Текст книги "Вещий сон"

Автор книги: Сергей Гусев-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Гусев-Оренбургский Сергей Иванович

Сергей Гусев-Оренбургский

Вещий сон

Гусев-Оренбургский Сергей Иванович

Вещий сон

Сергей Гусев-Оренбургский

Вещий сон

Владыка проснулся от собственного сонного крика и еще некоторое время лежал в постели, с тревогой в душе, наблюдая, как за окном, в сером сумраке утра, осенний ветер раскачивал деревья. Тревога не оставила владыку и потом, когда он встал пред аналоем на утреннюю молитву. Перебирая четки, он произносил слова молитвы, а в душе его все вставал образ сна. Он продолжал видеть багровое небо, как бы озаренное заревом пожара. На фоне этого зарева отчетливо рисовалась фигура ангела в белых одеяньях, с молодым и гневным лицом. И ангел был так громаден, что распростертые крылья его разметнулись на полнеба: владыка чувствовал себя перед ним совсем крошечным и ничтожным, и чувствовал также, что стоит перед ним на коленях со сложенными, как бы на молитве, руками. И как эхо грома в горах звучал голос ангела, повелительный и строгий:

– Путь его – путь закона!

Что означали эти слова – владыка не понимал теперь, хотя во сне они казались ему понятными, и он что-то отвечал, в чем-то обещался ангелу. Ангел поднял меч, опустил его на плечо владыки с громовым словом:

– Да будет так!

В страхе и трепете отозвался криком на слова эти владыка... и проснулся. И тревога не оставляла его.

"Что же это было, – думал он, перебирая четки, – только сонное мечтание... или вещее указанье? Но тогда к чему оно относится и какой его смысл? О каком пути говорил ангел? И чей это путь – путь закона? И что он, владыка, обещал?"

И чем более думал владыка, тем более убеждался, что слишком ярок и отчетлив был сон, чтобы ему быть только мечтанием.

– Это указание! – говорил он себе вместо слов молитвы.

И, упав на колени, он горячо, со слезами, стал молиться, чтобы Господь открыл ему смысл сна.

Когда келейник принес в кабинет кофе в серебряном кофейнике и, усадив владыку на диван, почтительно налил в фарфоровую чашку любимого владыкина напитка, владыка сказал тихим, как бы усталым голосом:

– Попросите ко мне о. духовника.

Келейник положил за спину и с боков владыки мягкие подушки и укутал ему ноги меховым одеялом, потому что владыка страдал ревматизмом и ему всегда было холодно в обширных и пустынных комнатах архиерейского дома.

– О. Леонида пригласить? – почтительно переспросил келейник. И тихо, на цыпочках, удалился из кабинета.

Духовник не замедлил явиться.

Бесшумно проникнув в полутемный кабинет, где с бесчисленных полок глядели черные и порыжелые переплеты старых, пыльных книг, духовник внимательно-зорко взглянул на маленькую, сухую фигурку утонувшего в подушках владыки и согнулся в почтительном поклоне.

– Садитесь, о. Леонид, – тихо прозвучало из подушек.

Духовник помедлил, как бы не решаясь, потом сел на кончик стула и почтительно, всем корпусом, склонился в сторону владыки. Владыка, осторожно и потихоньку отпивая кофе, рассказал духовнику свой сон и попросил разрешить его сомнение: мечтание ли это только, или указание? Духовник был оторван от хозяйственного занятия: с хутора привезли мед и он распределял его по банкам. Он был полон заботою о меде и потому слушал владыку вполуха, в душе же осуждал владыку, что тот оторвал, беспокоит его по пустякам, но вид сохранял подобострастный и в тон владыке, тихим голосом, отвечал, что, по его мнению, это могло быть и сонное мечтание, и указание. Однако, заметив на лице владыки как бы тень неудовольствия от такого неопределенного ответа, он поспешил сказать:

– Склоняюсь же, владыко святый, к мысли, что сие есть указание.

– Почему?

Духовник только на минуту затруднился.

– В священных книгах мы находим много примеров, – заговорил он, заключив в кулак свою длинную козлиную бороду и постепенно ее освобождая, – когда сны подобного рода принимались как бы за действительность и почитались за указание свыше. Например, сонное видение Иакова... а также вещие сны фараона, столь послужившие к славе Иосифа. Такожде и в житиях святых...

Тут духовник еще почтительнее склонился всем корпусом к владыке:

– Но мне ли говорить вам о сем, владыко!

Наступило молчание.

Слышно было, как свистел за окном осенний ветер, и владыка еще более сжался в своих подушках и поправил одеяло на ногах.

– Да, да, – сказал он, – слишком ярок и отчетлив был сон, чтобы он мог быть только мечтанием. К тому же он и не от злого духа, ибо не нахожу в нем никакого соблазна. Но к чему же он тогда относится... или вернее – к кому?

Духовник сделал вид, что размышляет.

– Ключарь? – сказал он неуверенно, не зная, что сказать.

– Ну-у, – уныло протянул владыка, – о. ключарь из всех моих духовных самый обыкновенный духовный. О чем помышляет человек сей? Отправить службу свою и погрузиться в жизнь обычную. Разве есть у него дерзновение? Разве слово огненное свойственно ему? Воистину, он ни тепел, ни холоден. – Владыка горько усмехнулся. – Его ли путь – путь закона?

Тогда духовник стал называть имена других городских иереев, и уж забыл про мед, слушал владыку с интересом: никто не был для владыки ни плох, ни хорош, – все обыкновенные. И духовник в душе осуждал владыку: – вот он как о нас думает, тихоня! Однако же, он решил воспользоваться давно жданным случаем и, исподтишка наблюдая за владыкиным лицом, назвал своего племянника, священника слободской церкви, которому хотел оказать протекцию, и теперь желал узнать, что скажет о нем владыка.

– Да, ведь, он ваш родственник, кажется? – спросил владыка, взглянув задумчиво.

Духовник расплылся в улыбку.

– Племянник, владыко!

– Ну, так не хочу говорить о нем худого.

Разговор сразу потерял интерес для духовника. В душе он уже совсем нехорошо отозвался о владыке, а потом мысли его снова вернулись к меду. Владыка смолк и ушел в свои мысли, духовник встал, собираясь уходить. Владыка не удерживал его. Ветер все крепчал за окном, разрастаясь в бурю, деревья сгибались и метались, а владыка сидел неподвижно, не шевелясь, забыв про кофе, пока где-то вдали, в пустынной тишине дома, не пробили часы, глухо и монотонно, раз за разом, одиннадцать.

Тотчас постучал в дверь келейник.

Бесшумно двигаясь, как тень, по кабинету, он помогал владыке одеваться к приему. Лицо у келейника было молодое, смиренно-монашеского склада, но холодное, глаза всегда опущены; от постоянных, перед всеми, почтительных поклонов он приобрел привычку двигаться и стоять – согнувшись.

– Просителей много? – спросил владыка.

– Человек десять уездных священников, – тихо и как-то бесшумно ответил келейник, – еще свиридовский дьякон с сыном.

– Дьякон о чем просит?

– Не говорит, в секрете держит. Самому, говорит, владыке объясню.

Келейник говорил почтительно, но как бы во сне, голосом безжизненным. Владыка взглянул в его бледное, холодное лицо, истощенное, как он знал, от постов и молитв.

– Какой твой жизненный путь? – тихо спросил он, принимая из рук его и надевая бриллиантовый крест.

Келейник быстро взглянул на владыку холодным, зорким взглядом слегка косых глаз, тотчас испуганно потупился, словно боясь, что владыка прочтет глубину его мыслей, и ответил смиренно:

– Путь мой в руках ваших, владыко.

Владыка приподнял брови и, отвернувшись, стал смотреть на качающиеся за окном деревья.

– Это ты на счет места в богодуховской обители намекаешь, что ли? – неопределенным голосом сказал он, а сам подумал: – "у всех у них только земное на уме"...

Келейник смиренно склонился:

– Да, владыко.

Владыка печально и чуть насмешливо улыбнулся.

– Пути наши в руках Господних, – холодно произнес он.

И направился в залу.

Келейник зло посмотрел ему вслед.

Но тон его был по-прежнему смиренный, когда он сказал, отпахивая перед владыкою дверь:

– Там еще о. ректор дожидаются.

– Попросите его первого.

Зала была просторна, высока и пустынна, – нежилой вид ее не скрашивали даже портреты прежних владык на стенах и картины в тяжелых, золоченых, потемневших рамах. В ней почти не было мебели: только стулья, редко расставленные вдоль стен, да в углу на ковре небольшой столик с двумя креслами возле него. И оттого зала казалась еще пустыннее. Владыка принял ректора, сидя у столика, и попросил его тоже сесть.

– Очень рад вас видеть, о. ректор, – ласково сказал он, – вы как будто приносите с собою шум и говор молодых голосов... При виде вас всегда вспоминаю свои юношеские годы. Ну, как наши питомцы поживают? Все благополучно в семинарии?

Ректор, высокий, плотный, рыжеволосый человек в очках, державшийся солидно и с достоинством, обладал голосом испорченной шарманки: он брал то низкие, то высокие ноты, и всегда брал их неверно, что немного раздражало владыку, но он старался этого не показывать.

– В наше смутное время, – начал ректор, садясь, причем "наше" он произнес тенором, а для "время" приблизился к границам баса, – благополучие всякого учебного заведения всецело зиждется на предусмотрительности... и зорком внимании...

Ректор медленно поднимался в небеса на крыльях своего голоса. Владыка знал, что ректор любит торжественные вступления и, не прерывая, слушал его с едва заметной усмешкой в глазах. Знал он также, что такие вступления знаменуют какие-нибудь важные и не всегда приятные мероприятия в учебной жизни семинарии, которые владыке часто приходилось оспаривать. И оттого ректор говорил тоном поучения, что было его привычною манерой, не взирая на лицо, – и это даже раз привело его к столкновению с синодским ревизором, а потом и к выговору. Но владыка привык к этому тону. С улыбкою, в глубине глаз, продолжал он слушать рассуждения ректора о "разлагающем влиянии современной смуты на юные души", о "буре отрицания и неверия, растущей в мире", – давно знакомые ему рассуждения, которые, впрочем, почему-то мало его смущали. Когда же ректор заговорил о "необходимости неослабного внимания и мер крутых и строгих", владыка уж слушал, не улыбаясь, и думал: – "не его ли уж это путь – путь закона?.." Но почему-то, – почему, он и сам не знал, – ему не хотелось этого.

И ему стало очень скучно.

– О. ректор, – мягко сказал он, – я так устал и так занят... В чем дело?

Ректор сквозь очки строго взглянул в лицо владыке и с теноровых высот бросился в пучину баса:

– Мастерскую необходимо закрыть!

Владыка откинулся в кресле и чуть заметная краска появилась на его щеках.

– Какую? Художественную?

– Да, владыко, – ответил ректор не допускающим возражения тоном.

И, так как владыка молча смотрел на него, он продолжал:

– Вторично осмеливаюсь поставить вам на вид, преосвященнейший владыко, что тлетворная светскость проникает через все поры заведения и поощрять это неблагоразумно. Воспитанники интересуются только живописью светскою, чему способствует и рекомендованный вами художник. Из шестнадцати воспитанников лишь двое рисуют картины содержания религиозного: один – лик Христа на плате, другой – Богоматерь, да и то Рафаэля.

– Худого в том не могу видеть, о. ректор, – прервал владыка, – это ведь первые ученические опыты, а хорошие картины лишь способствуют развитию вкуса. Рафаэль, говорите... да, ведь, дай Боже, чтобы наша среда выдвинула столь же высоких талантами творцов, какие были когда-то в римской церкви!

– Но, преосвященнейший владыко, – опять понесся в небеса ректор, – повторяю: это лишь исключение, остальные же увлечены живописью светской. А к чему приводит это, уж можете судить по следующему факту: недавно исключенный воспитанник...

– Невзоров? – встрепенулся владыка.

– Да. Так вот он был мною застигнут, когда... когда рисовал... – Тут ректор погрузился в бездны баса и почти прогудел, склонясь к владыке: – Фею!

– Так что же? – как бы удивился владыка.

– Да ведь это же, – возмутился ректор и слегка взмахнул руками, – обнаженная женщина!

Владыка подавил улыбку и взглянул за окна на бьющиеся у самых стекол ветви.

– Конечно, – сказал он неопределенно и как бы покорно, – к этому следует отнестись с осуждением... если плох оригинал. С чьей картины он рисовал?

– Не знаю, владыко... и знать не хочу!

– Но ведь воспитанники ваши, о. ректор, не готовятся к званию монашескому и каждый из них встретит в жизни женщину, не на картине только, но живую. Ведь и к святому Антонию являлись... обнаженные женщины. Чтобы бороться со злом, надо его знать, чтобы не принять за него и доброе. К тому же искусство показывает в обнаженности – красоту, сотворенную Богом, а красота развращать не может.

Ректор, через очки, удивленно взглянул на епископа, но тот смотрел не на него, а за окно, в серые сумерки дня.

– Да, бедный мальчик и пострадал за это, – тихо добавил он.

– Не за это, владыко, – резко сказал ректор, – а за результаты этого. Нравственный облик Невзорова в совершенстве обрисовался перед нами, когда в ящике его были найдены книги антирелигиозного содержания, а также к бунту и ниспровержению призывающие брошюры. Тогда же, как вы помните, мы были принуждены исключить его по единогласному постановлению совета и передать власти жандармской...

– Помню, – сказал владыка тихо и уже холодно, – это было без меня... когда я уезжал. Не могу вам забыть этого, о. ректор. Надо было подождать меня.

– Но не мог же я, владыко, рисковать!

– Чем? – прямо в лицо ему взглянул владыка.

– Репутацией заведения и своим положением.

– Ах, – воскликнул владыка и уж в голосе его прозвучало презрение, – неужели у всех только земное на уме!

– Мы все, владыко, на земле делаем земное... для небесного.

– Христос, – сухо сказал владыка, – поступал иначе. Он не думал о своем благополучии.

И владыка встал.

– Мастерская останется в том виде, как она есть, – сказал он, – не нахожу мотивы для ее закрытия достаточными.

– Но, владыко...

– Что?

– Тогда хоть позвольте пригласить в наставники иконописца– монаха.

– И на это согласиться не могу, нужен настоящий художник. Я Грязнова знаю лично. Это хороший художник и хороший человек... хотя и опустившийся. Не будем больше говорить об этом.

Ректор стоял перед ним с угрюмым упорством на лице.

– В таком случае, преосвященнейший владыко... – хмуро проговорил он. И в голосе его как бы прозвучала угроза.

Владыка нахмурился.

– Что еще?

– Я...

– Ну? Что вы?

В тоне его ректор почувствовал нетерпеливую раздраженность человека, не привыкшего к возражениям на свои категорические приказы.

Ректор с достоинством поклонился.

– Повинуюсь, владыко. Но снимаю с себя всякую ответственность.

– Я беру ее на себя, – сухо ответил владыка.

И он быстро и слегка небрежно благословил ректора, отпуская. Потом он в волнении прошелся по опустевшей зале и проговорил почти громко:

– Кто же тот человек, путь которого – путь закона?!

Белая дверь приемной приоткрылась и владыка поспешил встать на коврик посреди залы. За окнами уж выла и бесилась настоящая осенняя буря и ветви деревьев царапали по стеклам и стенам дома. Владыка внимательно и как бы с тайным ожиданием всматривался в лица просителей, робких сельских иереев, бесшумно проскальзывавших в приотворенную келейником дверь приемной и так же бесшумно исчезавших за нею. Там за дверью говорили, что владыка как-то особенно мягок, но и странно придирчив сегодня. Но владыка этого не знал, Он с интересом выслушивал просьбы и, поражаясь их ничтожностью, все как будто ожидал чего-то. Иереи, громоздкие, обросшие туками до потери форм, или худощавые, смиренно-юркие, а в общем все как-то на одно лицо, проходили перед ним в бесконечной смене, и он тотчас же забывал их и просьбы их, потому что и просьбы эти были как-то похожи одна на другую, а все вместе – на те бесчисленные просьбы, которые с тоской и скукой выслушивал он за десять лет своей службы. Как будто время остановилось, замерло в неподвижности, хотя и двигались в нем люди и звучали из уст их слова, похожие одни на другие.

– Все одно... все одно! – шептал владыка, пока дверь приемной поглощала одного просителя и как будто выталкивала на смену ему другого.

И он старался нащупать души их мягкими и пытливыми словами, но души прятались, словно боялись обнаженности своей, он лишь видел растерянные лица, пугливо опускающиеся глаза, в испуге дрожащие руки. Он видел это, но не оставлял их и, уже чувствуя острую тоску, пытался говорить слова, которые бы вызвали ответ души, и в нем сияние небесного света.

Но как будто тьма сгущалась вокруг него.

– В чем ваша просьба? – спрашивал он плотного священника с угрюмым черным лицом.

Священник пал на колени.

– Милости прошу, владыко святый, милости!

– В чем?

– Ради детей моих освободите от суда? Согрешил... и... – Священник целовал край его рясы. – Каюсь!

– Встаньте, – мягко говорил владыка, – и объясните.

Но священник не вставал и пылко говорил:

– Вымогательство!

– Под судом вы по жалобе от прихожан?

– Да.

– И правда там... в жалобе-то?

Священник глухо вздохнул:

– Правда, владыко святый. Не хочу лгать перед святителем. Каюсь!

Владыка вдруг резко спросил:

– Как вы смотрели на свой жизненный путь, когда были в семинарии?

Священник взглянул робко и удивленно.

– Уж не помню, владыко... давно это...

– Но... мечтали же вы о чем-нибудь?!

– Мечтал сделаться иереем.

– Иерейство и вымогательство... разве ж это совместимо?!

– Каюсь, владыко святый! Но приход мой маленький и бедный. Нечем жить. А у меня... семеро ребят!

– Все по лавочкам сидят? – грустно усмехнулся владыка.

И сердцем почувствовал, что тут больше не о чем спрашивать.

– Идите и не грешите впредь, я прекращаю дело.

Он все с тою же грустною улыбкой наблюдал, как священник не вышел, а вылетел в дверь. Сменивший его духовный был небольшого роста, но голову имел большую, всю поросшую огненным волосом, а широкие челюсти его напоминали челюсти щелкуна. Когда он говорил свои тягучие и медленные слова, владыке казалось, что священник дробит орехи своими крепкими зубами. Внешность его заинтересовала владыку, особенно его большие, темные глаза, в которых застыла, казалось, какая-то тайная, испуганная мысль. Священник тягуче изъяснял, что приход его бедный и он желает перевестись в богатый Ивановский завод, где только-что освободилась вакансия младшего священника. И все время, пока он говорил, владыке казалось, что он говорит не о том, что думает, а слова его только механически льются, как заученный урок.

– У вас много детей? – спросил владыка.

– У меня нет детей, – потупившись, механически, без выражения отвечал священник.

– Как... вы, значит, недавно священствуете?

– Шестой год. Но у меня нет детей.

– Так зачем же вам богатый приход? – удивился владыка – неужели ваш теперешний приход так беден?

– Нет, жаловаться не могу. Но очень глухой.

– Я вас не понимаю, – тихо промолвил владыка.

Священник потупился.

– Мне обещали.

– Кто? Зачем?

Священник молчал и постепенно лицо его становилось таким же огненным, как и волосы на его голове.

– Я вас не понимаю, – повторил владыка, пытливо вглядываясь в его лицо, – многосемейные иереи ищут богатых приходов, им надо воспитывать детей... а вы? Что руководит вами? Не могу же я думать, что... любостяжание?

Священник молчал.

– Бог не дал вам детей и с ними и заботы житейской. Значит, вы свободны в жизни своей и пути служения Господу открыты перед вами.

Он уже заговорил мягче:

– Служите ли вы ему?

– Служу... по мере сил.

– Но как? Может быть, я не понял вас, и вами руководят высшие цели в перемене места служения?

Священник молчал и лицо его ничего не выражало, лишь продолжало оставаться огненно-красным, словно вся кровь прилила к нему и не могла отлить.

– Ответьте!!!

Священник еще помолчал и раза два двинул челюстями, словно стараясь сказать что-то из того, что он думал, но снова заговорил механические и тягучие слова:

– Мне обещали Ивановский приход, еще когда я посвящался в иереи.

– Кто?

– Прежний епископ.

– Но почему?

Священник опять замолчал и лицо его по-прежнему ничего не выражало. Владыка грозно нахмурился.

– Ступайте, – резко сказал он, – не дам вам прихода!

Но тут все лицо священника задергалось, словно стараясь выйти из механической неподвижности своей, и священник со странным стуком колен повалился на пол и припал рыжей головою своей к ноге владыки.

– Владыко святый, – заговорил он каким-то совершенно другим голосом, – дайте мне этот приход... дайте! Не губите меня, владыко святый!

И, не давая владыке сказать слово, утратив всю механическую неподвижность лица своего, он продолжал говорить горячо, страстно, порывисто, вкось и вкривь соединяя слова, поднимал к владыке испуганные глаза и все нелепое, кирпичное лицо свое.

– Я солгал... мне никто не обещал. А я... не могу. Это надо! Дайте, владыко, дайте мне его! У меня... матушка... жена... Я люблю ее, владыко... что ж делать мне? Люблю ее, люблю... владыко святый! Глухое место Богдановка-то... гиблый приход... шесть лет... мордва! Она молодая... плачет и тоскует... она не может... она уйдет, владыко святый. Татары... Господи! Мне бы так... А она... не виновата. Уйдет, владыко святый! Дайте, дайте мне его! Я такой же священник... как все. Я все могу! Только бы ей... там хорошо ей будет, весело будет. Дайте мне его... владыко святый!

Он колотился о пол рыжей головою.

– Как все... я, как все, – повторял он, – разве хуже я других? Им-то все равно, а мне... А я просить не умею. Владыко, дайте... дайте мне его! Она говорит: – тюрьма! А разве я... Я вам как на духу... святителю моему...

Речь его потеряла свою тягучесть и владыка видел, что тайное его вскрылось перед ним. И было только это. И не видел он другого. И понимал, что тут также бесполезны вопросы... путь этого человека – как путь других и заботы его – земные. Он сам был когда-то священником, имел жену и детей, и понимал этого человека, понимал драму души его. Но драма эта была земная, как у всех, и не видел он в ней небесного света.

– Встаньте, батюшка, – сказал он.

Священник поднялся и глаза его, с таинственным испугом в них, жадно впились в лицо владыки.

– В руках твоих, отче святый, судьба моя! – сказал он как бы заученные слова, и опять в словах этих появилась тягучесть.

– Я исполню ваше желание, – сказал владыка.

Священник смотрел, не понимая.

– Я вас перевожу в Ивановский приход, поезжайте, обрадуйте вашу матушку и передайте ей мое благословенье.

Священник шумно вздохнул, задвигал челюстями, но ничего не сказал, только снова молчаливо повалился в ноги и ударился о пол рыжей головой. Его сменили другие.

И снова перед владыкой мелькали тени людских желаний, забот, огорчений – все одно и то же, давно знакомое, плодящее тоску своим однообразием, своим бескрылым, земным, тленным обликом. Только единственный раз владыке показалось, что вот то, чего он ждет... и он весь оживился, когда высокий, красивый священник, сделав перед ним с почтительным смирением земной поклон, сказал:

– Пути Господни, владыко, привели меня к вам!

Но тут же оказалось, что священник из другой епархии и приехал проситься в епархию владыки, чтобы быть поближе к родственникам.

– И это единственный мотив?

Священник удивился, смутился и сказал:

– Да.

– У нас своих много, – резко сказал владыка.

И отказал.

– Много еще? – устало спросил он келейника.

– Только дьякон один...

– Зовите скорее.

Но дьякон чего-то замешкался, а владыка стоял понуро среди пустынной залы и думал о том, что нет вокруг него людей, путем которых был бы путь закона. И он припоминал, и не мог припомнить, и вся жизнь представлялась ему как-то на одно лицо, – лицо серое, угрюмое, озабоченное земными заботами. И сам он представлялся себе таким же человеком, путь которого темен и неясен. Буря как будто стучалась в дом и просилась войти, а ветки деревьев царапались в стекла. И казалось, вместе с воем бури, осенний холод проникал в пустынную залу. Владыка вздрогнул от озноба и очнулся.

"Да что же это дьякон?"

Дом словно уснул – ни единого звука, только снова вдали монотонно пробили часы два раза.

Белая дверь приемной поспешно отворилась, вошел высокий дьякон в зеленой рясе, моложавый, несмотря на седину, с лицом веселым и бодрым. Он как-то особенно придерживал полу рясы, так что она мешала ему идти, и в лице его таилась смущенная усмешка. За ним вошел такой же высокий, только очень худой, юноша в неуклюжем семинарском сюртуке, с лицом угрюмо-серьезным. Его красивые черные глаза открыто и смело остановились на лице владыки. Сделав обычный земной поклон, он тотчас встал и как бы отошел в сторону, а зеленый дьякон не поклонился, но бухнулся владыке в ноги, и хотя он говорил серьезно, но слова его были как будто веселые.

– Простите, ваше преосвященство, за промедление!

Он встал и почтительно принял благословление.

– Почему же вы заставили меня ждать?

Дьякон, продолжая странно придерживать полу рясы, смущенно рассмеялся:

– Поспешишь, людей насмешишь, ваше преосвященство; я с такою поспешностью бросился на ваш святительский зов, что... гвоздик там случился!

Дьякон приоткрыл полу рясы: другая пола была разорвана и, видимо, наскоро зашита белой ниткой.

– Ниточка задержала, ваше преосвященство. Ибо не хотел являться перед владыкою в растерзанном виде. Келейник, спасибо, выручил, ниточка нашлась... уж не осудите, ваше преосвященство.

Дьякон говорил это с таким видом, и был так комичен в своих словах и движениях, что владыка невольно рассмеялся. Но тотчас же стал серьезен и пытливо посмотрел на дьякона. Принявши это за безмолвный вопрос, дьякон снова бухнулся в ноги.

– За сына прошу, ваше преосвященство!

– В чем?

– Простите его, владыко святый, – не вставая с колен, говорил дьякон, и уже теперь умоляюще смотрел на владыку, – не судите его строго, но яко Христос взгляните оком милостивым. Согрешил, претерпел... и теперь кается... – и дьякон не мог удержаться от веселого слова. – Ему тоже ниточка нужна!

Сын угрюмо нахмурился.

– Отец, – сказал он, – ведь, ты же мне говорил...

Дьякон встал и замахал на сына руками:

– Молчи, молчи, молчи... я знаю, что делаю!

Владыке стало весело от слов дьякона и от этого спора. Он внимательно, смеющимися глазами, посмотрел на юношу, он ему нравился.

– Так вы, значит, не согласны с тем, что говорит отец?

– Нет, – ответил тот, хотя дьякон делал ему отчаянные предостерегающие жесты.

– И не каетесь? – уже улыбнулся владыка.

Юноша сделал резкое движение головой.

– Нет!

– Однако, я даже не знаю, в чем ваше дело, – взглянул владыка на дьякона, – и кто вы такие?

Дьякон как будто удивился.

– Да я же дьякон Невзоров из Демьяновки, а это мой сын...

– Невзоров! – оживился владыка, и теперь весь повернулся к юноше, – так вы и есть Невзоров... исключенный?

– Я.

– Так это вы читали антирелигиозные книги? Это вы читали брошюры, призывающие к бунту? Это вы...

Чем далее говорил владыка, тон его становился резче и уже брови грозно хмурились, но юноша не опускал перед владыкою своих серьезных, открытых глаз, и на каждый вопрос отвечал прямо и твердо:

– Я.

– И вы тайком распространяли их среди других юношей?

– Да.

Владыку удивила эта твердость ответов, Глаза его вспыхнули.

– И вы пострадали? – спросил он тише.

– Да.

– Сидели?

– Да.

– Долго сидели?

Тут дьякон снова бухнулся, словно нырнул под ноги владыки.

– Нет, нет, нет – возбужденно говорил он, – он недолго сидел... всего три недели. Светские власти, владыко, не нашли ничего серьезного. Отпустили, владыко, отпустили сына моего! По младости, по глупости вышло это с ним... он кается, он теперь кается, владыко святый... он никогда больше не будет, простите его. Он кается!!!

Владыка серьезно взглянул на юношу.

– Каетесь?

Тот снова сделал резкое движение головой.

– Нет!

И так как владыка молча смотрел на него и как бы ждал объяснения, он заговорил с хмурой порывистостью:

– Да и в чем, собственно, я должен каяться, ваше преосвященство? Я смотрю так: душа человеческая подобна улью, куда он должен, как добрая работница пчела, сносить медовую пыль ото всего, что есть доброго и хорошего в мире. Согласен я или не согласен с теми книгами, но я считаю своим правом читать их... и говорить о них с другими. И если я захочу душу свою слить с их мыслями... и жить... это тоже мое право.

Взгляд его угрюмо вспыхнул.

– И я ни перед кем не поступлюсь им!

Наступило молчание.

Дьякон стоял, в отчаянии опустивши руки.

– Так вы, – тихо спросил владыка, – считаете путь свой – путем закона?

Он смотрел на юношу с загоревшимся лицом. Тот в тон ему так же тихо ответил:

– Не знаю, ваше преосвященство, что такое путь закона, но считаю его путем правды своей.

Внезапно владыка отошел от своих просителей, прошелся, к удивлению дьякона, по зале, постоял некоторое время у окна, как бы наблюдая беснующуюся на улице бурю и совершенно забыв о просителях. Затем быстро вернулся на коврик.

– Дьякон Невзоров, – сказал он, – выйдите отсюда.

Дьякон остолбенел и не двигался.

– Выйдите, – повелительно повторил владыка, – я хочу остаться с вашим сыном.

Он добавил мягче, улыбнувшись:

– Исповедовать его.

Дьякон бухнулся в ноги и пошел из залы, по пути делая сыну таинственные знаки. Владыка отошел к дивану.

– Я устал, сяду, – сказал он и ласково показал юноше на кресло. – Садитесь и вы.

Тот взглянул удивленно, момент поколебался, но сел.

– Я – монах, – тихо сказал владыка, – далек от жизни, и многое мне непонятно. Объясните мне путь, к которому лежит ваша душа.

Юноша продолжал глядеть на владыку удивленно, как-то странно, словно сомневаясь в чем-то и недоумевая. И вдруг он мягко улыбнулся и заговорил с какою-то молодой доверчивостью. Владыка внимательно слушал. Говорил юноша просто и открыто, – очевидно, мысли давно продуманные, не всегда, как чувствовал владыка; свои, но сроднившиеся с душою и окрашенные горячей юной убежденностью. И хотя слова его былине совсем понятны владыке, чужды, а порою как бы и враждебны чему-то крепко существующему, в чем владыка не позволил бы себе и усомниться – но он почувствовал за ними какую-то правду, непонятную ему земную правду, от которой исходил, однако, понятный ему небесный свет души живой, упорной, правдивой и страстной. И уж он отдался своим мыслям, думал о том, что если и заблуждается эта душа, то и в заблуждениях ее больше правды, чем в правде окружающих его, и что небесный свет в ней, быть может, приведет ее к Голгофе, но никогда путь ее не будет путем земным и путем неправды...

Вдруг он взглянул на юношу светлым взглядом.

И прервал его:

– Что же просит для вас отец ваш?

Юноша смолк и нахмурился.

– Место псаломщика, – сказал он.

– Место псаломщика, – задумчиво повторил владыка, – и это удовлетворит вас?

– Пока мне больше не на что рассчитывать.

– Ведь, вы с богословского?

– Да.

– Я могу устроить: хотите опять в семинарию?

– Зачем?..

– Потом в академию...

– Это не привлекает меня, я хочу живого дела.

Владыка замолчал.

Вдруг улыбнулся и спросил: