Текст книги "Белый клоун в чёрной мантии"
Автор книги: Сергей Ильичев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
В другой проруби, образовавшейся после взрыва еще одной бомбы, уже плавали генерал и тот солдат, которого грозились отдать в штрафбат. Точнее, держался на плаву лишь солдат, а вот генерал уже медленно погружался вслед за своей набухшей шинелью, и его при таком течении очень быстро могло унести под лед. И поэтому первым Георгий вытащил из воды комбрига, который, охолонувшись в ледяной воде, уже начал приходить в себя, а уж после – рядового. И положил их рядком.
Строгого подполковника нигде не было видно. Если честно, то рядом вообще не осталось ни одной живой души.
Георгий добрался до того места, где стояла их машина, и вскоре нашел свой полушубок. Благо что он был цел.
И вернулся к генералу, который уже открыл глаза.
– Это что же такое было? – тихо спросил очнувшийся генерал.
– По-православному это называется второе рождение, – ответил ему лежавший рядом солдат.
– Как это случилось?
– Бога вы недобрым словом помянули…
– Бога? Кто бы мне Его показал или сказал нечто такое, о чем я еще не знаю… Может быть, тогда я бы и поверил…
– Ну, тогда слушайте! Еще несколько минут назад вы, точнее сопровождающий вас полковник, грозились отправить меня в штрафной батальон. А потом был взрыв авиабомбы и нас взрывной волной отбрасывает в воду, где вы начинаете тонуть. И тот офицер, – он показал на Георгия, который в это время уже снял с себя мокрое белье и теперь выливал воду из валенок, – спас нам жизнь. А теперь ответьте для себя на один вопрос: зачем ему нужно было, рискуя своей жизнью, вытаскивать вас из ледяной воды, если он точно знал, что после этого окажется в штрафбате? Плыли бы себе сейчас преспокойно и дальше…
Генерал какое-то время обдумывал услышанное. А потом вдруг сказал:
– А ведь меня в детстве батюшка наш сельский окрестил. Вот только крестика на мне нет…
Услышав эти слова, Георгий снял с себя отцовский крестик, подошел и повесил на генеральскую шею.
Генерал в этот момент почувствовал вдруг тихую радость, как в детстве, от обретения чего-то давно утерянного и вдруг неожиданно найденного вновь.
– Спасибо тебе, сынок, за жизнь, что мне сохранил. И за крестик, коим меня сегодня увенчал. Самого-то как звать?
– Лейтенант Георгий Государев из рода Государевых… А если про жизнь, то вам ее как раз Бог и сохранил. Знать, нужна еще ваша жизнь родному Отечеству…
– Пока жив буду, не забуду этот день и тебя, Георгий Государев из рода Государевых…
А Государев, прикрыв генерала своим полушубком, стал разводить костер, хотя вокруг и без него все пылало ярким пламенем. Подтянул ближе к огню и солдата, которого вытащил из воды. Тут же развесил сушиться обмундирование и, разыскав лопату, стал углублять большую воронку, что образовалась от взрыва при дороге, в которой собирался похоронить боевых товарищей.
В одних трусах и валенках, но уже в поте лица, трудился, вгрызаясь в мерзлую землю.
В этот момент к горящей переправе подъехала, видимо, отставшая от виллиса машина сопровождения с группой вооруженных людей. Старшие офицеры быстро отыскали комбрига и, не сказав ни слова тому, кто все еще усердно вгрызался в землю, погрузили генерала в машину и быстро увезли…
Зимний день уже подходил к концу, когда Георгий начал подтаскивать трупы бойцов и опускать в ту самую воронку, предварительно разыскивая документы погибших, если таковые при них имелись.
После этого подошел к незнакомому бородатому солдату, которого вытащил из воды вслед за генералом, тот открыл глаза.
– Живой… – обрадованно сказал Георгий.
– Время мое еще не пришло, хотя понимаю, что совсем недолго мне жить на земле осталось, – ответил ему солдат.
– Ну так поживи еще, солдат. Ангела тебе хранителя.
– Так ты и есть мой ангел-хранитель. Не случайно же нас эта переправа соединила…
– Ты о чем? – удивился Георгий.
– Мы ведь теперь вроде как братьями стали. Породнил нас с тобой Господь!
– Чем же породнил?
– Какое сегодня число, лейтенант?
– 19 января…
– Правильно! День Богоявления… Или Крещения, как в народе говорят. Вот крещением нас и породнил…
– А ведь действительно, надо же такому случиться.
– Это уже не случай, лейтенант. Это Промысел Божий нас с тобой здесь свел и одной водной купелью повязал. Я, будучи в сане игумена, ушел на фронт вместе с сибирской дивизией и под Москвой начал свой первый бой. Слава Богу, что многие души удалось поддержать и укрепить в вере, в любви к Отечеству, на ратный подвиг подвигнуть, а скольких окрестить и в последний путь достойно проводить. А теперь вот Господь меня с тобой свел.
– Ну и что из всего этого следует?
– Послушай меня внимательно, лейтенант, так как жить мне осталось совсем немного. Как православному воину и как более старший даю тебе свое благословение, а как игумен – прошу исполнить последнюю волю умирающего монаха…
– Какова же будет ваша воля, святой отец?
– Послушание твое, Георгий, будет заключаться в том, что с этого дня и по всей твоей дальнейшей жизни, что отпущена тебе Господом, предстоит тебе теперь нести мой монашеский крест с именем святого Георгия Победоносца…
– Так я и сам Георгий…
– Ведаю, не перебивай. Данною мне Господом и Богом властью посвящаю тебя, воин Христов, в священный ангельский чин игумена земли Русской.
С этими словами он с трудом расстегнул ворот своей гимнастерки и вытащил золотой крест с украшениями, а затем, сняв его с себя, поцеловал и надел уже на шею лейтенанта, удостоив его, таким образом, права ношения на себе этой святыни.
Георгий замер, еще не веря в то, что это происходит с ним, и в то, что это вообще происходит.
А игумен продолжал:
– Мы с тобой одного сложения и роста. Возьмешь мои документы, а после выздоровления, когда тебя комиссуют, поедешь в Иркутск…
– У меня рана-то пустяковая. И не болит вовсе. Кто же меня во время войны комиссует?
– У тебя, лейтенант, пуля под сердцем. По всем правилам медицинской науки ты должен был быть уже давно захоронен, а ты, вот видишь, еще и разговоры умные ведешь. Ну так слушай и не перебивай. В 160 километрах от Иркутска, в уединенном месте, есть хутор Приют… – С этими словами он достает и передает Георгию свои документы. – Здесь же вместе с документами найдешь карту тех мест и крестик, отмечающий место еще до войны обнаруженного мною бесценного клада. Тебе предстоит распорядиться им по совести, помогая восстанавливать храмы и целить людские сердца.
– Да какой же я монах, если всю жизнь мечтал быть клоуном…
– Настоящий клоун – это тот же монах, что несет людям целительную для их натруженных сердец радость и надежду. Во время смуты и войны это бесценный дар. К тому же у тебя любящее сердце и открытый взгляд, ты внимателен к людям и умеешь отличить правду от наносной лжи. А начнешь с восстановления Заумчинского монастыря. Золотые монеты будешь обменивать на лес и камень; на деньги, что получишь за проданные украшения, сошьешь облачение для алтаря и одежду братьям. Кормите каждого, кто переступит порог монастырский, и проявляйте к ним внимание и заботу. Этих людей тебе Сам Господь будет посылать… Не забывай: гость в дом – Бог в дом. А уж дальше Господь тебе Сам укажет, кому и на что выделять эти несметные сокровища.
– Я и слов-то ваших не понимаю, хотя в церкви все детство провел. Наш спецприемник в храме размещался. А о том, что крещен был в детстве, так сам только перед войной узнал…
– Первые ученики Христовы простыми рыбаками были, а весь мир их слушал. Не беспокойся за слова и не думай, что будешь говорить. Доверься Господу, а все остальное приложится…
– Да как я жить-то по двум документам буду? – снова озадачился лейтенант.
– Как я понимаю, ты в данный момент и вовсе остался без документов…
– Не может быть… – Георгий обернулся на ту сторону, где только что лежал генерал. И ведь действительно, вместе с генералом забрали и его полушубок со всеми документами…
Игумен улыбнулся.
– Да и не генерал это вовсе. Но фамилию его лучше вслух не произносить. Дай Бог ему здоровья. Уж не ведаю, какими судьбами он здесь оказался, но в одну купель вместе с нами его Господь окунул… Это добрый знак. И еще! Думается мне, что эта нечаянная встреча еще обернется для тебя такой же нечаянной радостью уже в твоей будущей жизни… А теперь прощай, дорогой мой клоун. Сделай последнее усилие, опусти меня к братьям в общую могилу. А за упокой наших душ я еще с утра помолился…
– Но ты же ещё…
– Опускай. Пора.
И прежде чем навсегда закрыл глаза, одарил Георгия таким трогающим душу взглядом, что отпечатался тот взгляд в сердце клоуна на всю оставшуюся жизнь. Белого клоуна, которому теперь предстояло надеть черную монашескую мантию…
В военном госпитале Георгий обзавелся красивой бородой. И она ему нравилась. Врачи не особенно и настаивали на том, чтобы он ее сбривал, понимая, что жить солдату осталось совсем немного. Когда его все-таки довезли до областного госпиталя, то рентгеновские снимки показали, что немецкая пуля действительно своим краем чуть не задела сердце солдата. И по всем правилам медицинской науки солдат давно «был более мертв, чем жив»… – но это уже из сказки о консилиуме вокруг Буратино…
На этом же снимке местными хирургами было обнаружено, что вокруг самой пули образовался некий жировой пласт или нарост в виде кокона, в котором пуля уютно себя чувствовала. Таким образом, без хирургического вмешательства сам организм раненого лейтенанта, пока его везли до госпиталя, справился с опасностью и сохранял жизнь Георгия. Главный врач больницы связался со своими товарищами – фронтовыми хирургами, и после обсуждения они решили не вторгаться в чужую плоть со скальпелем, дабы не разрушить того, что сделала за них сама природа.
Георгию сказали о пуле, которая останется в его сердце как напоминание о войне. И при этом намекнули на то, что не могут ничего гарантировать и в любой момент… А потому просили его поменьше беспокоиться и беречь свое сердце.
Но лейтенант, а теперь по новым документам – рядовой Георгий Любомудров, хорошо понимал, что это напоминание более о том тезке игумене, о взятом послушании нести на себе его крест. И еще что заметил Георгий, когда по каким-то вопросам общался с ранеными бойцами: если боец должен был идти на поправку, то его сердце было спокойным. А если солдату суждено было в ближайшее время умереть, то сама пуля начинала проявлять некое беспокойство, которое отзывалось резкой болью в сердце.
Когда это произошло в первый раз, Георгий не понял этого подаваемого ему знака. И только утром следующего дня узнал, что солдат ночью умер… А когда смерть забрала еще две жизни при аналогичных обстоятельствах, а пуля исколола в ночи всю душу, то тут он все про себя понял и даже плакал в ночи, что не смог выполнить данного ему послушания и три души отошли в мир иной без покаяния.
Утром следующего дня, перекрестившись и с молитвой на устах: «Господи, помоги!», он стал обходить палаты тяжелораненых бойцов.
О, как затрепетало сердце, отозвавшись на эту готовность Георгия к спасению душ своих собратьев и товарищей по оружию! Весь день, даже не заходя в свою палату и не прикасаясь к пище, он подсаживался к тем, на чьих лицах уже была маска неминуемой смерти. И беседовал, расспрашивая о доме, о родных и близких, о детях. А потом, выпросив бумагу и карандаш, стал записывать адреса отходящих в мир иной, обещая написать… И лишь после этого тактично подводил к разговору о Боге, о вере, о покаянии…
И вот, что любопытно, стоило лишь Георгию вслух произнести слово о Спасителе, как лица умирающих солдат оживали, в глазах появлялась несказанная радость и душа расцветала в несказанной, но памятной сызмальства любви к Творцу, а искупительные слезы покаяния сами навертывались на их глазах. И еще Георгий почти каждый раз отчетливо слышал, как их губы сами начинали шептать знакомые слова: «Господи, помилуй меня, грешного!»
Врачи, а более сестры, стали замечать, что появление Георгия в той или иной палате часто было связано с последующей смертью того, с кем солдат начинал беседовать.
И вскоре главный хирург больницы попросил, чтобы раненого рядового Любомудрова привели к нему в кабинет.
– Товарищ полковник, рядовой…
– Садись, солдат. И давай как на духу. Почему после общения с тобой умирают даже те, кто уже шел на поправку? Люди стали бояться, когда ты мимо их палат проходишь. Какой такой магией ты владеешь?
– Недавно у меня на руках умер монах, священник…
– Ну, только не начинай про переселение душ…
– Хорошо, тогда давайте подойдем с другой стороны. У вас же есть списки больных. Дайте мне их, пожалуйста.
– Фокусы показывать будешь? Ну, давай посмотрим…
И раскрыв папку, что лежала у него на столе, передал Георгию несколько отпечатанных на машинке листов.
– И карандаш, пожалуйста…
Военврач дал и карандаш.
– А теперь, с вашего позволения, я сделаю здесь некие приписки у тех, кто может умереть в ближайшее время… Эти списки будут у вас, а я в эти дни постараюсь не выходить из своей палаты… – сказал и задумался. – А впрочем, сделаем иначе. – И склонившись над столом, начал делать какие-то записи около каждой фамилии.
Главный хирург за это время успел выкурить папироску и выпить стакан чаю…
И Георгий вернул ему его же бумаги со своими поправками.
Главный хирург лишь бросил беглый взгляд на его записи. А потом надел очки и уже более внимательно стал вчитываться в пометки, сделанные Георгием. Там рядом с каждой фамилией стояли отметки о характере ранения, дополнительные записи о тех болезнях, что требуют оперативного хирургического вмешательства, и, конечно же, крестиками были отмечены те, кто не выживет в ближайшее время…
Хирург снял очки. И откинулся в своем кресле.
– Тебе же, сынок, цены нет… – произнес он, глядя на своего пациента.
– Если бы вы меня сегодня не спросили, то я бы и не знал, что владею этими знаниями. Это всё не иначе как по молитвам умершего у меня на руках монаха.
Тогда хирург вдруг процитировал следующие строки:
– Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи!
После чего хирург, внимательно посмотрев в глаза солдата-монаха, спросил:
– Скажи, солдат, как на духу, сколько мне осталось жить?
Георгий, спокойно выдержав его взгляд, твердо ответил:
– Два года… А уточнять не стану…
– Слава Тебе, Господи, и за этот дар… Значит, кое-что успею в этой жизни еще сделать…
– Но и это лечится молитвой и постом…
– Спасибо тебе, солдат! Ступай с Богом, а мне нужно еще о многом подумать…
Когда Георгий покидал госпиталь, то все, кто мог и даже не мог, прильнули к окнам. Весь медицинский персонал вышел проводить того, кто укрепил в них веру в завтрашний день и любовь к жизни, поддержал дух и помог изнемогающему телу.
Георгий стоял и чувствовал то, что они все хотят от него услышать.
И громко крикнул:
– Скоро! Ровно через год! Ибо с нами – Бог!
И вдруг, неожиданно для себя самого, осенил возликовавшую толпу широким крестом, благословляя их на новые подвиги во имя веры и родного Отечества.
И еще какое-то время с удивлением смотрел на свою ладонь, на то, как ладно и сами собою сложились по-церковному его пальцы в момент этого самого благословения.
И потом вдруг смутился и прижал эту ладонь к груди, дав ей прикоснуться и почувствовать игуменский крест, что был у него на груди…
А потом шел и плакал от радости соприкосновения с этими удивительными людьми, не щадящими себя и давно работающими в этом госпитале на втором дыхании…
До хутора Приют он добрался уже в июне 1944 года. В рубленой келье монах нашел добротное, словно для него сшитое облачение и книги – наставления о монашеской жизни и монастырском укладе. И несколько дней провел, словно в затворе, в чтении и привыкая к новому для себя образу.
Лишь после этого вышел к указанному месту, отмеченному крестиком, и просто обомлел. Между замшелыми валунами прямо на земле высотой чуть менее метра, а в диаметре не менее двух лежало то, что в книжках называлось воистину несметным сокровищем: золотые монеты и украшения, драгоценные камни и церковная золотая утварь, нити жемчуга и россыпями крупные алмазы, – все это периодически омывавшееся дождями и согреваемое солнцем просто так лежало на открытом месте, и его до сих пор никто не обнаружил. Непостижимо! Непонятно! Странно! Просто невозможно, но факт оставался фактом, хотя Георгий шутя и произнес классическую магическую фразу из любимой сказки: «Сезам, откройся!»
Несколько дней спустя в Иркутске к соборному храму, теперь уже в монашеской мантии и в клобуке, шел памятный и любимый в народе с довоенных лет игумен Георгий.
– Гляди, Анфиса, неужто молитвенник наш идет? – увидев монаха, сказала старушка Никодимиха. – Почитай уже более трех лет, как он на фронт ушел.
– И верно… – согласилась с ней соседка Анфиса, что была помоложе и поглазастее. – Такой мужик, а живет один… – тут запричитала вдовая Анфиса, что вот уже с год, как получила похоронку на своего мужа.
– Ты рот на него хоть не разевай, грех-то какой о монахе худо думать…
– Почему худое, я как раз хорошее думаю… Вот к кому бы ночью прижаться, вот от кого детишек бы заиметь да жить в любви и согласии…
– Запричитала, дуреха. Ты лучше до храма дойди да на коленочках упроси Господа, авось и пошлет тебе кого достойного…
– Просила! Не дает!
– Значит, не то просила да не о том на молитве думала. Уж я-то тебя с детства знаю. Скольким ты парням голову-то вскружила… А монаха тебе не дам. И не думай об нем даже…
Встречные, измученные военной годиной люди останавливались, узнавали и с радостными лицами приветствовали его. Кто-то подходил под благословение.
– Батюшка, помолитесь за сына Игнатия, вот уже полгода как писем от него нет… – просила мать солдата Копылова.
– Жди, мать, и готовься к трудностям. Сынок твой в одном из госпиталей на юге страны находится. Ногу он на фронте потерял. Так что месяца через два, не ранее, но до дома дойдет…
– Так ты его видел?
– Нет, только слышал о твоем герое…
– Живой… И на том спасибо. Слава Тебе, Господи! – сказала, перекрестилась и довольная пошла к храму.
– Отец Георгий, как там, на фронте-то, скоро ли одолеем супостата? – спрашивал умудренный возрастом и сединами старик, если судить по выправке – бывший военный.
– Бежит он от нас, теряя на ходу людей и технику. Да и сам, поди, уже не рад, что на нашу землю сунулся…
– И я так понимаю, что недолго ему бежать осталось. Сколько километров до Берлина-то? Вот и думается мне, что при такой его прыти к началу следующей весны он лапки кверху уже сам поднимет…
Теперь уже пришла очередь улыбнуться Георгию.
– Живи, отец, чисть боевые ордена, тебе еще в них на Параде нашей Победы покрасоваться придется…
– Дело говоришь… Пора мундир сушить да чистить… А то старуха моя мне все не верит…
Но вот и соборный храм. Казалось, что весь город пришел сегодня на службу, которую совершал правящий архиерей.
Игумен Георгий вошел в храм и перекрестился. Знакомый запах ладана, треск церковных свечей, сладкоголосое пение хора закружили голову, нежно и бережно запеленали сердце, разбудили память далекого детства, о котором накануне войны напомнила Марфа.
И тут Георгий вдруг увидел себя месячного, опускаемого священником в купель. Даже не священником, а двумя ангелами небесными, что радовались, глядя на разумное дитя, а он им что-то лепетал, и они все весело смеялись, каждый раз после очередного погружения, что совершалось в тот миг в Таинстве крещения во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Рядом стояли молодые мама и отец. Они были счастливы. Тут же радостная и раскрасневшаяся от волнения Марфа, что и приняла на свои руки младенца, освященного благодатью Святого Духа и нареченного во имя святого великомученика Георгия Победоносца.
– Отец игумен… Вас владыка просит пройти в алтарь… – Эти слова молодого послушника заставили Георгия вернуться с небес на землю.
– Постой, не уходи… Куда идти-то?
Тот резво пошел, разрезая паству на два пласта. Игумен Георгий шел за ним.
Тут же, словно волны умиления, разбежались по храму возгласы искренней радости и народной любви оттого, что Господь сохранил и вернул им их любимого пастыря.
Георгий уже сориентировался, к каким входным дверям они направляются, и притормозил служку, успев схватить его за подрясник.
– Слушай, быстроногий, ты скажи, что мне сейчас следует делать, а то я после контузии ничего не помню…
– Ну вы даете, а как же служить-то будете? – нечаянно вырвалось у того.
– Еще сам не ведаю… Ну, так рассказывай. Только быстро, четко и по-военному.
В алтаре соборного храма в этот праздничный день было собрано все духовенство края: епископ, один старик-протоиерей да два еще молодых священника из раскаявшихся обновленцев.
Рядом с владыкой властно и словно бы на всю оставшуюся жизнь стояли два рослых и голосистых протодьякона. И пели-то они хорошо, да только на всякое церковное дело или какое важное решение было у них два прямо противоположных взгляда. И каждый, естественно, старался, чтобы его точка зрения возобладала. Но при этом службу они вели отменно, а иных нареканий за ними не числилось. Хотя…
Но да наш рассказ о другом. Но вот именно эта несогласица и определила судьбу нашего героя. Однако пусть все идет своим чередом…
Игумен Георгий вошел в алтарь и, как научил его служка, трижды перекрестившись, сначала опустился на колени пред престолом. А затем подошел под благословение к правящему епископу.
Владыка был уже в годах, зрением слабоват, но очки надевал, лишь когда брал в руки богослужебные книги. А потому образ демобилизованного по ранению игумена был для него слегка размытым…
Владыка и братья уже причастились Святыми Дарами, и пришло время произносить традиционную проповедь.
– Собрат наш Георгий, – обратился к нему владыка. – Ты только что вернулся с полей войны, выйди, порадуй людей своим возвращением и молви народу назидательное пастырское слово…
Георгий склонил в послушании голову, и владыка его благословил. После чего направился было к выходу из алтаря. Но тут ему вновь помог все тот же послушник, вовремя подсказав, в какую дверь следует выходить, и уже далее проводил его до самой солеи и чуть ли не поставил, развернув лицом ко всему честному и верующему люду. А сам тут же удалился…
И тут наш Георгий увидел море устремленных на него человеческих глаз. И он вспомнил свой цирк, и арену, и любимых зрителей. Казалось бы, то же самое. Арена, люди… Вот только глаз своих зрителей он почему-то не мог вспомнить. И силился, да не смог. Зато глаза людей, стоявших сейчас перед ним в храме, проникали в самую душу. Они излучали неведомое ему ранее ощущение некой напояющей теплоты. Он вдруг увидел еле уловимые воздушные потоки, пропущенные не иначе как через их сердца, а затем исходящие уже из глубины глаз слепящими взор монаха золотыми нитями. И они, эти нитевые потоки, устремленные со всех сторон в его сторону, переплетаясь между собой, уже окутывали стоявшего на солее священника, словно младенца в колыбели, своей искренней любовью и устремлялись далее к кресту, который он высоко держал в своих руках. Крест и вбирал в себя эту единую, соборную, устремленную к Богу и освященную общей молитвой, все собой оживотворяющую силу человеческой любви. А уже затем делился ею же со всеми прихожанами, прикасающимися в своем поцелуе к кресту после совершения Божественной литургии, щедро раздавая каждому потребные и необходимые ему силы для свершения уже своих земных подвигов.
Так вот почему глаза воцерковленных людей светятся, а в других потаенный мрак. Вот, вероятно, отчего от одних глаз веет теплотой, а взгляд других людей своей холодностью убивает все живое вокруг.
Все это увидел и понял Георгий так, как будто кто-то раскрыл перед ним первую страничку великой и вечной книги христианских церковных таинств.
Игумен Георгий почувствовал эту любовь, которой щедро делились с ним люди, и это напомнило ему сказку из его детства о живой воде, дающей новую жизнь богатырю земли Русской перед его главным в жизни поединком с силами зла.
«Только что я скажу им в ответ? – стоял и думал Георгий. – Где найду те слова, что они ждут от меня и которым поверят эти стоящие передо мной люди, впитавшие веру в Бога сызмальства? Не ведаю. А потому и робею… Господи, помоги!»
И начал свою первую в жизни проповедь.
– Братья и сестры мои, – волнуясь, произнес отец Георгий начальные слова. – Я был там, где погибали мужья и отцы ваши. Поверьте мне, они умирали достойно, как герои. Вечная им память.
Почему же, спросите вы меня, Господь попустил эту жестокую и страшную войну? В трудную минуту, сидя в окопах, я часто задавал себе этот вопрос. И вот как бы я мог на него ответить… С народом нашим, как с героем из сказки о Снежной королеве, случилась беда. Миллионы крупинок разбитого кем-то зеркала по имени «зло» разлетелись по всему миру, попадая в глаза и старому и малому, сковывая наши сердца ледяным страхом. Всего лишь один кусочек льда… И мы вдруг разом просто забыли про Творца…
А в алтаре уже шла несогласица.
– Это не он! – утверждал протодьякон Николай.
– Как же не он, если всё при нем? – не соглашался с ним протодьякон Михаил.
– Вспомните, какими нравоучительными и книжными были его проповеди, – настаивал Николай.
– Да ты их никогда и не слушал, – парировал в ответ отец Михаил.
– Да успокойтесь же вы ради Бога, давайте сначала послушаем, что он говорит, – прервал их обоих архиерей.
Игумен Георгий продолжал:
– Жертвенность испокон веков была уделом людей сильных. Но жертва жертве рознь. Когда успеха и награды ради жертвуют сотнями чужих солдатских жизней – это преступление. А когда воин прикрывает своей грудью друга – это подвиг. Когда ты жертвуешь ради ближнего половиной своего пайка – это благо. А если наворовал и хочешь повязать ближнего своим же грехом, предлагая ему часть ворованного, – это грех. Война всех нас закалила как металл. Да, била, да, ломала, калечила, выбивая сам дух из наших тел, а в результате придала новую, более стойкую форму и необходимые бойцовские качества. Она разрушила наши города, сожгла села. Но зато очертила перспективы нового строительства и сам смысл будущего существования. На своем пути война расставляла себе вехи, а теперь они же стали нашими ориентирами на пути к победе. И победа будет за нами.
Однажды в госпитале я услышал рассказ одного раненого солдата по имени Петр. Он вспоминал об одном жестоком бое, который стих только к вечеру. Вся ничейная полоса покрылась тогда телами убитых – и наших, и немцев. Бойцы отдыхали. Петр закурил, а его товарищ Иван Божков отошел было в сторону, а потом возвращается к нему и тихо говорит: «Петя, там женщина плачет…»
А Петр ему отвечает: откуда на поле боя женщине взяться?
Однако прислушался. Слышит, и вправду плачет женщина. Надели они каски на голову и вылезли на бруствер. Туман уже по земле стелется. А в тумане по ничейной стороне в их направлении идет женщина. Наклоняется над убитыми и плачет…
Вылезли они тогда из окопа уже во весь рост, смотрят, и немецкие каски надо окопами торчат. Видно, и они тоже ту женщину видят и плач ее слышат.
«Она плакала так, – рассказывал Петр, – что в душе все у меня переворачивалось. А туман, словно саваном, укрывал всех погибших».
И тут Петр переходит в своем рассказе к самому главному. «Женщина та, – говорил он, – шла в темной и длинной одежде. Но уж больно высокая была. Раза в два выше обычной женщины. Дошла она до наших окопов. Остановилась. Плакать перестала и поклонилась в нашу сторону…»
– Пресвятая Богородица!.. – раздался вдруг чей-то женский голос в тишине.
– Сама Богородица в нашу сторону поклонилась! – уже волной пронеслось по рядам.
– Победа за нами будет! – радостно подхватили окончание рассказа священника православные люди, находящиеся в храме.
Когда они немного успокоились, отец Георгий продолжил:
– Главное же наше с вами оружие – это не пушки и патроны. Наша сила во всеосвящающей христианской любви. А потому любите друг друга и молитесь за ближних своих. Берегите немощных. Помогайте тем, кого война оставила без крова, не ожидая за это воздаяния. А главное – чаще и больше улыбайтесь. И победа обязательно будет за нами.
И вдруг сам улыбнулся.
Словно искорка прошла по рядам. Печаль уступила место радости. Тревога – надежде. Видя его детскую улыбку, огромные глаза, полные любви, люди буквально воскресали на глазах.
Он заканчивал свою проповедь словами:
– Ниспосланное на нас тяжелое испытание и его очистительный огонь, понесенные жертвы помогли всем нам пробудиться от мертвого и греховного сна, полного лжи, которым столько лет были опутаны наши умы и сердца. Сегодня мы вновь вспомнили Отца, Который все эти годы терпеливо и с любовью ждал, когда же мы сделаем свой шаг ему навстречу. И вот теперь мы снова вместе…
– Какой-то он после ранения странный, на себя не похожий. Вы-то как считаете? – спросил обоих дьяконов владыка.
– После ранения многие блаженными становятся, – поддержал архиерея протодьякон Николай.
– А может, отослать его куда подалее, пусть на своем хуторе и дальше сидит? – то ли спросил, то ли предложил уже Михаил.
– Ссылать нельзя. Смотрите, как просто и доходчиво говорит он с народом. И они его понимают. Может, так и должно говорить с людьми в трудное время – на их же языке… А то, что он не от мира сего… Это даже для нас благо. Вот что мы сделаем. В Заумчинском монастыре среди братии до сих пор спор идет, все никак настоятеля себе не выберут. Вот и направим к ним настоятелем игумена Георгия.
И все согласно закивали головами.
После окончания службы, уже на крыльце храма, большая толпа прихожан все никак не хотела отпускать от себя отца Георгия.
Когда люди разошлись, то к нему подошел уже знакомый послушник.
– Спасибо тебе, что выручил меня сегодня… – сказал ему Георгий, протянув руку.
– А вы насчет контузии пошутили, да?
– Нет! Я действительно ничего не помню ни в службе, ни в церковной жизни…
– Кстати, я невольно услышал разговор владыки. Вас хотят сделать настоятелем Заумчинского монастыря… Возьмите меня с собой, я вам еще пригожусь.
– Тебя не Коньком-Горбунком, случайно, зовут? Из какой ты сказки?
– Вот и вы смеетесь…
– Это я любя. Книги читаешь?
– По-церковному?
– Да нет, я про сказки…
– Люди добрые в детстве рассказывали…
– Ну, тогда мы с тобой непременно подружимся…
И парень расцвел от счастья.
– Так, может быть, все-таки скажешь, как тебя зовут?
– Фома…
– Вот и познакомились. А теперь, Фома ты наш неверующий, показывай мне город. Нам нужно найти гостиницу, модельную парикмахерскую и магазин одежды. И рот-то закрой… Но сначала в гостиницу.
Гостиница «Иртыш» была самой крупной и единственной на весь город работающей гостиницей, и жизнь в ней, несмотря на военное время, очевидно, бурлила, так как игумен Георгий и Фома успели заметить на столике портье традиционную табличку со словами: «Свободных мест нет».
