейн. Тоже неплохо. А что касается «фокусов» – это Грижас как-нибудь переварит, ему не впервой.
Андрей рассовал бытпринадлежности в гнезда фиксаторов, вышел.
ОРЛЫ МУХ НЕ ЛОВЯТ
Пока он отсутствовал, автоматы-уборщики сделали свое дело: искусственный мох был промыт и аккуратно причесан, свежо и опрятно пахло геранью. Из спального отделения исчезло белье. Рабочие стол и кресло тоже исчезли – в холле, кроме портфеля, ничего не было. Портфель не значился в программном регистре уборщиков.
– Тринадцать-девять, – произнес Андрей формулу обращения для автомата-бытопроизводителя. – Завтрак.
Метровый участок ковра вспучился, неприятно зашевелился (словно там задергалось что-то живое), мох сошел пухлыми складками и, пропустив наружу матово-белую полусферу, снова сомкнулся вокруг ножки подъемника.
– Кресло, – добавил Андрей.
Ковер повторил неприятное шевеление. Усевшись, Андрей ощутил последнюю судорогу кресла, подумал: «Гармония между вещами и человеками». Ударом пальца о край полусферы заставил ее распахнуться: раскрылась подобно бутону нимфеи. Приятный сюрприз: в хрустальном вазоне живая ветка расконсервированного багульника. Не успел он наполнить бокал кумысом – тишину под сводами грота разогнали прозрачные, как весенняя капель, звуки клавира Гайдна. Завтрак был сервирован хрусталем алмазной огранки. Давно бы так. Металл надоел… О, салат из омаров!
– Тринадцать-девять, будь любезен… окно.
(Хрусталь, омары и Гайдн располагали к некоторому изяществу манер.)
Лунный блеск таежной поляны угас – за пределами грота распахнулась звездно-черная пропасть.
В стекловидных толщах диковинно вогнутых деталей интерьера каюты потекли ручьи рубиново-красных огней (в спальне – медово-оранжевые). Будто сидишь в огненной полости раскаленного до свечения кварцевого массива. И будто бы свежесть воздуха объясняется тем, что открытая в звездную бесконечность сторона этой полости пропускает сюда космический холод.
Под прямым углом к траектории орбитального радиус-хода ничего, кроме звезд, не было видно. Андрей пил кумыс и смотрел, как драгоценный ковш Большой Медведицы медленно заваливался кверху дном. Ось этого медлительного, малозаметного для глаза переворота проходила через крайнюю звезду ковша – Дубхе (сегодня, как и вчера, она держалась у левого среза окна-экрана). Парадокс профессии космонавта: чаще всего имеешь дело как раз с неподвижными звездами. Во время крейсерского хода практически полная неподвижность звездной сферокартины утомляет молодых пилотов-стажеров больше, чем все остальное, – шестичасовое однообразие крейсерских вахт они пытаются скрасить разными способами. Он старался не вмешиваться. Сами должны усвоить: любые способы бесполезны. Кроме одного: ни на минуту не терять ощущение скорости. Но для этого надо родиться пилотом.
Лично ему повезло окунуться в романтику летного дела в достаточно раннем возрасте, когда все воспринимается свежо и остро. Замечательное было время. И место. Под названием Еланья Гарь.
* * *
Индекс таежной базы Службы Леса он до сих пор помнил: АДО-15-ЗАТОН. Олег Потапов, один из пилотов-барражировщиков десантного отряда лесной противопожарной охраны, любил давать этому индексу разные шуте иные толкования и в первые дни их знакомства выдал такое: «Андрей – Длинноногий Оболтус пятнадцати лет. Зануде Андрею Тобольскому Оттяпали его любознательный Нос». Он не обиделся. Всерьез оболтусом никто его не считал, занудой – тоже, ростом и комплекцией он был с Олега, а то, что Олег прибавил к его возрасту лишний год ему льстило. На самом же деле индекс АДО-15-ЗАТОН означал: пятнадцатый авиадесантный отряд, Западно-Ангарский территориальный округ наблюдения. База отряда располагалась севернее зверофермы. Высокий берег быстрой речки Каменки (в солнечную погоду над водой выпрыгивали хариусы), высокое, похожее на островерхое яйцо, сине-белое здание главного корпуса базы, белые домики, овал турбодрома, ангары, авиатехника на стоянках, а над верхушками сосен – чаша антенны связи со спутниками серии «Тайга». Отец, наведываясь в Еланью Гарь, брал сына с собой и был рад, что его Андрей проявил любопытство к охране лесного хозяйства (ведь чем-то надо было заинтересовать подростка, который, после драматического умертвления Рубина, упорно сторонился зверофермы). Летом отцу было не до Еланьей Гари, и сын зачастил на базу самостоятельно. Увлекли его не Служба Леса и не охрана лесного хозяйства сама по себе, а турболеты десантников. К маломощным «ласточкам» лесников и «сенильгам» биологов особой тяги он не испытывал. Его воображением целиком овладели мощные огненно-красные «медведи» десантников ЛППО с выдвинутыми вперед блистерами кабин и четырьмя навесными бомбоцистернами. Раньше он видел такие машины только в небе – за характерную форму местные жители называли их «контрабасами» – и теперь был счастлив, когда его брали в патрульный полет. А его брали. И часто. На высотных авиалайнерах ему уже доводилось летать, но это было неинтересно – просто летающий фильмотеатр (вошел в Братске, посмотрел фильм, вышел в Крыму – чего особенного?). Другое дело на турболетах. Он задохнулся от неожиданности и восторга, когда впервые увидел на крутом вираже, как ухнул вниз горизонт, справа разверзлась голубая небесная пропасть, а слева вдруг поднялся стеной и громоздко стал поворачиваться неоглядный, пухлый, весь в зеленоворсистых буграх и складках величественный ковер тайги, потом быстрее, быстрее – и понеслись мимо с невероятным наклоном белые домики, сине-белый пузырь главного корпуса, поляны с малинником Еланьей Гари, блеснула солнечным отражением излучина Каменки… Набрав высоту, Олег довернул машину по курсу, улыбнулся весело (нос пуговкой, глаза хитро сощурены, брови белесые), зафиксировал правую рукоятку управления и со словами: «Ну, как оно, елки-горелки?» – потрепал его по темени шлема и указал в ту сторону, где можно было разглядеть поселок зверофермы. «Нормально», – ответил он сдержанно, хотя внутри у него все звенело, смеялось и пело в едином хоре со свистом моторов и гулом обтекающего блистер кабины воздуха. С той минуты, когда на него натянули комбинезон из огнеупорной ткани (блестящий и скользкий, как ртуть, с эмблемой «медвежья голова» на рукаве), надели шлем и усадили в кресло второго пилота, он почувствовал себя взрослым мужчиной и уже не собирался сдавать завоеванные в миро взрослых позиции. «А что же ты, парень, притих и не просишь у меня поводить турболет?» Он недоверчиво посмотрел на Олега: «А можно?» Потапов хмыкнул: «Нельзя, конечно, „медведь“ не учебная спарка. Вот что… в полете я позволяю тебе легонько держаться за рукоятки дубль-управления, привыкай. Пусть будет так, как будто я инструктор, а ты стажер на провозных полетах. Уловил?» – «Да, командир», – ответил он сдавленным от волнения голосом, продвинул руки в перчатках дальше по желобам подлокотников и с трепетом ощутил, как под пальцами задышали диффузоры и гашетки рукояток дубль-управления… «Бери плотнее. Ты должен чувствовать все, что я делаю, и сопоставлять это с динамикой инерционных сил на маневре и поведением машины. На приборы поглядывай. Кстати… практикантка-микробиолог Ольга Тобольская твоя сестра?» – «Двоюродная. А что?» – «Кузина, значит… Нет, ничего. Внимание, стажер: наш район барражирования. Выходим на горизонтальную „пилу“ патрульного наблюдения в своем квадрате. Добираем высоту… Как называется? Верно, в летной парактике это горка. Уловил, куда утонули гашетки? Молодец. Делаем доворот на тридцать градусов. Уловил? Превосходно. Вот так у нас с тобой и пойдет.»
Так у них и пошло. Лето выдалось жаркое, сухое и напряженное, полетов было много. Из соседнего округа поступали тревожные радиосводки. «Этот участок тоже как пороховой погреб, – бормотал Олег на „пиле“, оглядывая с высоты лесные массивы. – Чиркни молния – лес полыхнет, елки-горелки, ахнуть не успеешь…» Занятый наблюдениями, нилот все чаще доверял стажеру в парном полете самостоятельно «тянуть пилу». Он «тянул» и все реже слышал от командира: «Ты мне, фокусник, на малых углах доворота крен не закладывай!» или «Устрани тангаж, авиагоризонт у тебя перед носом». В воздухе он за месяц освоил технику барражировочного пилотирования и страшно жалел, что нет у него наземного тренажера. В качестве тренажера иногда он, правда, использовал турболет на стоянке (если ему удавалось украдкой забраться в кабину под солнцезащитным чехлом), но ведь там никаких учебных средств не было, кроме «Руководства по эксплуатации турболетов» и собственного воображения. За рукоятками управления фантазия уносила его в стратосферу, где начиналась дорога к звездам… В конце концов он дошел до того, что стал обдумывать и выполнять фигуры высшего пилотажа во сне. Однажды, застав его в кабине «тренажера», Олег пристально на него посмотрел и сказал: «Ты, парень, это мне брось. Ну-ка, марш по малинникам бегать, купаться, хариусов ловить!» Ага, по малинникам… В прошлый раз ягод набрал, так Олег всю малину Ольге отнес, а она с подругой целую банку слопала и жаловалась потом, что у нее от малины голова болит. И чего командир в ней, в задаваке этой, нашел?!
Многое прояснил случайно услышанный разговор двух десантников. Парень по имени Аркаша (юркий такой, гибкий, с усиками) говорил про Олега другому по имени Гоша (негибкий как бочонок): «Зря он Ольгу на прицел берет. С его-то пуговичным носом!.. Вчера танцую с ней в баре, так он меня в сторонку оттер и с притворным сочувствием спрашивает: „К чему бы это, Аркаша, твою фамилию на табло приказов высветили?“ Пока я бегал на табло смотреть, он ее провожать увязался… Не знаю, как быть. Делать предложение сразу – опасно. Илья не советует: „Трем, – говорит, – она уже отказала, и в тебя по инерции тыквой запустит“. А ты мне, друг Гоша, что посоветуешь?» Друг Гоша неопределенно хрюкнул, а Аркаша куда-то заторопился. Нет, после такого свидетельства загадочной популярности кузины в Еланьей Гари бездеятельно наблюдать, как мается командир, было уже невозможно. Он проник в главный корпус, разыскал Ольгу в секторе микробиологов и вежливо попросил ее выйти замуж за Олега Потапова (на таком уровне вежливости он с ней еще не общался). Ее «соболиные» (по выражению механика Феди) брови взлетели кверху, и она очень ласково осведомилась: «Тебе головку на солнышке не напекло?» – «Не напекло. Он тебя любит.» – «Он что… сватом тебя прислал?» – «Я сам пришел». – «Покатал он, значит, тебя на своем „контрабасе“, ты и растаял. Моя ты лапочка!..» – «Ничего я не растаял. Знала бы ты, какой человек Олег Потапов!..» – «Какой?» – «Ну такой… надежный, прочный». – «На разрыв? Сжатие? Скручивание?» – «Ты не крути. Сказала бы прямо: согласна выйти замуж за Потапова или нет». – «Представь себе, нет. Даже за Потапова.» – «Задавака ты, Олька… Ну и ладно, и пересчитывай своих микробов в пробирке. Олег запросто себе другую жену найдет.» Зеленые ее глаза от злости еще больше позеленели. Ушел он ни с чем. А назавтра Олег вдруг улетел на патрулирование один. Бывший стажер все понял, поплелся на речку и долго сидел на камнях, разглядывая в воде белесое небо. В полдень, сдав смену, пришел Олег, молча сел рядом и стал бросать камешки в воду. Потом сказал: «Зря ты, парень, это затеял. Мы с Олей сами как-нибудь разберемся что к чему. Помощники здесь неуместны… И не задавака она. Красивая, умная, гордая девушка. Добрая, славная… Понял?» – «Понял. Добрая… Всегда норовила меня крапивой стегануть.» – «Ну что ж… крапиву мы с тобой заслужили, елки-горелки… Ладно, стажер, выравнивай крен. Купаться, обедать и отдыхать! В пятнадцать тридцать – предстартовая экипировка.»
