Текст книги "Ночная бомбардировка Hью-Йорка"

Автор книги: Сергей Гунькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гунькин Сергей
Ночная бомбардировка Hью-Йорка

Сергей Гунькин

НОЧНАЯ БОМБАРДИРОВКА НЬЮ-ЙОРКА

Воронежу, "ЗАЗ-968 М" и Нью-Йорку,

городу, в котором я никогда не был

– посвящаю.

Совсем недавно, листая географический справочник, я был удивлен очень и неприятно, обнаружив, что, оказывается, Нью-Йорк не самый крупный город мира. Один из крупнейших, но не самый. Даже расстроился слегка: я-то считал, что ему не то что нет равных, но и даже близко к нему никто не стоит. А тут оказывается... Но недолго я был в расстройстве, потому как глупости все это и чушь собачья. Да разве можно судить об истинном величии так?! Что это за величие, если его можно измерить квадратными километрами и числом заблудших душ, в тесноте обитающих на сих площадях? Дерьмо это, а не величие, а если и величие, то я от него отказываюсь, даром мне такого величия не надо. Что же это получается: раз китайцев больше всех, то они самые великие? Ну уж нет – дудки, очень сомневаюсь я в этом, даже учитывая то, что китайский народ весьма люблю. Величие, скорее, не количественный, а качественный показатель, или, что еще вернее, тонкий баланс между ними. Европа, спору нет – хороша, но слишком уж мизерна, Азия и прочий развивающийся мир громадны, но необустроены. Золотая середина пролегла по Америке, и потому Нью-Йорк, ее бесспорный символ, самый великий город на свете, царь городов и столица мира. Куда до него латиноамериканским и азиатским деревенькам, по сравнению с ним они все равно что московская барахолка в Лужниках, рядом с супермаркетом из того же Нью-Йорка. Москва, к слову сказать, тоже деревня, хоть и сердце Родины. Но это так, к слову, Родина она одна, и обсуждению не подлежит, потому как трудно обсуждать ее и не кощунствовать, ну ее к бельмесу... Вот Нью-Йорк – совсем другое дело, тут можно что угодно понапридумывать. Да и что греха таить, еще совсем недавно, я сам не любил этот город, всматриваясь в телеизображения его многолюдных улиц, видя небоскребы и запруженные автомобилями дороги, яркие огни реклам, мелко и безнадежно вздрагивал в своем Воронеже, злился на то, что есть на земле такой город, и упрямо, изо всех сил старался радоваться, что там меня нет. Боялся его и ненавидел, он мне казался злым, чужим и бездушным. Но теперь, узнав Нью-Йорк ближе, посмотрев на него с высоты птичьего полета, окинув его стройную красоту из поднебесья, я полюбил этот великий город, проникся к нему нежностью, симпатией и восторгом. Мои чувства к нему столь глубоки, что их почти невозможно передать словами; любые, даже самые громкие и прекрасные слова, звучат тут слишком не так, тут нужны иные, быть может, музыкальные звуки. Об этом можно пропеть, но только без слов, или сыграть на каком-нибудь очень уж задушевном музыкальном инструменте; дуэт флейты и виолончели, я думаю, вполне мог подойти бы, если играть торжественно и печально. Нью-Йорк для меня больше чем город, в который я безраздельно влюблен, место, где я на миг познал полное, ничем не омраченное счастье и нашел после долгих изнурительных поисков свою душу. И даже нечто большее, чем она, моя пугливая и робкая находка, оказалась способна вместить. Вот почему я так часто встаю по ночам и не в силах больше уснуть, с устремленным ввысь взором, задумчивый и грустный, курю одну сигарету за другой, втягиваю легкий войлок фильтров и не замечаю этого. Меня донимает ностальгия, и порой она столь мучительна, что становится невыносимо жить, но все равно, я ни о чем не жалею. Да и как об этом можно жалеть?! О, Нью-Йорк, далекий город, где все мечты сбываются, мое краткое столкновение с тобой раскололо меня, напрочь отбросив всю былую пустоту моего никчемного существования; то, что было до тебя – было позором и тьмой, после – явились свет и величие. Вот почему воспоминания о тебе так сладостны, несмотря ни на что. И пусть нас разделяют многие тысячи миль, пусть мы никогда не увидимся, я сохраню тебе верность до конца дней своих, ведь ты мой единственный праздник, праздник, который всегда со мной... Вообще-то, так про Париж было сказано, Хемингуэй сказал, но к Нью-Йорку, по-моему, лучше подходит. Хотя откуда мне знать, Париж я не бомбил, я Нью-Йорк бомбил!

Снова и снова вспоминаю я тот хмурый осенний день, день накануне полузабытого праздника Красного Октября. Всю ночь буйствовавшие дождь и ветер вконец уничтожили все следы минувшего лета, сорвав с деревьев остатки пожелтевшей листвы. Утро предстало печальным и обнаженным, ветер стих, проливной дождь сменился тягучей моросью – от всего этого так и веяло пораженчеством. Мне долго не хотелось вставать, зябко кутаясь в одеяло, я был ленив и депрессивен. Мне ничего не хотелось в то утро: не хотелось писать книгу, не хотелось жить и умирать тоже не хотелось – обычное осеннеe настроение, разве что чуть безнадежней, но это, наверное, все от холода. Но потом все же встал и, попытавшись жить, попробовал написать рассказ, но рассказ что-то не заладился, и мне захотелось умереть... Вот такое выдалось утро, не очень-то веселое. После полудня в почтовом ящике я обнаружил дурацкую повестку из военкомата. Ей богу, дурацкую, хоть и с печатью, ну а как ее еще можно назвать, если мне, человеку вообще невоеннообязанному, законному дезертиру всех армий и войн, адресуется бумажка с рваными краями, в которой предписывается явиться в тот же день в 22.30 в парк, прилегающий к городской ТЭЦ N2 (ул. Ясных Зорь, 1), предварительно прихватив с собой кружку, чашку, ложку, трехдневный запас пищи, туалетные принадлежности и документы, все, какие только есть. Шутники это были или просто идиоты меня нисколько не интересовало, бросив дурацкую бумажку в мусорное ведро, я снова засел за рассказ. День грозил преподнести сумасшествие: мозги набекрень и не в ту сторону, голова – кругом, за окном уже темно, а воз все там же. Чертов рассказ никак не получался, вроде все есть: герои, сюжет, мораль, а рассказа нет, и все в нем надуманно и фальшиво. Тон! Я не мог найти нужный тон, чтобы рассказ зазвучал – и это злило и утомляло меня больше всего. Хотя, господи, кому это нужно? Разумеется, за всеми этими переживаниями я и вовсе забыл про дурацкую повестку из военкомата. Звонок в дверь – и меня застали врасплох – на пороге стояли трое людей: два военных и один в штатском. Штатский был за главного и всем заправлял, военные, те молчали все время, говорил в штатском.

– Галкин Сергей Анатольевич? – осведомился штатский злым вибрато и, не дожидаясь ответа, решительно шагнул в прихожую. Военные, два старших лейтенанта, подтянулись за ним. Дверь захлопнулась. – Вам повестка была, почему не явились?

– Какая повестка? Никакой повестки не получал, – в полном замешательстве на всякий случай соврал я. – Кто вы такие?

– Лейтенант, осмотрите мусорное ведро, а вы, – штатский кивнул головой в сторону второго офицера, – корзину для бумаг в туалете.

– Не было никакой повестки, – упрямо цепляясь за ложь, я сделал два шага назад, пропуская лейтенантов на кухню и в туалет. Потом зачем-то посмотрел на часы и радостно воскликнул, не сдержавшись:

– Так время еще не подошло, времени-то только без пятнадцати десять! чем с головой себя и выдал.

– Он сознался, отставить, – скомандовал штатский военным, а мне, окинув пронизывающим прищуром, презрительно скривив губы: "Собирайтесь".

– Никуда я не пойду! – заартачился я. – Это не законно, мне уже тридцать скоро, возраст непризывной, да и, вообще, я невоеннообязанный. Вы хоть знаете, что за статья у меня стоит в военном билете? Мне нельзя...

– Прекратить препирательство! – перебив меня, сердито заорал штатский. Исполняйте приказ, а если нет, у нас найдутся другие средства заставить вас подчиниться, – и чуть ласковей, – в конце концов это ваш гражданский долг. Да, и еще, когда документы собирать будете, не забудьте про водительское удостоверение, оно тоже понадобится.

Я решительно ничего не понимал, на шутку, пусть даже на дурную, это нисколько не походило. Штатский был слишком уж почтенного возраста и слишком серьезен на вид, чтобы так глупо шутить. На роль дурацкого шутника он явно не потянул бы, да и два плечистых лба-старлея, что стояли сбоку, чуть ли не по стойке смирно, вооруженные и хмурые, тоже не были похожи на веселых проказников, падких на розыгрыши.

– Тут какая-то ошибка, и за произвол вы еще ответите. Черти что, пиночетство развели, – промямлил я, натягивая свитер, набор дежурных фраз. (Черта с два они ответят! Даже если выведут меня, поставят к стенке и расстреляют! А в рапорте напишут, что убит при попытке к бегству, и все спишется!)

Я решил подчиниться, а что мне еще оставалось делать? Я один, а их вон сколько, да еще к тому же вооруженные, у лейтенантов кобура так и отвисает, да и у штатского, небось, тоже наган под плащем. И как назло, из дома все ушли, заступиться некому...

– Права не забыли? – побеспокоился штатский, перед тем как выходить.

– Не забыл, – раздраженно ответил я. Сдались ему эти права, все на честном слове держится, а он заладил тут. Не положены они мне, хоть и имеются!

По лестнице спускались таким порядком: штатский чуть впереди, лейтенанты по бокам, за локотки придерживают, чтобы, значит, не убежал. У меня, честно сказать, мысль такая была – дать деру, но не решился, уж больно бдительные, черти.

У самого подъезда стоял наготове с включенным двигателем закрытый фургон цвета хаки с армейскими номерами, в него меня и затолкали. Лишь только я очутился в нем, он тут же очень резво сорвался с места, и мы куда-то покатили. Ехали часа два: вначале фургон часто поворачивал и притормаживал, видимо, у светофоров, а потом все прямо и очень быстро, скорее всего, выехав на трассу. Вот тут я особенно и забеспокоился, стал настойчиво приставать к штатскому с расспросами, истерично требовал объяснений. Позорная строка в моей биографии, да и что говорить – здорово я тогда струсил, до сих пор стыдно за свое малодушие. Это все диссиденты и демократы чертовы, они во всем виноваты – запугали народ тридцать седьмым годом, сталинским террором мозги запудрили. Если им верить, то раз за человеком пришли ночью или, скажем, поздно вечером, посадили в фургон и куда-то везут за город, в неизвестном направлении, так значит непременно в расход пустят. Я так тогда сдуру и подумал, потому и плакал навзрыд, и не столько из-за того, что смерти очень боялся, а потому, что несправедливо так, без суда и следствия, словно я не человек, а букашка какая-нибудь мелкая, раздави меня, и никто не заметит. Обидно это. А штатский тоже, хорош гусь, нет бы мне правду сразу рассказать, чтоб я не мучился понапрасну, молчал всю дорогу – буркнул еще вначале, что всему свое время, да и молодцам приказал держать меня крепче. А я все терзался, только к концу пути чуть успокоился; от всех этих тревог я как-то быстро и совершенно незаметно для себя пожлобел, а ожлобев окончательно, сразу стал смелее, со зла решил даже, что когда стрелять в меня будут, плюну им в рожи, а глаза закрывать не стану...

Фургон резко затормозил, остановился; штатский открыл дверь, выпрыгнул, огляделся, махнул рукой лейтенантам; те в миг меня выволокли. Пока я был в пути, поднялся ветер, облачность усилилась, дождь окреп – стало еще темней, холодней и гаже. От всего этого, да от будущего моего неясного, такая тоска меня обуяла, что хоть волком вой!

"А ведь не плюну, наверное, испугаюсь, да и глаза в страхе закрою", подумалось горько.

Стал смотреть, куда это меня завезли, любопытно все же; смотрю – вроде как поле, большое поле, уходящее краями то ли в лес, то ли просто во мрак, огни кое-где светятся, ногой топнул – твердо, голову наклонил пониже, пригляделся, так и есть – бетон. Все понятно, секретный аэродром, значит, а я зачем здесь тогда? Может, вовсе, не расстрелять меня хотят, а отправят по воздуху куда-нибудь в Сибирь-матушку на рудник, уран для страны добывать? Вот почему, оказывается, штатский на счет прав беспокоился, у них там водителей не хватает, мрут быстро, а я, значит, шоферить буду. Но ведь это неправильно, неувязочка вышла, мне же нельзя!

Между тем, пока я так рассуждал, меня подвели к черной "Волге", стоявшей неподалеку. Все фары у нее были выключены, потому вначале из-за темноты я ее не увидел.

"Крюков, свет", – произнес из глубины "Волги" суровый голос, и свет неприятно резанул по глазам. Из "Волги" неторопливо вышел дородный силуэт. Придержав дверь, штатский сделал шаг назад, стал по стойке смирно и бодро, совсем не по-штатски, отрапортовал силуэту:

– Товарищ генерал, объект доставлен.

– Долго, товарищ Зимовец, долго. Жду уже полчаса, – с ходу распек генерал штатского.

– Дождь, шоссе влажное, товарищ генерал, – нашелся Зимовец, – зачем зря рисковать, времени еще достаточно.

– Это верно, – согласился генерал, – ДТП нам еще не хватало. Ну-ка, покажите мне его.

Лейтенанты выпустили мои локти и подтолкнули к генералу. С хмурым выражением лица генерал оглядел меня, и я, уже слегка оправившись от ряби в глазах, украдкой оглядел генерала. Генерал как генерал, не больше, но никак и не меньше: по одной большой генеральской звезде на каждом погоне, внушительная орденская колодка на груди, бугаист, осанист, краснорож, похоже не дурак выпить, но долг прежде всего, одним словом, старый вояка. Даже на погоны смотреть не надо, сразу видно, что генерал-майор как минимум – хороший, честный генерал, мне он сразу понравился. И наверняка он ничего не знает, это все товарищ Зимовец подстроил, он, проклятый, по нему сразу видно, что он карьерист бездушный и на руку нечист. А вот до генерала не дослужился, в лучшем случае полковник задрипанный, а то и вовсе майор, так ему и надо, как говорится, бог шельму метит... Хотя кто его знает, возможно, и дослужится еще, возраст позволяет, да и вон какой ретивый... Но только не с моей помощью! Сейчас он у меня получит.

– Разрешите доложить, товарищ генерал! – собравшись с духом и подавшись вперед, руки по швам, я старался говорить громко и решительно. – Товарищ Зимовец умышленно вводит вас в заблуждение относительно моих водительских прав. Никаких прав на них я не имею, права утрачены мной десять лет назад, вследствие неизлечимой болезни, ну а то, что они у меня есть, так это просто пустая формальность, устранить которую изза нехватки времени я не успел, но клянусь и торжественно обещаю при первом удобном случае сделать это. А что касается товарища Зимовца, служебная несостоятельность которого у меня не вызывает никаких сомнений, то я настойчиво рекомендую вам заняться проверкой его...

– Молчать! – рявкнул генерал.

– Есть молчать, – не растерялся я. Пожалуй, переборщил чуть; слишком уж замысловато и вольнодумно, но ничего, пусть знают с кем дело имеют; меня так просто не возьмешь, я ни какой-нибудь там невежа, я прозу пишу; если понадобится, могу и еще кое-что запросто состряпать. Товарищам в тридцать седьмой год вздумалось поиграть, ну что ж, я готов.

– Кого ты мне привез? – генерал гневно выпятился на товарища Зимовца. Он же провалит все! И что он там насчет прав буробит, есть они у него или нет?

– Считайте, что уже нет, товарищ генерал, – поспешил вставить я. – Какой из меня водила, я все давно забыл, даже руль не помню в какую сторону крутится...

– Что?! – напружинился генерал.

– Врет он все, – успокоил генерала товарищ Зимовец, – гоняет, как проклятый, за последний месяц восемь раз на своем "Запорожце" от нашего оперативного "Мерседеса" уходил.

– Так вы за мной следили?! – моему возмущению не было предела.

– Больше года, – заверил меня товарищ Зимовец, – все знаем, так что врать и отпираться бесполезно. Товарищ генерал, можно вас? – генерал и товарищ Зимовец отошли в сторону и тихо о чем-то заспорили. Говорил в основном товарищ Зимовец, подговаривал видно, гад, генерала против меня.

Посовещались, подошли. Генерал заметно подобрел, а товарищ Зимовец каким был, таким и остался. Неужели добился-таки своего, прохвост?

– Ты, сынок, не горячись, – генерал отечески похлопал меня по плечу, задание тебе предстоит почетное, хоть и нелегкое, героем будешь, коль справишься. Давай познакомимся, а то что мы так все по уставу, да по уставу. Я генерал Щекин, – генерал протянул руку.

– Сергей, – пожимая генералу Щекину руку, пробормотал я, терзаемый предчувствием, что линия товарища Зимовца взяла вверх. Рука у генерала Щекина была большая, мягкая и горячая.

– А это товарищ Зимовец, на него не сердись, он суховат иногда бывает, но специалист отменный и делу нашему предан безраздельно.

Пожав холодную, жесткую руку товарища Зимовца, я простодушно изрек:

– Да не гожусь я для этого, товарищ генерал. Спасибо, конечно, за доверие, но не гожусь, да и возраст у меня непризывной – тридцать скоро вон стукнет. Вам бы кого помоложе...

– Что за упадничество! – взъярился снова генерал Щекин. – Знать еще ничего не знаешь, а уже руки вверх. А может это как раз по тебе? Ему честь такая, а он... Я бы сам взялся, будь моложе, – голос генерала Щекина дрожал от негодования.

– А что за задание? – спросил я дрогнувшим голосом, на все сто уверенный, что речь пойдет об урановых рудниках. Как насели, черти, похоже не отвертеться.

– Да пошел ты! – гаркнул генерал Щекин в полном расстройстве. – Я все отменяю!

– Товарищ генерал, он шутит, – заступился за меня товарищ Зимовец. Пристально посмотрел мне прямо в глаза, чуть щурясь, и небрежно проронил: "Как насчет того, чтобы Нью-Йорк бомбануть?"

– То есть как бомбануть? – опешил я. Слово "бомбануть" из уст товарища Зимовца сорвалось столь неожиданно, что я даже не понял его смысла.

– Нанести массированный бомбовый удар с воздуха по крупнейшему центру американского империализма городу Нью-Йорку, – успокоившись, охотно пояснил генерал Щекин. – Зажрались, сволочи, думают, что нет на них никакой управы, раз мы им холодную войну сдали.

– Вы что, рехнулись?! – изумился я еще больше. – Американцы свиньи, конечно, я их сам недолюбливаю, сидят там за океаном и командуют всем миром, всюду суют свой нахальный нос, лезут со своей массовой культурой, но чтоб всех так, без разбора... Если удар ядерный, то я категорически против!

– Да что мы, звери? – обиделся генерал Щекин. – В Нью-Йорк тоже хорошие люди есть, это они только так могут. Бомбы обычные, пятисоткилограммовые, тротиловые, как говорится, на кого бог пошлет.

– Нью-Йорк красивый город, жалко как-то, – засомневался я.

– А нам думаешь не жалко? – вздохнул генерал Щекин. – Но так надо. Ты пойми, чудак-человек, их просто необходимо поставить на место, показать, что есть еще сила, способная их сокрушить. Ты вот побомбишь их Нью-Йорк, они может и одумаются.

– Ох, боюсь, товарищ генерал, война начнется. Мы их, они нас – так все войны и начинаются, – попытался я в последний раз отстоять Нью-Йорк.

– Не бойся, сынок, большой войны не будет, – заверил меня генерал Щекин, – откуда им знать, что это мы? Может, это китайцы, а может, еще кто, поди докажи, не пойман – не вор. За секретность я головой ручаюсь.

– Что за мягкотелость? – вступил в разговор товарищ Зимовец. – Где ваша гражданская позиция? Чувство долга? Патриотизм? Ответственность за судьбу Родины? Обыкновенная жажда справедливости, наконец? Как вам не стыдно, товарищ, низкопоклонством перед враждебной буржуазной державой заниматься, откуда только у вас такая ограниченность, убогость мысли? Шире надо смотреть на вещи! По вашему получается им все можно – бомби сколько хочешь, а их, значит, нельзя? А почему нельзя, почему? Кто они такие, что их нельзя? А может, можно? Да не то что можно, а даже нужно! Кому они что хорошего сделали? Демагогию развели, только на словах добрые, а на деле первые воры и хапуги, всех под себя подмяли, житья от них никакого не стало! Все от них страдают, вот вы, например – хороший писатель, честно, хороший, я, когда почту вашу просматривал, рукописи читал, здорово написано! Но разве опубликовали вас? Нет, а все почему? Русский вы, потому и нет, печатают одних только низкопробных американских авторов. И так во всем, неужели не понятно – Родина в опасности! – сказал, как отчеканил.

– Я сам об этом тоже думал много, обидно мне, конечно, что дешевку всякую американскую печатают, а меня нет, – слова товарища Зимовца задели за живое.

– Да ты на технику глянь, сынок, посмотри какой аппарат замечательный тебя дожидается, зверь-машина! – почти нежно проворковал генерал Щекин. Крюков, посвети!

Черная генеральская "Волга" развернулась на девяносто градусов, осветив фарами вдали что-то большое и темное, как та пасмурная ночь.

– Подойдем ближе, – скомандовал генерал Щекин, – отсюда всего не увидишь.

Подошли ближе. Машина и впрямь оказалась удивительной! Огромная, пузатая, короткокрылая – она чем-то напоминала выпрыгивающего из воды кашалота. В ней не было того ненужного изящества, которое так присуще моделям западных конструкторов, только мощь и сила. И как грандиозно, по-боевому сурово и мужественно смотрится! Молодцы наши авиастроители, какую чудо-машину построили! И это в то время, когда кругом развал, смута, предательство, казнокрадство! Не все, значит, еще проиграно, раз в стране такая боевая техника создается!

– А вражеские ракеты ее не собьют? – после некоторой паузы, когда волна восхищения спала, осторожно поинтересовался я. – Очень уж здоровая.

– Да ты что! – обиделся генерал Щекин. – Тут все предусмотрено, я же сказал: зверь-машина! Абсолютная антирадарная защита, гравитационный отклонитель, броня в полметра толщиной! А технические характеристики таковы: скорость – до двух тысяч километров в час, предел высоты, трудно даже поверить – пятьдесят верст! Так еще и под водой может, как подводная лодка! Ты вот что, сынок, не рискуй очень, если уж прижмут сильно, под воду уходи. Лучше пережди.

– Машина замечательная, товарищ генерал, да вот только справлюсь ли я с управлением?

– А все предельно просто, машина очень легка в управлении, приспособлена под "Запорожец", как у тебя, заверил меня генерал Щекин. – Даже легче: никакого сцепления и переключения скоростей, всего две педали, как в трамвае – тормоз и газ. Руль только чуть посложнее, но это очень легко запомнить: на себя – вверх, от себя – вниз. До Нью-Йорка путь не близкий, вникнешь, ты же автомобиль водишь. Кстати, где твои водительские права, ну-ка покажи мне их, да и все остальные документы тоже.

Просматривая права, генерал Щекин недовольно крякнул:

– Эх, нам бы профессионала! Категория "В", да еще и любитель...

– Хороший он водитель, товарищ генерал, – снова заступился за меня товарищ Зимовец.

– Может, и хороший, черт его знает! – чертыхнулся в сердцах генерал Щекин. – Выбирать не приходится. – И ко мне сурово: "Солдат, ты готов?"

– Готов, товарищ генерал, – отрапортовал я.

– Ну тогда пять минут на оправку и в путь, – распорядился генерал Щекин.

– Что-то как-то не хочется, – застеснялся я. – Документы можно?

– Отставить! – гаркнул генерал Щекин. – В армии нет такого слова как не хочется. Вот вам бумажка, исполняйте приказ! – генерал Щекин вытащил из планшета кипу бумаг, полистал их и самую ненужную сунул мне в руку. – А документы на боевое задание не берутся, я их оставлю у себя. Мало ли что, мне же потом рапорт составлять придется. Бестолковые вы – гражданские.

Под бдительным надзором двух старших лейтенантов пришлось отойти в сторону и выдавить из себя немного.

– Что-то быстро очень, – остался недоволен генерал Щекин. – Да, чуть не забыл, вот еще что: зенитная установка слева, бомбомет справа, инструкции к ним, карта Нью-Йорка и сухпаек в бардачке. А теперь давай прощаться, солдат, связи у нас с тобой не будет, оно хреново, конечно, без связи, но иначе могут засечь. Давай обнимемся, что ли... – генерал Щекин сгреб меня в охапку и троекратно, как-то по-брежневски, слюняво расцеловал. – Не подкачай, сынок, отомсти им за нас, – голос генерала Щекина дрогнул, глаза увлажнились, по щекам потекли слезы, а может, это были просто капли дождя, не знаю. – А теперь иди и смотри мне, если что – головой ответишь, генерал Щекин резко отстранился от меня. – Хотя нет, постой солдат. Пиво хочешь? Крюков, принеси три банки! Да не стесняйся, бери, в дороге попьешь, а банки пустые через бомбомет сбрось в НьюЙорке, пусть они подавятся своим пивом! Да, и если приспичит, тоже можешь туда.

Крюков – рыжеватый шустрый сержантик, прибежал быстро, держа в руках банки с нарисованным на них Ленином в кепке.

Рассовав в карманы пиво, стараясь вышагивать как можно четче, я направился к машине.

– Взлетать будешь – руль на себя резче, а газ до упора жми! Лети как можно выше, там безопасней, и на запад курс держи, строго на запад по компасу, автопилот есть, но не верю я что-то в эти автопилоты... – неслись мне вслед, заглушаемые ветром, напутственные слова генерала Щекина. Теперь я был уже точно уверен – не дождь это, рыдал генерал Щекин, заливался горючими слезами...

Вскарабкавшись по веревочной лестнице в кабину, я, согнувшись, встал у двери, помахал генералу Щекину рукой. Генерал Щекин махнул мне в ответ. Я медлил, мне не давал покоя один вопрос.

– Товарищ генерал, разрешите обратиться к товарищу Зимовцу, – наконец, собравшись с духом, сверху прокричал я.

– Разрешаю, – сказал генерал, смахивая резким движением руки нахлынувшие слезы.

– Почему я? – глаза глядели в глаза.

– А кто на тебя подумает? – ответил вопросом на вопрос товарищ Зимовец и впервые улыбнулся. Но не зло, добро, по-человечески улыбнулся...

– Черт ты, – пробурчал я себе под нос и захлопнул дверь.

Кабинка, несмотря на внушительные габариты чудо-машины, оказалась тесноватой, видно для бомб пространство сэкономили, пожалуй что, даже в моем "Запорожце" попросторней было. А в остальном действительно почти все как там, даже радиоприемник и часы точно такие же. Часы показывали шестнадцать сорок девять – время нью-йоркское – догадался я. Что мне не понравилось, так это кресло, обычное автомобильное, а как же тогда катапультироваться, если что?! "Наверное, не предусмотрена в этой модели катапульта, вон и крыша глухая, – с некоторым разочарованием подумал я. Тогда почему обычный парашют не выдали? А может здесь где?" Посмотрел вокруг, пошарил за бомбометом – нет нигде парашюта. Черти что! Забыли, что ли, про парашют? Хотел доложить о такой вопиющей халатности со стороны технического персонала генералу Щекину – дверь не открывается! Захлопнул я ее, а ручка только снаружи, внутри нет никакой ручки, тоже что ли вмонтировать забыли? Тогда как выпрыгивать?! Можно было, конечно, по этому поводу устроить скандал, но я не стал, решил, что только время зря потеряю, у генерала Щекина на все найдутся всякие доводы. Скажет, что я не военный, а в гражданской авиации летчикам парашюты не полагаются – и спорь с ним после этого! Да пропади он пропадом, только настроение перед вылетом портить, техника вон какая надежная, броня полметра, глядишь, парашют совсем и не понадобится... "И почему я всегда все вижу в черном свете?! подумалось с горечью. – Ведь и правда, на пассажирских авиалайнерах летчикам парашюты не выдают, и ничего – летают как миленькие. Прав был бы генерал Щекин на все сто!"

Двигатель завелся с пол-оборота, заработав сразу так гулко и ритмично, что его даже и прогревать не потребовалось. Закрепившись ремнями, я со всей силы надавил на газ, мотор взревел еще пуще прежнего, резко дернувшись с места, чудо-машина заглохла... Что такое?! Вот черт, с ручного тормоза забыл снять – на моем-то "жопере" он отродясь не работал, вот я про него и забыл.

"А каково теперь генералу Щекину? – с тревогой подумалось. – Он и так из-за меня был в расстройстве, а теперь, после такого конфуза совсем, наверное, духом падет!"

Во второй раз все получилось как нельзя лучше: чудо-машина так резко сорвалась с места, что меня вдавило в спинку кресла, инстинктивно я вцепился руками в руль и увлек его на себя, что и требовалось – не прошло и десяти секунд, как я уже взмыл в воздух. Ай, да техника! Ну просто волшебство, напрасно переживал генерал Щекин, что я не справлюсь. Справлюсь, да еще как! Восторгу не было предела. "По-еееее-хали!" погагарински задорно прокричал я. Думаю, я имел на это полное право. Как знать, был бы Гагарин жив, неизвестно еще, кто из нас двоих полетел бы на это задание...

Летательный аппарат быстро набирал высоту. Помня наказ генерала Щекина, я вырулил по компасу на запад. Но не строго, как по старой фронтовой привычке кричал он, а чуть южнее. Автопилот подтвердил правильность такого решения; четко работал автопилот, зря сомневался в нем генерал Щекин. На высоте пять тысяч метров я стал замерзать, а на высоте семь тысяч метров задыхаться. "Неужели не предусмотрели?! – подумал с ужасом. Но все оказалось предусмотрено! Печка, вентиляция – надо было только включить. Правда в кабине стало здорово попахивать горючим, но зато тепло и задышалось легко и свободно. Прошел звуковой барьер. То ли генерал Щекин несколько преувеличил, то ли машина оказалась слишком уж перегружена, но больше тысячи шестисот тридцати километров в час я из нее выжать не смог, да и выше тридцати пяти тысяч метров она так и не поднялась. На высоте чудо-технику опробовал как следует – довольно маневренна и почти не заносит на виражах, да и крена совсем не дает, тормоза тоже в норме, разве что слишком жестковатые. Из фигур высшего пилотажа долго мне не давалась "мертвая петля", а вот в "штопор" вошел великолепно, причем с первого раза. Через полтора часа после старта я уже вполне прилично освоил все тонкости пилотирования, к этому времени зона облачности осталась позади, и я изменил высоту – спустился пониже поглазеть на Европу.

Европа вся блистала огнями, жаль что была ночь и кроме огней редко что удавалось рассмотреть. В девятнадцать ноль семь по нью-йоркскому времени глазам моим открылось чудное зрелище: прямо подо мной словно бушевал пожар из фейерверков разноцветных светящихся точек, больших и малых, они двигались и мигали, мерцали, чуть затухая, тухли вовсе, но тут же повсюду загорались новые, с лихвой компенсируя предыдущую утрату. "Что за город такой большой и прекрасный?! – разобрало меня любопытство. И я решил на свой страх и риск спуститься еще ниже, узнать что за город, а заодно и проверить себя в бреющем полете. Может, генерал Щекин этого и не одобрил бы, но очень уж мне захотелось, а то получается вроде как и был в Европе, а ничего не увидел, некультурно это. Спустился, да так низко, что чуть верхушку какой-то мачты не сшиб, еле успел в сторону свернуть, хорошо еще, что тормоза не подкачали. Развернуло меня, и глазам своим не поверил, ну очень уж очертания у мачты, которую я чуть не сшиб, показались знакомыми. Точно! Не мачта это, а Эйфелева башня, вся так огнями и блещет! Мама моя родная – Париж! Париж, он самый, вон Сена змеится, а там Булонский лес темнеет. Лувр, "Гранд опера", Собор Парижской Богоматери, Елисейские поля сколько здесь всего! Это, оказывается, над Парижем чуть не пролетел! Никогда бы себе в жизни такого не простил! Никогда! В Париже я долго не задержался, покружил немного над городом и улетел, унося за собой свою грусть. Не хотел улетать, но улетел. Зачем людей напрасно тревожить, а то еще подумают что-нибудь плохое... Пусть беспечные парижане веселятся спокойно, а меня долг зовет, вот уже и Атлантический океан скоро, а я еще бомбомет не освоил.