Текст книги "Идущий к свету"

Автор книги: Сергей Голосовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Голосовский Сергей
Идущий к свету

Памяти Е. С. Топалера

Когда предвечное цунами

Вскипало млечною рекой,

Господь простeрся над волнами,

Смирив эфир, Бог есть покой!

Во взрывах новых и сверхновых

Родилось все, что есть вокруг,

Начало мира. Бог есть слово,

В котором слитны мысль и звук!

И Он разъял своею властью

Свой первый луч и создал цвет,

В сиянье радуг Бог есть счастье!

Во тьме Вселенной Бог есть свет!

Страшась и боли, и разлуки,

Рождаясь и сходя во тьму,

Познали твари: Бог есть мука

И оправдание всему!

Творец Вселенной свыше меры

Дал волю разуму, спеша

Сокрыться сам, ведь Бог есть вера,

Коль в Бога верует душа!

И послан Дух в пространства праха,

Во прах стремящегося вновь,

Чтобы, бежав земного страха,

Познать одно: Бог есть любовь!

Западные ворота средневекового Иерусалима. Раннее утро. Крепостные стены вечного города кажутся почти черными на фоне неба, озаренного восходящим светилом. Ворота уже открыты, и в них вливается поток конных и пеших людей.

Особенно много осликов, навьюченных тюками со всяческим скарбом или запряженных в повозки, груженные овощами, фруктами, кувшинами с оливковым маслом и прочей снедью. За воротами поток из людей и животных растекается ручейками по узеньким улочкам, а слышный издалека гомон толпы уже воспринимается как отдельные звуки: цокот копыт по брусчатке, понукания возничих и их шумное, но беззлобное переругивание между собой и с зазевавшимися пешеходами.

По одной из таких улочек быстрым легким шагом идет красиво и даже изысканно одетый араб. На вид ему за сорок пять, и седина уже тронула его черные, чуть волнистые волосы, выбивающиеся из-под малахитово-зеленого тюрбана. Черное одеяние из дорогого сукна плотно облегает его плечи и торс, но, свободное внизу, не сковывает шаг. Широкие рукава до половины закрывают кисти рук; незнакомец держит четки в форме шариков одинакового размера, выточенных из эйлатского камня. Он идет размашистым шагом, едва заметно шевеля губами и перебирая четки. Его лицо бесстрастно, немигающий взор устремлен вперед и неизменен, как у слепца, следующего по давно проложенному ежедневному маршруту, на котором и каждая яма, и каждый камень известны и непреложны.

Путь араба лежит в мечеть, маленькую и неприметную среди подобных ей уродливых каменных построек. Он входит внутрь, оставив на пороге дорогие туфли из мягкой телячьей кожи, и опускается на колени возле одной из колонн, в укромном месте, подальше от прохода. Черные глаза его вспыхивают безумным огнем. Медленно раскачиваясь, он начинает шептать по-арабски слова молитвы. И в голосе, и в лице его, и в руках во всей его раскачивающейся фигуре проглядывают искренность и неподдельная боль.

Господи! Аллах всемогущий! Ниспошли мне покой! Дай обновиться душе моей! Дай мне рождение в смерти! Дай мне уйти, чтобы вернуться! Укрепи душевные силы мои!

О, Аллах!..

*

В маленьком провинциальном городке, находящемся в Вологодской области, в начале девяностых годов после восьмидесятилетнего перерыва возобновил свое существование монастырь молчальников. За годы советской власти вся территория величественного белокаменного кремля пришла в крайнее запустение. Церковные здания, больница, кельи монахов все это к моменту возвращения прежним владельцам являло собой грустное зрелище. В меру сил и средств молчаливое братство принялось восстанавливать обитель, стараясь при этом как можно меньше общаться с обитателями маленького, спившегося вконец городка, который испокон века ютился близ крепостных стен.

Свои контакты с внешним миром монахи ограничили тем, что подкармливали бедняков в специально отведенной для них старой трапезной да позволяли обитателям городка раз в неделю посещать читальный зал монастырской библиотеки.

Желающих читать церковные книги среди жителей городка почти не находилось, кроме разве что нескольких врачей местной больницы, куда один-два раза в году все же обращался кто-нибудь из монахов.

Впрочем, большинство из них не общались с миром вовсе, ни при каких обстоятельствах. А после попыток нескольких юных горожанок наладить с молчальниками контакт с помощью записок братство еще больше замкнулось в себе.

При виде постороннего человека на территории кремля, все еще не огороженной толком от остального мира, молчальники отворачивались и отходили в сторону.

Хранилище монастырской библиотеки находилось в башне старинного белокаменного кремля. Солнечным июльским днем два человека в монашеских одеяниях, запершись в библиотеке, занимались очень странным делом. Один из них, на вид лет пятидесяти, вкладывал в большие полиэтиленовые мешки рукописи, доставая их из огромной кучи, сложенной на полу. В каждый пакет он помещал также несколько холщовых мешочков с силикaгелем, поглощающим влагу, и нафталиновые таблетки против насекомых. Затем каждый пакет запаивался паяльником. Проверив, не проходит ли воздух, старший передавал его своему товарищу, молодому, болезненного вида монаху лет двадцати пяти. Тот, в свою очередь, складывал пакеты в большую нишу в кирпичной стене. Когда все пакеты были уложены, они быстро закрыли образовавшуюся нишу заранее приготовленными кирпичами.

Закончив работу, монахи вынесли тазик из-под раствора в соседнее подсобное помещение с рукомойником, где обтерли мастерок и умылись сами. И все это в полнейшей тишине. Молодой монах с заметным почтением протянул старшему товарищу полотенце, и тот тщательно вытер им лицо и руки. Кисти у него были тонкие и нервные, как у музыканта, а лицо, напротив, словно застывшее, мрачноватое, с огромным лбом, покрытым глубокими морщинами. Усталый взор его был тяжел и неподвижен; встречаясь с ним, хотелось немедля отвести глаза.

Умывшись и оставив весь инвентарь в подсобке, они вышли из библиотечных комнат внутрь башни и поднялись наверх по дощатым ступеням крутой винтовой лестницы. Лишь в середине пути шаткие ступеньки освещала шестидесятиваттная лампочка, вкрученная в висящий на проводе патрон. Наверху свет прорывался через дощатую, рассохшуюся дверь. Страдальчески всхлипнув, дверь выпустила их на галерею крепостной стены.

Оказавшись на свежем воздухе, они остановились. Небольшое восхождение трудно далось молодому монаху. Мертвенная бледность и срывающееся дыхание говорили о тяжелой болезни. Монахи не спешили, и старший долго-долго осматривался по сторонам, давая товарищу прийти в себя и отдышаться.

С галереи открывался необычайно красивый вид на большое, обрамленное лесом озеро, в котором удивительно нежно и величаво отражались небо и крепостные стены. Отражения башен кремля в озере казались намного величественнее и чище, чем они были на самом деле, а мелкая рябь на водной глади создавала ощущение сказочной легкости и парения. Притулившийся к кремлю небольшой городок производил впечатление ненавязчивого уродства. На фоне свежей зелени оно бы даже не особо бросалось в глаза, если бы не несколько облупленных панельных “хрущоб”, покрашенных к тому же в ядовитые зеленый и оранжевый цвета.

Накануне вечером старший монах закончил в своей келье считывать сканером рукописный текст собственного дневника. Он записывал текст на дискеты. На цветном экране компьютера мелькнули последние страницы, испещренные причудливыми неровными письменами на непонятном языке, и работа завершилась: на полу осталась огромная кипа бумаги, пергамента и всего, на чем только мыслимо писать, а на столе возле компьютера были аккуратно сложены несколько десятков дискет. Они легко разместились в одном отделении большой дорожной сумки, в которой уже лежали какие-то пожитки, пара книг и портативный компьютер "Notebook" фирмы "Toshiba". Монах застегнул все молнии и потушил свет. Так прошел вчерашний день.

А сегодня… Дыхание молодого монаха не выравнивалось и становилось хриплым. На бледном лбу выступил пот. Старший товарищ подхватил его, обняв и не давая упасть.

– Ну что? Скажи!

Лицо молодого исказилось страданием, но он отрицательно замотал головой.

– Обет?

Слабый утвердительный кивок.

– Глупость все это, говори! Я прошу!

В ответ юноша попытался еще раз показать "нет", но уже не успел… тихо замер в руках товарища.

*

В небольшой больничной келье собралось несколько монахов молчальников. Возле кровати, где лежало тело молодого монаха, переминалась с ноги на ногу старенькая женщина-врач, крайне неловко чувствующая себя в этой обстановке. Пожилой монах, на руках которого скончался молодой человек, жестом пригласил старушку следовать за собой, и они вышли в монастырский двор.

– Спасибо вам большое, Анна Петровна, мы все прекрасно понимаем, вы проделали такой тяжелый путь, в выходной день.

– Да что вы… простите, не знаю, как вас, отец?..

– Нет, нет. Для вас Павел Ильич.

– Да, Павел Ильич. Я понимаю, три часа это такой срок, что все уже может быть ни к чему, но меня нашли только сорок минут назад…

– Да что вы, Анна Петровна…

– Нет, нет, я закончу. Меня только нашли, и я сразу собралась и поехала с вашими… ну, с братьями, что приехали, а остальные доктора на огородах своих, разве ж их застанешь? А я уже старая куда мне в огород дети за меня и внуки, а я, хоть двадцать лет на пенсии опять дежурный врач, такая вот жизнь. И знаете, я сразу, как пришли и показали мне жестом, поняла даже до того, как очки нашла и записку прочитала, поняла, что с Андрюшей это…

Павел Ильич, как мог, делал успокаивающие жесты, не имея возможности даже слово вставить в бурный поток речи старенькой женщины.

– Это так все ужасно! Такой молодой… Но мы, к сожалению, должны думать не только о душе. Вы уж извините меня, Павел Ильич, но нам надо решить, как оформлять данные о смерти.

– ?..

– Понимаете, Павел Ильич, мы с вами знаем, что у Андрюши был СПИД, но для того, чтобы не возбуждать общественность, давайте напишем, что это внезапная остановка сердца вследствие врожденного порока. Ведь, в конце концов, это тоже правда, оно же остановилось, сердце-то. А вскрытия все равно делать никто не будет, да и некому сейчас, на огородах все, клубника пошла… а? Давайте остановку сердца напишем?!

– О чем речь, Анна Петровна! Какое это имеет значение? Вам лучше знать, как написать, чтобы избавить и себя и нас от никому не нужных проблем. Андрюше это безразлично.

– Значит, я так и написала. Справочку в понедельник можно будет взять в регистратуре, справочку о смерти, как вы понимаете. Только действительна она несколько месяцев, не помню уж точно, сколько.

– А что ж, после окончания срока действия справки, Анна Петровна, надлежит воскреснуть из мертвых?

– Да нет, нет, Павел Ильич, грех так шутить, за это время надо взять свидетельство. Свидетельство о смерти, которое уже можно всюду предъявлять… Да! Андрюша, Андрюша… А родным позвонили?

– Нет. Он не оставил ничего –  ни адреса, ни телефона ни родителей, ни кого другого. Он и здесь был, чтобы освободить всех от себя… Я знаю, что он из Москвы. Завтра поеду, разыщу мать с отцом… Спасибо вам, Анна Петровна…

– Да, да, я уже иду домой… Так все это ужасно… Для вас это не сильный грех, Павел Ильич, что вы со мной разговариваете?..

– Нет, нет! Не беспокойтесь. Я вообще здесь только гость. Еще раз благодарю, Анна Петровна, позвольте проводить вас.

Они пошли к воротам, где их дожидался монастырский конюх с повозкой, являвшей собой причудливую помесь кареты с телегой. Глухонемой от рождения конюх поглаживал смирную пегую лошадку и что-то ласково мычал, заглядывая ей в глаза. Увидев подходящих к повозке Павла Ильича и Анну Петровну, он проворно залез на козлы и взял в руки поводья. Павел Ильич помог Анне Петровне усесться на обитое дерматином сиденье. Старушка тяжело вздохнула:

– Ох! Доживете до моих лет, Павел Ильич!

На лице монаха едва заметно промелькнуло подобие улыбки. Он махнул рукой вознице и еще раз, на прощание, поклонился Анне Петровне. Павел Ильич развернулся и пошел назад, немного отклонившись в сторону монастырской трапезной, небольшого, но аккуратного и недавно отреставрированного здания, на дверях которого висела табличка:

"Бесплатно.Открыто для всех желающих с 12 до 16 часов. Ежедневно. Просим соблюдать тишину".

Он заглянул внутрь, чтобы проверить, все ли в порядке. В зале было совсем немного народа. Три старушки за одним столиком заканчивали есть второе и с осуждением смотрели на примостившегося в самом углу дедка, который не сводил жадных глаз с дымящейся перед ним тарелки супа и в то же время судорожно и воровато пытался открыть под столом бутылку водки, с которой никак не хотела слезать уже открученная винтовая крышка. И, наконец, еще один соседний с дедком столик был занят семьей из четырех человек: тремя детьми и матерью. Мальчик лет восьми, больной с синдромом Дауна, две девочки, маленькая лет пяти и старшая четырнадцати. Она и привела сюда на обед братика, сестричку и мать, вконец спившуюся женщину без возраста, что сидела с отсутствующим видом в самом углу.

Пока дети жадно ели (старшая девочка все время помогала брату, не способному нормально держать ложку), мать даже не притронулась к своим тарелкам, а взор ее, на первый взгляд рассеянный и пустой, был прикован к деду за соседним столом. Ее пальцы, держащие кусочек хлеба, то нервно стискивали мякиш, когда пробка вот-вот была готова соскочить с горлышка поллитровки, то, дрожа, расслаблялись, когда жестяная крышечка вновь цеплялась за стеклянное утолщение на горлышке и глухо щелкала о заскорузлый и грязный ноготь на большом пальце старика.

Павел Ильич, оставшись незамеченным, вышел и вернулся в келью покойного Андрюши. Тело уже было накрыто простыней и монахи собирались расходиться, чтобы подготовить все необходимое к прощанию и погребению. Павел Ильич жестом пригласил старшего из них, маленького, сухонького, как лунь, седого старичка, проследовать за собой. Тот с готовностью подчинился, и уже через минуту они были в келье у Павла Ильича. Между ними состоялась краткая, из одних жестов, беседа.

Павел Ильич обвел руками компьютер, сканер, копировальную машину и направил ладонь на старика. Тот поклонился благодарно, но, вздохнув, выразил свое недоумение и неосведомленность в этой технике. Павел Ильич указал ему на несколько толстеньких брошюр с инструкциями. Старик согласно кивнул. Затем Павел Ильич вынул из-под койки "дипломат” и открыл его. "Дипломат” был заполнен пачками денег по сотне стодолларовых купюр каждая. Глаза старика выразили что-то похожее на ужас, но Павел Ильич подозвал его к окну и повелительным жестом указал на трапезную. Старик кивнул и вопросительно указал перстом на облупившиеся стены и полуразрушенную колокольню. Павел Ильич не согласился, снова махнул рукой в сторону трапезной и пристально посмотрел на старика. Тот покорно кивнул и, сделав шаг к Павлу Ильичу, прижался к его груди. Почему-то ему очень не хотелось, чтобы этот человек, гость, пробывший в монастыре чуть более года, уходил. Но сегодня умер бедный мальчик, с которым он пришел и за которым ухаживал, как за родным сыном, его старинные рукописи куда-то исчезли, и старик понимал, что гость уходит насовсем и вряд ли появится здесь еще когда-нибудь.

Павел Ильич с явным пренебрежением отнесся к процедуре погребения. Не дожидаясь следующего дня, он переоделся в джинсы, плотную хлопчатобумажную рубаху с короткими рукавами, собрал свои довольно длинные каштановые с проседью волосы в хвостик аптечной резинкой и отправился в путь. У ворот он обернулся к провожавшим его монахам, помахал им рукой и, пристроив поудобнее на плече свою объемистую сумку, двинулся к городскому автовокзалу. Со стороны этот коренастый бородатый человек с большим с залысиной лбом и седоватым хвостиком напоминал пожилого рок-музыканта, решившего вспомнить лихую юность и попутешествовать автостопом.

На автовокзале Павла Ильича вначале ждало разочарование: единственный вечерний рейс на Вологду был отменен в связи с отсутствием пассажиров. Кроме Павла Ильича ехать собиралась только одна девушка лет двадцати, которой тоже надо было в Москву. Об отмене автобуса им весьма нелюбезно сообщила женщина в окошке "Касса", причем ее почему-то в особенности прогневил хвостик Павла Ильича. Проокав себе под нос: "И ездют-то не пойми кто, то ли попы, то ли пидорасы, а мне тут сиди, со всякой поганью проезжей объясняйся!" она захлопнула окошко, закрыла будку и ушла.

Но не прошло и минуты, как к остановке подкатил обшарпанный красный Икарус”, и водитель весело крикнул из окна:

– На Варшаву есть кто-нибудь?… Остановки по нужде в Вологде, Ярославле и Москве.

Павел Ильич и девушка подошли ко входу, и водитель открыл дверь.

– До Москвы возьмете? – спросил Павел Ильич.

– И мне туда же, – проговорила девушка.

Павел Ильич пропустил ее первой и сам вошел в салон.

– Двадцать гринов с носа, – как само собой разумеющееся, провозгласил водитель, захлопывая дверь.

Девушка вначале чуть было не рванула обратно к двери, но затем, обреченно махнув рукой, уселась на свободное место в первом ряду у правого окна. Соседнее кресло тоже пустовало, и Павел Ильич уселся на него, поставив свою объемистую дорожную сумку в проход.

– Вещички из прохода уберем и за проездик при посадочке уплотим! – вызывающе проокал водитель, выруливая с автовокзала. Девушка нервно полезла под сиденье за своей сумкой, но Павел Ильич остановил ее, протянув водителю пятидесятидолларовую ассигнацию.

– Не беспокойтесь, потом достанете.

Девушка невнятно пробормотала что-то вроде благодарности и сильнее вжалась в кресло; необходимой суммы у нее явно не было, но долг водителю ее и пугал и тяготил меньше, чем сложившаяся ситуация со странноватым пожилым незнакомцем.

Павел Ильич взял из прохода свою сумку и положил себе под ноги. Теперь он полулежал в кресле: так удобнее для дальней дороги.

– Сдачи-то у меня не отыщется покамест, – проговорил водитель, покрутив в промасленных пальцах зеленую бумажку. Павел Ильич сонно махнул рукой.

– Ладно, потом разберемся!

Деньги откочевали в нагрудный карман водительского пиджака, и Икарус”, выехав на трассу, пошел в разгон. Автобус был почти полон довольно веселыми и уже подвыпившими людьми. Это были "челноки", в основном, женщины, они ехали в Варшаву за люстрами. Одна из "челночниц", явно в подпитии, объясняла пожилому сменщику водителя идею этого бизнеса:

– Петрович! Ты пойми. Мы ж раньше как дураки в магазине по тридцатке люстры брали, а сдашь тут уже по сорок пять, ну по полтиннику, да дорога еще, какой навар? А тут Людка этого Яцека того… ну, шуры-муры, а это его люстры-то… Понял… Людка и говорит, что мы, дуры, что ль, совсем?! А? Понял, Петрович? Бабки, что ль, девать некуда? У него-то они по пятнашке на заводе-то, а завод-то маленький, смех один, ну что твой сарай. Ну ему-то это тоже, Яцеку в смысле, выгода… Он Людку-то за это все на руках носить готов…

Петрович, видимо, в первый раз отправляющийся на такое важное дело, да еще за границу, был само внимание.

– Нинка! А они хоть как разбираются-то? А? Люстры-то? А то как их ложить-то?

– Да раскладываются они на маленькие фитюльки такие, Петрович! Ты не видел их, что ль?

– Да я раз только у тебя на кухне… бракованную, что ты себе оставила.

– Ой, Петрович! Так то ж старье мы теперь не берем! Ты смотри…

Павел Ильич, насколько мог, вытянулся и закрыл глаза. Тяжелый день сегодняшний был долгим, а обманчивое июньское северное солнце все не хотело садиться: уже одиннадцатый час вечера, а природа лишь погружается в зыбкий мираж белой ночи. Прошло еще сколько-то времени, и все пассажиры обитатели автобуса уже дремали, высунув в проход босые усталые ноги. Не спали только водитель, затравленно забившаяся в угол девушка – попутчица Павла Ильича, да Нинка с Петровичем.

– Так, слышь, Петрович, Яцек этот и говорит: "Мне б таких, как вы, еще четыре-пять автобусов в месяц, и все, я тогда настоящим великим паном стану", слышь, Петрович! Он вечером-то приходит, ну он Людку-то обычно вечером всегда забирал, дело такое. А тут говорит, дескать, и Нинку с собой бери. А я ему, Яцек, я, значит, чего, не по той части, да и, что я, от мужа того, гулять не пойду. Людка-то она разведенная, ей что, а я… да и скажет кто… А он смеется: "Да не, я не то, я на негоциацию, в смысле в ресторан и поговорить там, ну… о делах". Вот.

Петрович смотрел завороженно.

– Ну, и я в чем была, только морду намазала за две минуты и бегом. А ресторан-то этот китайский оказался!

– Ох ты, ешкин кот! – отреагировал Петрович.

– Ну! А я о чем! Вилок нет! Ложек нет! То есть ложка одна такая фарфоровая не чайная, не столовая, и только палки две.

– Какие еще палки?!

– Ну, деревянные такие, маленькие. Я их в две руки взяла, чтобы, значит, слякоть какую-то из тарелки подцепить, жрать-то охота, там за рубли-то особо не разъешься. Думаю, слякоть хоть эту китайскую пожую, а она скользкая, зараза. Ну мы с Людкой вдвоем-то друг на друга смотрим и смеяться вроде как не того, и ни тебе пожрать.

– Ну, так и как же вы?

– Ну, где палкой этой, где ложкой, а где и пальцем, как Яцек-то отвернется… Атак все с умом, про дела… Негоциация… На русском-то он так смешно говорит.

Автобус резко затормозил, так как мост через маленькую речушку оказался перегорожен серебристой, помятой в нескольких местах BMW”, из которой вылезли три уголовного вида личности.

– Тьфу, черт! – остановившись, водитель обернулся и, показав пассажирам испуганное лицо, открыл дверь.

На ступеньки поднялись два бандита. У одного в руке был пистолет, а у другого две гранаты на поясе и одна в руках. Третий с автоматом стоял снаружи. Водитель незаметно для остальных путешественников поприветствовал их жестом.

– Мостик будет платный! – хрипло и без характерного для местных оканья сказал тот, что с пистолетом. – По сто баксов с каждого рыла!

Второй вынул из гранаты чеку, продемонстрировал ее проснувшимся "челнокам" и почесал чекой бритый затылок:

– Кто у вас старший будет?

Наступила напряженная тишина. Но длилась она недолго. Судя по всему, последним проснувшимся оказался Павел Ильич.

– Я тут старший, – спокойно и бесстрастно сказал он.

– Бабки с собой и пошли, – махнул ему пистолетом бандит.

"Челноки" в полной тишине проводили глазами странного, незнакомого им человека и приникли к стеклам окон с правой стороны, чтобы увидеть, как будет решаться его и их, собственно, судьба.

Павел Ильич отошел со всеми тремя бандитами к их машине. Те, что заходили в автобус, с деланной небрежностью помахивали: один пистолетом, другой гранатой без чеки, а тот, что с автоматом, мрачно и озабоченно озирался по сторонам, стоя на самом краю моста.

– Ну? – обратился к Павлу Ильичу первый бандит. – Общак у тебя? Сколько вас там?

– Двадцать пять с водилой! – выпалил второй. – Две с половиной штуки!

– Садитесь в свою машину и уезжайте поскорей! – спокойно произнес Павел Ильич.

Бандиты ошалели не столько от его слов, сколько от тона, каким они были произнесены. Кроме пренебрежения и усталости в нем не было ничего.

– Сейчас я тебе башку разнесу, сука, – первый бандит направил в лицо Павлу Ильичу пистолет.

– Брось пистолет, кретин! Садитесь все в свою развалину и уезжайте! – При этих словах Павел Ильич в упор посмотрел на первого бандита.

– В развалину?! Сдохни, падла, – с этими словами тот нажал спусковой крючок.

Павел Ильич, в метре от лица которого находилось выходное отверстие ствола, даже не вздрогнул. Как в замедленной съемке, он увидел разрывающийся в руках бандита пистолет. Обломки затвора, рукоятки, обрывки кисти руки в потоке порохового пламени от взорвавшегося в стволе дефектного патрона разлетались в стороны. Откинув назад обожженное и разодранное лицо, бандит стал валиться на своего товарища, который не устоял под его тяжестью и выпустил из рук гранату с выдернутой чекой. Оба они упали на эту гранату, и, хотя потрясенный неожиданным взрывом пистолета третий бандит с третьей попытки наконец передернул внезапно заевший затвор "калашникова", было уже поздно: граната взорвалась.

Первых двух бандитов расшвыряло взрывом как снопы, а их сообщник, получив веером осколков по ногам, не произнеся ни слова, выпустил конвульсивную очередь из автомата в асфальт и рухнул с моста вниз головой в поросшую ряской жижу. Хруст ломающихся шейных позвонков ознаменовал завершение его сомнительного жизненного пути.

Павел Ильич практически не пострадал ни от первого, ни от второго взрыва. Взрывная волна лишь отбросила его на обочину, где, падая, он слегка поцарапал ладонь и порвал рубаху. Он тотчас поднялся, было очевидно, что все случившееся и не испугало, и не удивило его. Даже не взглянув в сторону того, что осталось от бандитов, Павел Ильич пошел назад к "Икарусу”.

Сидевшие в автобусе "челноки", подхваченные дружным порывом, всей толпой ринулись к двери, но ее загородил собой водитель.

– Ану стоять, придурки! Это ж он Гундю с корешами замочил! Дурные, что ли? Теперь или братки убьют, или менты посадят, а там, на зоне, все равно братки убьют.

Челноки” остановились, переругиваясь и затравленно озираясь. Водитель тем временем схватил одной рукой под локоть девушку, подсевшую в автобус вместе с Павлом Ильичем, а другой ее сумку и сумку самого Павла Ильича. Затем он вывел девушку из автобуса как раз в тот момент, когда к нему приблизился Павел Ильич. Водитель выпустил руку совершенно ошалевшей девушки и поставил на землю багаж.

– Все, ребятки, вы уже приехали, счастливо оставаться. И полтинничек свой забирайте. Помните мою доброту.

С этими словами он вернул Павлу Ильичу его деньги и вскочил в автобус.

– Стой, подонок! – крикнула беспомощно девушка, но автобус уже разворачивался, буксуя в придорожной грязи задними колесами. Шкрябнув брюхом по гравию, "Икарус” ринулся назад, прочь от оставленных на дороге путников. Озверевший водитель прорычал себе под нос: "С прибором ложил я на вашу Варшаву сраную. Придурки! Тихо надо дома сидеть, клубника созрела, в жопу ваши люстры!.."

Икарус” скрылся, оставив за собой шлейф едкого сизого дыма. Павел Ильич и девушка как вкопанные стояли на дороге. Рядом на мосту валялись два трупа, еще один лежал в пяти метрах внизу в грязи. Поперек моста стояла машина бандитов. Павел Ильич прислушался к тишине и сквозь назойливый комариный писк над ухом расслышал, что двигатель BMW” не заглушен. Он оглянулся по сторонам. Никого. Только всхлипывающая рядом девушка да комары.

В небе грохотнуло и, как по команде, сверху начали падать все более и более тяжелые капли.

– Идите, садитесь справа, – сказал Павел Ильич девушке и потащил к машине свою сумку.

– Нет! Я н-не могу! – сквозь рыдания произнесла девушка, но все же поплелась за ним.

– Сумку на заднее сиденье! – слова Павла Ильича звучали как приказ.

Сам он, несмотря на усиливающийся дождь, заглянул в багажник. Там лежал еще один автомат и несколько картонных коробок с патронами. Он вынул все это и выкинул с моста на середину заболоченной речки. Тем временем дождь уже перешел в ливень с градом, но Павел Ильич как будто не замечал этого. Он ухватил за ноги тело первого бандита и с неожиданной легкостью перебросил его вниз вслед за оружием.

Перед тем как скинуть вниз второго, он проверил оставшиеся на поясе бандита гранаты, но они оказались без запала и предназначались, видимо, только для устрашения. Тело глухо шлепнулось в грязь.

Промокший до нитки Павел Ильич сел за руль и, захлопнув дверцу, отрегулировал положение сиденья. Ливень тем временем окончательно смыл кровь с асфальта, а клочья одежды и разорванной плоти, оставшиеся на мосту, хляби небесные превращали в придорожную грязь.

– Прошу прощения, но я должен слегка переодеться! – Нагнувшись вперед, Павел Ильич стянул с себя мокрую рваную рубашку, бросил ее на пол у задних сидений, вынул из сумки другую, примерно такую же, и надел ее.

Девушка смотрела прямо перед собой, но боковым зрением в зеркальце козырька она увидела, что грудь и плечи ее случайного спутника буквально испещрены мелкими рубцами и шрамами, которые, несомненно, имелись и на лице, но там они были скрыты густой бородой. На правой руке синела татуировка лагерный номер.

– Что мы теперь будем делать? – спросила девушка, когда Павел Ильич, облегченно вздохнув, откинулся в водительском кресле.

– Поедем в Москву.

– На этой машине? Вы что?! Я не поеду!

– Что вы предлагаете? – Павел Ильич залез в кармашек солнцезащитного козырька и, вынув оттуда техпаспорт, сунул его себе в карман. – Хотите добраться до Москвы, или предпочитаете торчать под дождем в ожидании каких-нибудь новых неприятностей?

Девушка истерически зарыдала. Сочтя дискуссию закрытой, Павел Ильич включил передачу и нажал педаль газа. Тяжелые тучи все плотнее заволакивали небо, и ночь из белой становилась все более зловещей. Вспышки молнии и раскаты грома заставляли девушку каждый раз вздрагивать и на мгновение прерывать рыдания.

– Вы же убили их, защищаясь? Да?

– Я их не убивал. Они сами себя взорвали. Я ничего не делал.

– Как "сами себя”, это что, случайность, что ли?

– Да, случайность.

– Но вы же были совсем спокойны, а они хотели вас убить и убили бы, если бы не произошла случайность.

– Она не могла не произойти.

– То есть как?

– Вас как зовут?

– Александра… Как случайность могла не произойти, она же случайность…

– Александра, меня зовут Павел Ильич, а у вас справа есть рычажок. Поднимите его вверх, откиньте спинку кресла и спите, Александра или как лучше – Саша?

– Да, Саша! – она откинула было спинку, но тотчас испуганно вернула ее в исходное положение. – А почему вы за меня в автобусе заплатили, Павел Ильич?

– У вас, Саша, денег столько не было.

– Да, у меня не хватало, но вы тут при чем, я же не знакомая вам женщина, или вы думали чего?..

– Во-первых, я стараюсь вообще не думать, во-вторых, я не хотел скандала и ваших слез, в-третьих, мне приятно помочь, когда я могу, в-четвертых, меня женщины не интересуют…

– Все так вначале говорят, – сказала Саша и, хлюпнув носом, сделала жест, как бы поправляя прическу.

– И, в-пятых, я не педофил…

– Что?!

– Вы слишком молоды.

– Давайте меня не обсуждать это неинтересно.

– Боюсь, что вы правы.

– ?..

– Спите.

– В девятнадцатом веке о вас бы написали, что вы ведете себя нарочито нелюбезно.

– Но рыдать, однако, вы перестали, Саша. И сейчас уснете.

– Нет, не усну, пока вы не объясните мне про ваши странные случайности. Я, кстати, вас видела…

– Где?

– В монастыре.

– Да, я там гостил.

– Но вы были одеты, как монах, а сейчас на вас даже крестика нет!..

– Крестика! Нет, увольте. Вы знаете, что такое крест?

– Крест это символ христианской веры, это…

– Крест это орудие пытки и убийства. А золотой крестик на шее чем он лучше золотого топорика, золотой гильотины или золотой гранаты? Это пошлое язычество, это позор! Крестика на мне быть не может… Скорее, я на крестике…