Текст книги "Алмаз Чингиз-хана"

Автор книги: Сергей Городников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Кусок скалы дрогнул, снова пополз книзу, терзая выступами стены теснины, крошась и вгрызаясь в них. Западня опять рывком накренилась, и это спасло Бориса: лезвие направленного ему в спину клинка, не потеряв за века остроты заточки, лишь царапнуло плечо. Мещерин в недоумении уставился на короткий меч в своей правой руке, пальцами левой он сжимал ножны из древнего золота и в драгоценных каменьях. Дьявольское влечение камня едва не сделало его подлым убийцей. Борис, будто ядовитую змею, отбросил алмаз обратно в полумрак и, боясь, что опасная сила драгоценного камня способна остановить его, промедли он хотя бы мгновение, подхватил девушку под локоть, рванул за собой в скальный проём к ворчанию речки. Они пролетели вблизи кручи теснины и, взметнув лепестки брызг, с открытыми глазами погрузились в лазурно‑прозрачную, наполненную воздушными пузырьками воду, различили у дна сундуки, один из которых опрокинулся на торец от столкновения с другим.

Фыркая, чихая, не смея отпустить руку Бориса, Настя вынырнула с ним из водоворота, покрепче ухватилась за мускулистую шею. Намертво зажатой в кулачке диадемой она, как когтями хищной птицы, царапала ему спину, плечи.

– Прыгай! – не обращая на это внимания, всей грудью закричал Борис Мещерину.

Он задрал голову к мрачной глазнице проёма, из которой только что, будто из темницы, вырвался на свободу. Мещерин не отзывался, не показывался. Прежде чем окончательно рухнуть в реку, большой кусок скалы в последний раз ненадёжно приостановился. С девушкой за спиной Борис выплыл из водоворота, ухватился за подвернувшийся выступ стены, и его отчаянный протяжный крик разнесся по теснине, повторяясь далеко окрест:

– Иван! Прыгай!!

Он впервые назвал Мещерина по имени, и глаза его подернулись мокрой пеленой, то ли от брызг в лицо, то ли от чего‑то еще, о чем он давно забыл. Остервенелая злоба на алмаз, который его напугал, из‑за которого он не успел вытолкнуть Мещерина силой, хлынула в голову, начинала душить Бориса. Она была сродни злобе на лютого врага, из‑за которого он не сможет простить себе гибели того, к кому невольно привязался, как к странному, однако понятному и в чём‑то близкому другу.

Но он терзал себя напрасно. Мещерин с удивительным, давным‑давно не испытываемым успокоением держал в ладонях прозрачный чудо‑алмаз и, присев у окна, тихо разговаривал с голубым сиянием. А оно, казалось, вспыхивало таинственным свечением, прислушивалось и, по‑своему, отвечало ему.

– … Тревожная память ряда поколений моих предков. Мои собственные муки, бред, ночные кошмары… Обеспокоенная совесть, не желающая смириться с гибелью стрельцов, которые мне доверились, гибелью многих других… Все это нахлынуло, сводя с ума, когда я вошел в пещеру и увидал сокровищницу. Я бросился раскрывать сундуки… Мне показалось… если распахну их все, сияние несметных сокровищ самого Чингисхана оправдает то, что было со мной и с другими! – Голос его сорвался от вспоминаемых переживаний. Затем опять окреп. – Еще недавно. Не зная тебя, я смотрел на золото, древнее золото, раскиданное под ногами… И начинал прозревать страшную правду. Увиденное не принесет успокоения, которого я так страстно и мятежно искал все лучшие годы жизни и надеялся обрести здесь. Даже если бы увидел все сокровища в сундуках… Не стоили, не перевешивали они моих мучений…

Но это позади. Я вижу тебя, и странное, с детства позабытое спокойствие ласкает меня, как никогда не ласкала ни одна любящая женщина. Ты оправдал все…

Оставить тебя здесь? Это всё равно, что оставить здесь частицу себя и потом сойти с ума. А взять тебя с собой в тот мир? Зачем? Вечно бояться потерять? Постоянно ревниво помнить, что моя жизнь в сравнении с твоей лишь ничтожный миг? А на закате лет познать еще и душевные муки, похожие на муки ревности старика к своей юной жене? Мне уже сейчас неприятна мысль, что ты переживешь меня, и кто‑то другой будет признаваться тебе в потайных чувствах и помыслах, как я сейчас…

Нет! – перешёл он на доверительный шепот. – Ты мой и только мой. Я растворюсь в тебе, останусь таким же вечным, как и ты. И вечно в расцвете сил… Пусть больше никто и никогда не увидит твоего сияния!

Он притих, замолчал. Исчезали слова, удалялись и пропадали мысли, страсти, память и надежды. И он погружался в безмятежное умиротворение, какое бывает лишь иногда в детстве. Когда просыпаешься солнечным утром, но еще не проснулся и не можешь понять: где ты, что ты, кто ты и зачем, – и понимание не нужно, ни к чему, потому что это и есть счастье; но ты еще не знаешь об этом.

Огромный скальный обломок с западнёй хрустнул, затрещал боковыми краями у стен теснины, обламываясь выступами, сползая и непрерывно убыстряя свое падение.

Борис едва успел вырваться из объятий водоворота и увернуться от куска скалы, который рухнул в речку, всплеснул большую волну. Его и девушку подхватило этой волной, швырнуло по течению, понесло меж острых выступов отвесных круч, неприступно мрачных в холодной тени глубокой теснины. Речка делала крутой заворот на запад, и, когда Борис последний раз оглянулся, рухнувший обломок скалы уже пропал из виду. Внезапно яркие отблески красного солнца ослепили его и Настю. Их скоро пронесло мимо заливчика, где так недавно шумел и пенился водопад, скрывая лаз тайного прохода к площадке у озёр. Теперь лаз различался тёмным пятном, как если бы выполнил своё предназначение, заманив и погубив почти всех искателей сокровищ Великого Завоевателя. И жутко было думать о том, что Мещерин, возможно, ещё жив, но никогда больше этого не увидит, а они уже не в силах спасти его.

Русло горной речки расширялось, водная гладь успокаивалась, и они все дальше и дальше уплывали от того места, где оставался заживо погребенным Мещерин.

8. Возвращение

Как преследуемые мстительными призраками, они торопились очутиться подальше от разрушенной сокровищницы, нигде не останавливались всю ночь и с рассветом добрались до укрытого зарослями протяжённого оврага. Стреноженные лошади Мещерина, Ворона, Насти и Бориса ждали их в этом овраге с позапрошлого вечера, когда трое мужчин оставили их, а сами отправились к стойбищу освобождать девушку. Животные заждались, и всячески выражали свою радость. Потом кобыла Мещерина забеспокоилась, долго всматривалась туда, откуда спустились Борис и Настя. Она прошла с Мещериным долгий путь, и Борис проявлял к ней особенную внимательность, поглаживал по морде, успокаивал, но не утешал.

Ружье было прикреплено к седлу, как он его и оставил. С ним в руках он почувствовал себя гораздо увереннее. До полудня занимался изучением следов казаков, начиная от того места, где расстался с ними. Вскоре он уже сделал вывод, что спрятанных в рощице казачьих лошадей обнаружили и увели монголы стойбища, а следы самих казаков и атамана вели к двугорбой горе. Настя боялась оставаться одна, повсюду не отставала от него, и, несмотря на природную выносливость, обратно плелась без сил. Бессонные ночи и события, которые произошли за последние двое суток, утомили девушку. Ей требовался отдых. Но в овраге их не покидало чувство уязвимости и тревоги. Заметив в ближайшей к рощице горе неприметную расселину, сверху которой просматривался весь овраг, они перебрались туда и прождали возвращения казаков до поздних сумерек. Никто так и не объявился. Не вернулся в овраг за своим гнедым жеребцом и Федька Ворон.

Ночью, пока сам не заснул, Борис слышал, как Настя всхлипывала во сне. А, когда за горами показался край солнца, она проснулась чуть после него и не могла удержать слёз. Борис ничего не говорил, но она догадывалась и сама, сердцем чувствовала неладное. Не веря в чудо, в которое хотелось верить девушке, из‑за неё он ждал хоть кого ни будь из казаков еще один день, потом следующий. Всё это мучительно тянущееся время он, как обложенный безжалостными охотниками зверь, был настороже от опасной близости стойбища монголов. Но те, казалось, были заняты внутренними заботами, без особого рвения изредка рыскали в окрестностях и, на их счастье, так и не заглянули в расселину. Разговаривали они редко и мало. Настя искренне и сильно горевала, часто плакала, постепенно смиряясь с потерей отца, и почти ничего не ела. Из её отрывочных высказываний Борис узнал, что мать умерла давно, она ее плохо помнила, а с мачехой отношения не складывались, и отец многие годы был для нее самым близким человеком.

Перед рассветом четвертого дня она покорно подчинилась его распоряжениям. Оседлала свою лошадь, привязала к задней луке седла поводья жеребца Ворона, и следом за Борисом и привязанной к его седлу кобылой Мещерина тронулась в путь. Животные за прошедшие сутки отдохнули, шли легко, и они не останавливались весь день, на ходу меняли лошадей, давая им возможность по очереди идти без наездников. За день проехали больше, чем могли ожидать, и, не признаваясь, в глубине души были довольны этим: их уже ничто не удерживало в этих местах. Под вечер Борису удалось подстрелить крупного зайца. На ужин впервые за последние сутки ели свежую дичь, а не солонину, так как неподалёку от стойбища монголов костер ни разу не разводили. Потом до звёздной полуночи сидели у огня, и каждый думал, что их ожидает в обратном путешествии с непредвиденными опасностями, и как жить дальше.

Устав от долгой верховой езды, поневоле отвлекаемая изменениями в обозреваемых горных окрестностях, девушка без прежней боли вспоминала об отце, и этой ночью спала крепко. Разбуженная поутру Борисом, она проснулась уже во многом другим человеком. Золотые солнечные блики играли на россыпях цветов в разнотравье, на притихшей листве деревьев, как будто желали порадовать её взгляд. А к весело журчащему ручью она подходила под оживлённые трели нескольких птиц. Впалые щеки и заметная темнота под глазами, увиденные в своём водяном отражении, неприятно удивили ее. И тщательно умывшись, на походном завтраке она съела больше половины оставленной после ужина части жареной тушки зайца.

После жаркого полудня, когда духота заставила их замедлить шаг лошадей, они подъехали к невысокому скальному выступу холмистой горы, где подьячий решительно отстал от Мещерина. Сначала заметили серую лошадь джунгар, которая досталась подьячему после стычки с разбойниками в их последней засаде, – лошадь красивую, выносливую, степную. Она была стреноженной и с ленивой сытостью оторвалась от травы, подняла голову в их сторону. Затем возле низкой пещерки за скальным выступом обнаружили и самого подьячего; сидящим на камне, казалось погружённым в горестную задумчивость. С упёртыми в колени локтями он подпирал кулаками понурую голову, и испуганно вздрогнул от приветливого конского ржания. Увидав, кто подъезжал, он, как внезапно ошпаренный, вскочил и несколько мгновений не верил своим глазам. Рана на ноге заставляла его прихрамывать, но он уже довольно резво зашагать им навстречу, а, оказавшись рядом, с радостным оскалом засиявшего лица подхватил за уздечку коня Бориса. Он обрадовался так, словно не надеялся уже видеть живыми никого из ушедших с Мещериным.

Он не желал оставаться ни часу дольше и принялся скоро собирать нехитрые дорожные пожитки, которые исчезали во вместительной сумке, как в бездонном чреве. Непривычно оживлённый, он стал болтливым, словно захмелевший пьяница. Забрасывал их расспросами, но больше рассказывал сам, обо всём и ни о чем, вперемешку с разумными заключениями. Он догадался об участи остальных. До него докатился отголосок сильнейшего взрыва, и он сразу верно связал его с тайной Мещерина. Когда признался в этом, в глазах появились искры живейшего любопытства от желания узнать, что же там произошло на самом деле. Седлая ему лошадь, Борису удалось рассказать короткую и правдоподобную сказку о спрятанном в пещере кладе, о том, каким способом они туда проникли и что там увидели, пережили. Под конец он объяснил, как ему и девушке, в отличие от спутников, удалось избежать смерти. Рассказал о гибели Мещерина, и свои предположения относительно судьбы казаков и атамана. Настя слушала, прикусив нижнюю губу, и слезы вновь затуманили ее взор. Она уже не сомневалась в гибели отца. Поверил ли подьячий рассказу, нет ли, Бориса не волновало. Он ловко уклонялся от расспросов о подробностях того, что случилось в пещерной сокровищнице.

Подьячий, в свою очередь поведал, как истосковался наедине с собой от тягостных дум, а продолжительное отсутствие многоопытного в военном деле Мещерина, ловких разбойников казаков, его – Бориса, убеждало в справедливости самых мрачных предположений. Он намеревался подождать еще несколько дней. Не столько из‑за надежды дождаться кладоискателей, сколько по причине необоримого страха возвращаться дальним и опасным путем только в одиночку. Хоть и жутковато ему было размышлять об этом, но приходилось всё же привыкать к мыслям о необходимости решиться добираться обратно в Бухару, чтобы оттуда с купцами отправиться к Астрахани.

Теперь же, с их появлением, у него с души свалился камень. Он поторапливал всех, даже лошадей, как будто в этом была нужда, – Борис не желал терять ценное дневное время, а Настя хотела снова забыться в движении. Рана на ноге не помешала подьячему с легкостью подняться в седло и понестись впереди снова обретённых спутников. Казалось, даже лошади почувствовали зудящую потребность скорее уходить прочь, заторопились, словно возвращались к родным табунам и обжитым конюшням.

Вскоре проехали мимо жалких крестов на могилах последних из погибших стрельцов: молодого Петьки и неунывного Румянцева. И подьячему жутко стало от одной мысли быть погребенному, как они, или оказаться вообще без погребения, как Мещерин, как казаки, – черт знает где от родного дома. Без ухода холмики могил сгинут без следа в один год, никому здесь не нужные и всеми позабытые. Или того хуже, будут разрыты волками. Уже в этом предчувствовался ад для душ всех обречённых на подобную участь. Домой, только домой! Он теперь и подумать без содрогания не мог, что пришлось бы просидеть, вроде отшельника, еще несколько дней, если бы не появление Бориса и девушки.

Под воздействием таких мыслей и рождаемых ими переживаний он привязывался к Борису, и чем дальше, тем больше. Заводил разговоры, что тому, мол, теперь есть только два пути. Либо примкнуть к казакам и разбойникам, – не в обиду Насте будет сказано, – либо поступить на службу к великому государю, ехать с ним, подьячим, в Москву. Во втором больше и чести и выгод для такого человека, как Борис. Мысленно он дал ему дополняющее имя прозвище Дракон, потому что какая‑то фамилия нужна для удобства заведения соответствующих бумажных дел, и вслух пообещал свою помощь знанием чиновничьей братии, которая на Москве, как ни крутись, а подчас сильнее самого царя. Борис отмалчивался, так как направление они пока выбрали общее, на север.

Лошади шли чаще на спусках, и продвигались довольно скоро. Уже к вечеру следующего дня с уступа на ребре хребта показались холмистые пространства безлюдных предгорных степей, как будто накрытые дрожащим у земли покрывалом жаркого воздуха. А на другой день выехали из последней расщелины прямо в степь. Без каких‑либо происшествий отдалялись и удалялись от опасных предгорий, и разительная смена окружающей природы наилучшим лекарством залечивали душевные раны и смягчали горечь недавних потерь.

На девушку степь подействовала опьяняюще. Конь под ней почувствовал это, заиграл ногами и задрожал мускулами, проявляя нетерпение, словно не выдерживал того шага, каким шли остальные лошади. Вдруг под влиянием внезапного порыва нового настроения она стегнула его круп. Сорвавшейся с тетивы стрелой они вырвались вперед и, как ветер, помчались к седловине между низкими холмами. Следом рванулся скакун под Борисом. Тот не стал сдерживать благородное животное, наоборот, сжал ногами бока, дернул за удила, поощряя и подбадривая. Бориса увлекла, подхватила легкость, с какой уносилась вперёд молодая наездница, и он всерьез погнался за нею, от погони волнуясь, свежея чувствами. Они мчались, быстро отдаляясь от подьячего. Не понимая, в чём причина странного поведения спутников, тот растерялся, стал испуганно осматриваться. Ничего подозрительного не заметил и насупился от досады и растущего беспокойства из‑за противоречивых соображений. У него еще зудела рана на ноге, а к седлу поводьями были привязаны лошади Мещерина и Ворона, к тому же он настроился на тяжелый переход через степи, и не хотел мучить себя и дорогих, необходимых им лошадей в самом начале многодневного путешествия.

Настя и Борис выдерживали лихую скачку, пока словно обезумевшим коням хватало на неё сил и дыхания. Всадники имели большой опыт верховой езды и отменной посадкой не нагружали им позвоночники, давали возможность показать, на что те способны. Но девушка была легче, и Борису не удалось бы настичь ее, если бы она сама не начала придерживать животное при первых же проявлениях его усталости. Их разгорячённые, потные кони замедлили бег, какое‑то время скакали рядом, переходя на спокойную рысь. Потом утомлённо сменили рысь на неторопливый походный шаг. Казалось, они вместе с всадниками стали прислушиваться к звенящей тишине бескрайнего пространства, которое раскинулось перед их взорами.

Степь, как будто признав в мужчине и девушке прекрасных наездников, стала чаровать собою, настраивать на созерцательную задумчивость, словно желала подчинить их волю и навсегда удержать на своих просторах. Борису чудилось, она дышала покоем и уверенностью, покоряя какой‑то непостижимой силой. Гибли народы и цивилизации, где‑то выкорчевывались неприступные леса, осушались болота, создавались новые государства и новые цивилизации, некоторые вскоре погибали, как и многие до них, а степь оставалась такой же первозданной, какой была и две тысячи лет назад, и десять и, Бог знает, сколько еще. Она не позволяла человеку укротить себя. И правила отношений с собой объявляла такие же, какими они были в давным‑давно минувших веках.

Внезапным побуждением Настя отпустила поводья, с наклоном потянулась к кожаной дорожной сумке у левого колена. Поочерёдно вынула, не спеша надела пояс из золотых пластинок с жемчужинами, браслеты из драгоценных камней, затем обеими руками пристроила диадему на буро‑чёрных и коротко остриженных волосах. Глянула из‑под руки на Бориса, и тому показалось, что он увидел ее впервые. Голосом, какому не может отказать мужчина, она с игривыми огоньками в зрачках попросила его надеть то, что он захватил из сокровищницы Чингисхана: индийский кинжал в ножнах на золотой цепочке, украшенный изумрудом на рукояти, и боевые наручи с блеском драгоценных камней.

Он был в протертых, ниже колен рваных штанах. Рубаха на ней тоже была местами разорвана. Но с диадемой на голове, она красиво выпрямилась в седле, приподняла грудь, и природные красота и стать девушки и её мужественного спутника, подчёркнутые древними украшениями, как будто размыли время и переместили обоих в другие столетия. Гордая дочь царицы амазонок, смиренная просыпающейся женственностью, уводила степью в свой дальний стан неукротимого скифского вождя.

Позади них послышался беспорядочный топот копыт приближающихся лошадей: одной под наездником и других, которые бежали сами по себе. Борис остановился, неторопливо развернул недовольно фыркнувшего скакуна. Между дальними холмами сначала показалась только голова подьячего. Напуганный страхом отстать и потеряться, он с помощью плётки и поводьев заставил тонконогое степное животное мчаться за ними так, как позволяла рана на ноге. Кобылу Мещерина и жеребца Ворона он отвязал, чтобы не мешали, и они неслись в стороне, а когда завидели двух всадников, ускорили бег и опередили его.

Очертания высоких гор едва просматривались, обещая пропасть из виду, если путники отъедут дальше. Как будто на прощание, Борису в последний раз отчетливо вспомнился живой Мещерин.

…  Мещерин, Настя и он сидели на мрачной, укрытой тенями ровных стен площадке. Справа была пропасть с ее глухим утробным ворчанием. У противоположной, восточной стены, где был выход к горному склону, терпеливо стояли держащие оружие воины и старшие сыновья главы рода племенных вождей. До появления солнца и тени креста было довольно времени. Пленники утомлённо привалились спинами на испещрённую паутиной мелких трещин западную стену, и Мещерин опять спросил его, негромко и с каким‑то болезненным желанием узнать правду.

– Зачем ты бежал из Пекина?

Чувствовалось, ответ беспокоит Мещерина. И он сказал ему; неохотно, но сказал.

– Наложница императора родила сына… – К его удивлению, признание далось легче, чем ожидал, как если бы оно стало лишь воспоминанием о мрачном сне. – Император решил, что ребенок похож на сотника личной охраны.

– На тебя? – живо глянул на него Мещерин. Поняв, что больше об этом ничего не услышит, перевел взгляд куда‑то за пропасть. Потом шёпотом произнес себе под нос. – Судьба? Или Рок? – И громче, но только ему объяснил, что подразумевал под этими словами. – Без тебя я бы сюда не добрался. Ты замкнул круг событий, предназначенных для меня…

Ощутив на руке теплую ладонь девушки, Борис очнулся, но тени воспоминаний отпустило его не полностью.

… Затем Мещерин начал свою исповедь…

Холодок пробежал по спине Бориса. Он буквально нутром ощутил, наитием прочувствовал, сколько жестоких и страшных тайн могла бы поведать нам память давних предков, если бы дано было заглянуть в нее по цепочке родовых преданий, как удалось Мещерину. И от вдруг почудившихся призраков связанного уже с ним самим наследного прошлого дохнуло такими возможными преступлениями и проклятиями, что Борис содрогнулся духом. Он тряхнул головой, словно отгоняя видения, и с облегчением вздохнул. Хорошо, что для большинства людей действительность прошлого навсегда предана забвению.

Кобыла Мещерина на скаку отвернула морду к чуть виднеющимся очертаниям вершин хребта, горестно издала прощальное ржание. Отпущенная на волю, она вынуждена была делать выбор и, уходя с живыми, будто извинялась перед тенью хозяина, которая оставалась в тех горах.

– Он нас догонит, – заявила Настя, имея в виду подьячего.

Не сговариваясь, они вновь развернули коней, на этот раз опять к северу, и уже больше не оборачивались к исчезающим бледным обликам горных вершин. Вперед, только вперед!

– Стойте! Подождите! – донесся до них хриплый крик подьячего. – Я с вами!