Текст книги "Храм святого Атеиста"

Автор книги: Сергей Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Собиратель глаз

Кротким шагом, дюйм за дюймом в душном замке из настилов, пробираясь сквозь ковры, собирая и цепляясь за ворсины, щели в плитах и слова. Издавая каждым жестом новый звук и срыв идеи оставаться незаметным. Кончик пальца чует кафель. Холод, страх и даже муки. Чей-то голос неустанно повторяет, что он первый, перекрикивая плач. Всхлипы слышны возле стенок, опираясь, ждут подмоги, неизвестно безутешным, что в их горе нет им друга. Тянутся тугие вены, покрывая кисти рук, напрягаю их безбожно, открывая тайны свет. Что во мраке от нас прячут? Чей же запах нас так манит? Я ползу ведомый жаждой, не замечу холод пола, скользкий слой прохладной влаги обволакивает душу. Здесь на ощупь ищут стены, чьи-то руки бродят рядом. Кто достиг конечной цели? Есть там тайна нам на радость? Голос «первого» утих, плач в углу усилен вдвое. Слышно, как стекают капли с чьих-то молчаливых щек. Пальцы в твердое уперлись, сладкий запах очень близок, я, по стенке опасаясь, двигаюсь на этот зов. Чей-то голос завопил, что нашел Эдем в гостиной, но не верю ложным звукам, отправляюсь вдоль стены. Этот крик собрал уставших, утомленных и несчастных. Слышу, как скользнули души, покидая путь до цели. Им еще настанет время, для принятия ошибок. Я свои ошибки сделал, мне осталось очень мало. Преграждает путь до счастья лишь кусок сырой портьеры. Мне бы силы отодвинуть плотной ткани влажный край. Чувствую остатки мышц, предвкушают вкус победы, и наполнив их мечтами повторить тот день еще раз. Словно вор чужого счастья, я порог пересекаю, слышу крики где-то в прошлом, я бежал на ощупь долго, обернуться – словно смерть.

И не узнают ведь они, что счастье мы потрогать можем, не забирая никогда, чужих страданий долгий путь. Дрожащие, живые руки, спускают веки на глаза, скрывают каменные блюдца, но кто придумал сей обряд? И в страхе душу потерять, ладонь накроет мертвый взор. Диктует ужас этот миг, а очи – отблеск из стекла, закрыты миру навсегда.

Еще осталось тело теплым, а руки полные любви, зрачку закрыли доступ к свету, глупцы! Счастье ваше – нам лишь в тягость, наказание за жадность. Плачем доносилось тихо сострадание души, наполняя скорбью древних их надежды и мечты. Я так близок, непременно, остальные позади, рыщут жадными руками, скользкий кафель обтирая от историй их судьбы.

И вопль горя раздается, как будто веры здесь полно, он убеждает все пространство, что пуст Эдем в гостиной той. А слезы в смехе утопают, из дальних уголков мне слышен, давно умерший разговор, уже погибших языков «Stulte deceived!» и смех ему ответом служит, в счастье ведь и мертвый верит. Слышу, как струится дождь, поливая влагой пол. Собран я в последних силах, двигаю душой по дну. Пальцы влезли в липкость боли, теплый вязкий сладкий мир. Но движенья непрерывны, вдруг коснулся тела вскользь. Ужас, страх и все несчастья, паника и дикий крах. Чьи-то руки неустанно, бродят, тело осязая, в поиске заветных глаз. Опоздал? Но мне нельзя! Сметь не смею проиграть, весь дрожа и натыкаясь на заблудших и уставших, руки в теплой сладкой крови, страха нет, одни мечтанья. Цель у нас одна на всех, но друзей здесь не отыщешь, потеряли мы единство в общем страхе и надеждах. Я веду рукой украдкой, повторяя весь изгиб, красным шлейфом оставляя бледной коже мою тень. И дошел до прядей пышных, женский волос мной любим, но нельзя не торопиться тут секунда стоит жизнь. Теплота у щек осталась, губы холод захватили, я в движении до счастья, мне бы руку протянуть. И преградой мне не станет, частый строй ресниц прекрасных, пересек их безвозвратно и коснулся влажных глаз.

Чувствую полет над солнцем, мне на встречу стая птиц. Бессознательно и дурно от увиденных картин. Сквозь меня протекают эпохи, за стрелами следом движутся пули, не чувствую боли и солнце не слепит. Я в солнце увижу луну, в подножье, коснусь мирозданья, окутан я счастьем, величьем и властью. Заката король, наблюдатель и друг. Я роль выбираю, я роль создаю, себя созидаю в подарок утру.

Слышу всхлипы, слышу рев за пределами Эдема, он уходит, стены блекнут. Тут же, девочка смеется, скрип качели затмевая. Каждый раз полет прекрасный продлевает ей отец. Та же девочка, постарше, глазки прячет от смущенья, губы бантом надувает, ждет заветный поцелуй. Теплота чужого тела, вкус еще ей не известный, эйфория и мечты. Но парнишка рядом робок, страх его – тугой капкан. Он не ведает еще, тягость принятых решений, вместо радости в подарок составляет приговор. Покидая ее счастье, попадаю я в тот миг, где задушенная болью ищет выход лишних мук. Лезвие всегда так остро, дум в решенье не найдется. Что же в смерти есть такого, что к ней ранних тянет часто? Счастье было мной доступно, но пронизывает боль, я вернулся снова к телу, потеряв удачи миг. Пустота глазниц на ощупь, в тишине звучит мой крик, кто забрал окно в пространство, где возможно все вернуть? Сладких смех у стенки дальней, он забрал свои глаза. Пара глаз на всех несчастных, их так мало, веры нет. Как добыть два океана, что забрали у меня? Вдаль уходит сладость жизни, чувствую, я проиграл. И на мертвых языках повторяют выраженье «Stultus est in beatitudinem» Что ж, и в правду заслужил. Проживет повторно жизнь, где наделает ошибок и оставит на дележ пару сказочных миров. Два бриллианта, две звезды, каждый глупый и несчастный ими с радостью владел, потерял он их однажды и теперь всегда в пути.

Я собиратель глаз. Глаза – наш путь все повторить. И ищем шанса все исправить, но каждый знает наперед, он повторит все те ошибки, что нам давали повод жить.

Глава 1

Начиная с истоков, мы всегда старались все объяснить, для всего придумать название. Вначале было слово. Но сейчас я знаю, что не у всего есть имя. И все чаще убеждаюсь, что и не всему это необходимо. Самое важное должно остаться непонятым, нераскрытым и таинственным. Тем, что будет рождать новые и новые вопросы, заставляя двигаться и познавать. Только бы это оставалось вечным. Непрерывное чувство, так плотно обхватило мне грудь, подбираясь к горлу, отвержено и непоколебимо требует от меня разобраться во всем. Не оставляя вопросов, сомнений и мыслей. Я хочу быть протестом, играя в собственную игру, не переставая задавать вопросы. И все мои попытки постижения должны отдалять меня от цели понимания. Я хочу оставить это чем-то вечным, прекрасным и настоящим. Танец на бумаге, важно только то, что ты испытываешь, наслаждаясь тем, что есть. Не стараясь уничтожить мир, опьяненный жадностью знаний и попыток осознания. А вдохновляться этим мигом, одинокими нотами слов, страстными движениями предложений, беглыми мазками нетвердой руки букв. Я пою об этом, я двигаюсь в танце, я рисую это. Бегу от всего, отрицая происходящее. Моя цель проста, отгородить вас от ответов, заставить вас задавать вопросы. Только те, что никогда бы не зародились, и ответы, которые не имеют значения. Кто я? Первый вопрос и ответ, как вы уже поняли, совершенно не важен. История об историях. Разных событиях, людях и исходах. Но, так или иначе, все они оказались в одном месте. Месте без имени. Оно очень всеми любимо, ровно так же, как и ненавистно. Я до сих пор уверен, что его не существует. Но куда важнее, все, что там происходило, существует. Это придется принять на веру, в конечном итоге, каждому необходимо во что-то верить. И это далеко не самая плохая альтернатива.

Жар нападает. Окутывая темным мехом все пространство. Это неизбежно. Неизбежно и циклично. Жар и темнота, одно целое. Все что остается – это дожить до утра. Но не страх перед пеклом и отсутствие света главный враг. Здесь пугает только тишина. Ее страшатся, она убивает. Мир без действия неприлично бесконечен. И иногда все, что нам остается – слово. Побег от скуки, безделья и одиночества. Заполнить эту пустоту, любим способом. Некоторые слова будут сказаны исключительно для того, чтобы быть сказанными. И хоть эти истории повторяются, их слушают внимательно. Ночь за ночью, изучая и стараясь, каждый раз найти что-то новое. Первые лучи озарили мелкие крупинки песка. Холодный свет, который так ждали, вернулся. Догорали последние слова истории. Истории, которую нам сегодня не узнать, но я уверен, для нее будет еще время. Скупые комментарии не позволяют понять ни того, что было сказано, ни даже того, кто эту историю рассказал. Недолгая тишина опечалила весь лагерь, восход кометы, значит, им предстоит новый день. Покинуть тот оплот, что позволил им дожить до рассвета. Путь, очередной побег от кошмаров ночи, нелепая попытка отсрочить неизбежное. Непринятие очевидного, протест. Нежелание соглашаться, и не сдаваться, делать что угодно, только не принимать это.

Вспышка первого луча. Редкий растрёпанный волос. Насыщенный долголетием и грязью. Пустота глазных яблок и определенно к месту, торчащие из-за дефекта прикуса усталые зубы. В совокупности с пропитанной потом одеждой озаряет для нас его. Тот, кто был вначале. Когда он появился – тайна. Но определенно, он был первым. Где же теперь его зрачки – другая загадка, на которую есть свои слухи и сказания. Он никогда не говорит. Грузным телом продолжает путь вслед за лагерем, он не немой, нет. Не вступает в диалог, но поет, если это еще можно считать песнями. Отсутствие голоса и таланта никого не смущает. Исполняет, одному ему известные композиции, никогда не повторяясь и первый звук с появлением света – неизбежно песня. Зачастую абсурдная, безумная. Безумие, это он. Его вид, движение, голос и музыка, он олицетворение безумия. Даже в таком месте, находятся нормы и каноны, и даже здесь это странно. Послышался надрывистый голос Безумца:

Пить из луж собственную кровь,

И каждый умирает от того, что знает.

Я оставил пули в чувстве, где любовь

Мой организм вписался в баре.

Лагерь отправился в путь. Не торопясь. Движение ради движения. Несколько мужчин, женщина и один ребенок. Обреченные на скитания, шаг за шагом следуя по ходу уносящегося в бесконечность светила. Уходя от него, а затем следуя за ним. Не оборачиваясь, не обращая внимания на отголоски песни:

Доиграны акты, доломаны стулья.

Мне постоянно одно что-то снится.

Что, не придумывая, опять эти пули.

Мне снится мое самоубийство.

Белый свет кометы поднялся над горизонтом, чувствовалась прохлада нового дня. Вслед за кометой поднимались длинные острые когти, что так жадно тянулись за этим блеском. Как только жара утонула в искрах дня, одинокая фигура вырвалась вперед от лагеря и легким бегом отправилась вдаль. Убегая, все еще ловя отрывки напеваемых слов:

Мы раны так расковыряли,

Что спирта не хватило.

Мы словно марсиане – видим, что не видят,

Люди в этом мире.

Мелкая тень, крадется позади лагеря. Страшась подойти ближе и еще больше остаться в одиночестве. На четырех конечностях, окончательно теряя все человечное в себе, мелкими перебежками. Слушая каждое слово, жадно глотая их, он благодарен миру за такую бесценную возможность, больше всего боясь этого лишится. И из-за этого, как провинившийся пес, прячась за редко встречаемые глыбы, пытаясь как можно реже попадаться на глаза, следует он. Тот – кого здесь не любят, возможно, даже больше тишины. Тот – кому нет здесь места. Даже в таком гиблом месте встречаются изгои. Всегда что-то будет под запретом, всегда есть место ненависти. Остановившись, он навострил уши, упиваясь каждым звуком угасающей песни:

Разум, переклеенный скотчем,

Наша трещина дала нам понять.

Ты сможешь поклясться следующей ночью,

Что на войне не кайфовать?

Комета уходит вдаль, унося прохладу. Мягкой шерстью, застилая небо, приходит ночь. Группа, долго рассматривая упавшую глыбу льда, единогласным кивком приняла решение – заночуем здесь. Убежавший вначале дня, с первыми сумерками поспешил вернуться. В руках держа два больших обломка льда. Недовольно осматривая свои руки. В голове мелькает мысль – будь у меня руки покрепче, я бы мог взять льдины куда больше. Усевшись в центре, тяжело дыша после марафона длинною в день, прикладывает дары заветной прохлады поочередно то к своему лбу, то к груди. Спать здесь не принято. Спят только мертвые, коих тут всего двое. Хотя мертв только Царь. Ребенок никогда и не был рожден, что здесь все же считается смертью. Мертвые спят, мертвые стареют. Все остальные живы. Хотя иногда некоторые пытаются убедить в обратном, страшась и стесняясь событий, по которым они здесь оказались.

Изгой всегда где-то рядом, его практически не видно, но его присутствие ощущается в воздухе. Нагнетая, не позволяя даже мертвым сомкнуть глаза. Все знают, что он сотворил. Воровство один из тех грехов, что здесь не прощают. И все его движения выглядят греховными, собирая осколки льда, постоянно оглядываясь и дрожа, готовит себе свое собственное прибежище. Строя из них ледяную статую и пуская беззвучные слезы в слабом отблеске, близком к лунному, что дарит лед.

Наступила ночь, все в сборе у монолита, что позволит им пережить жар ночи. Тишина наступает со всех сторон, настало время. Время историй. Сегодня вызвался нарушить покой ночи Вачега. А расскажет он нам о мертвом Доме. Каждый раз, пытаясь всех убедить, что именно Дом его убил. Его пребывание здесь – ошибка. В это никто не верит. Да и эту историю уже все устали слушать. Но ничего больше не остается. И все вынуждены проявить терпение. Их истории все также устали слушать. И надо понимать, что у Вачеги, кроме Дома, ничего в жизни больше не было. Все еще неуверенно и капельку дрожа. Он знает каждое слово наизусть, порядок не меняется, но страх быть не услышанным, не понятым, всегда остается с ним. Теребит пуговицу рубашки, что плотно стянула ему горло, он начинает.

Мертвый Дом. Часть 1. Комната тишины

20 октября, вчера был мой день рождения. Я уже не отмечаю праздники. Ушла эта надобность. Да и о каких праздниках речь, когда ты находишься здесь. Я пришел со школы и делал уроки. В мою комнату зашла мать и с идиотской улыбкой раздвигала кресло – лягушку. «Судя по тому, что я сегодня видела – ночевать я буду здесь»

Иногда тебе кажется, что все кончилось, ты живешь спокойно, даже какие-то планы строишь, а потом, в один момент, все возвращается на исходную. Месяцы воздержания могут перечеркнуться одним днем. Столько приложенного труда и все напрасно. Зачем вообще стараться, если потом все разрушишь?

Спустя много лет зеленый свет советских часов, все также разрывал темноту комнаты. Восемнадцать тридцать сообщали они. Я молча отложил учебник. Проверять домашние задание у меня сегодня явно никто не будет. Мне нельзя злиться, только не сегодня. Моя злость означает и мое поражение тоже. Я выключил телевизор в комнате и лег спать, на часах еще не было и восьми часов. Это был единственный способ контроля, который я смог придумать. Сон не приходил, на кухне слышался звук телевизора, не такой сильный, чтобы мешать мне, но все же звучал. Я не могу заснуть, время уже восемь тридцать, старый пес на улице начал выть. Видимо, не дождался своей прогулки. В пустоте ночи слышно только вой пса на улице, шум чайника и телевизор на кухне. Мне нужно уснуть, иначе результат не известен. Это единственный способ благополучно завершить эту ночь. Просто уснуть.

В девять вечера приоткрылась дверь. В дом проник монстр. Я знал его. Я помню все, что он сделал моей семье. Я мог узнать его шаги, его дыхание. Обильное выделение слюны заставляло его постоянно плеваться. Прошло столько лет с момента его последнего визита. Но я искренне верил, что он больше не вернется. Хотя нет. Моя рука под подушкой сжимает рукоять ножа. Я всегда следил за тем, чтобы он был достаточно острым. Конструктивно не подразумевал складывание, мне приходилось острие держать направленным в диван. Казалось, в случае если я усну, это поможет не получить увечий. Всегда готовый пойти в бой огрызок металла говорил только о том, что я его всегда ждал. Возможно, я хотел верить, что он больше не придет, но я был готов.

Мне нужно срочно уснуть, иначе исход неизвестен. Просто уснуть. Закрываешь глаза и спишь. Пес продолжил завывать на улице, под его вой невозможно спать. Телевизор на кухне не перестает твердить, что-то о бомбежке в какой-то мусульманской стране. Диктор через каждые полтора слова всовывает «Россия», когда начинается гневная речь, слово меняется на «Америка» и «Вашингтон». Дед сегодня ночует у нас, он обожает смотреть новости. Я помню его еще жизнерадостным человеком, который не смотрел телевизор. За какие-то пять лет телевидение превратило его в озверевшего патриота – националиста. На каждом углу он винит во всех бедах эмигрантов, прославляет Русь и смеется над Америкой. С тех пор как это началось, я уже не мог с ним разговаривать. А я ведь помню, как в самом детстве он пришел ко мне и дал две своих самых любимых книги. «Робинзон Крузо» и «Двадцать тысяч лье под водой». Робинзона он мне читал на ночь, а Жюль Верна я должен был прочесть сам, так как читать ее мне он отказался. Это была первая книжка, которую меня не заставляли читать. Он открыл мне этот мир. Во что же он превратился за несколько лет. За последние пять лет в его руках не было ни одной книги, журнала и даже газеты. Только телевизор. Со временем он стал смотреть его не менее восьми часов в день и от человека, открывшим для меня чудесный мир литературы, остался лишь озлобленный расист – патриот. Я не могу с ним говорить, мне больно смотреть, во что он превратился. Но пришедший монстр пугает и его.

Закипел чайник. Вой собаки стал сильней. Чудовище на кухне отправилось проведать пса. Я на секунду ослабил хватку рукояти, но в тот же момент снова сдавил ее в ладони. Прежде монстр безуспешно пытался разжечь печь. Открывая дико скрипящую дверцу печи поджигая лист газеты, затем закрывая дверцу. Бумага не поджигает толстую древесину, тогда процесс повторяется. Снова скрипит дверца печки, в унисон ей подпевает пес на улице. Чайник кипит все сильней и отключается. Диктор продолжает «Не соблюдение соглашений». Чиркает кремень зажигалки, загорается бумага. Скрипящая дверь затворяется. Монстр выходит на улицу к псу. Его животная близость заставляла его чувствовать жалость к мукам собаки. Что хоть и не четко, но на секунду создавало иллюзию человечности в нем. Пес так же чувствовал эту связь и мне кажется он единственный кто не испытывал страха перед чудовищем.

Электронные часы сообщают, что уже десять вечера. Я уже хочу спать, будь хоть минутка тишины – я бы уже уснул. Дед, пытаясь ускорить процесс, бежит к печи. Своими действиями он хочет задобрить монстра. Открывает скрипящую дверцу, вынимает бревно и старается разрубить его кухонным ножом. Удар, еще удар. Это продолжается как будто вечность. Три вечности спустя, ему удается с ним справиться. Вой на улице все еще не прекращался. Скрипнула дверь топки. Дед, выгрузив туда нарубленные в спешке ножом щепки, принялся их поджигать. Жертвенник готов, дрова уложены. Не может найти зажигалки. Начинает шарить по карманам курток, висящих рядом, часть из них падает. Звон раскатившихся из карманов монет, в одном кармане с ключами. Наконец находит заветную зажигалку, рвет газету, комкает и отправляет в топку. Чиркает кремень и поджигает. Дает немного разгореться и снова раздается скрип, закрывшийся дверцы. Ему надо успеть спрятать нож пока не вернулся монстр. Выдвигается ящик кухонного стола, за звоном ложек я слышу, как он прячет нож на самое дно, затем закрывает ящик. Пес сменил тембр, но все еще продолжает выть, как будто началась новая песня. Снова отварилась входная дверь, монстр зашел в дом. Дед поспешил включить не так давно кипевший чайник, тот сразу заголосил. Диктор: «Убит», «Россия», «Заговор». Только бы одну минуты тишины, я бы уснул.

Мать, хоть и знает монстра лучше всех, очень сильно его боится. Старается не попадаться на глаза. Она лежит со мной в комнате, мне кажется, я чувствую ее страх. Одеяло неестественно ровно покрывает кресло. Я думаю, это ее маскировка. Чайник кипел очень громко, но закончив, оставил глухую тишину, которую сразу нарушил вой пса. Чудовище отведало предложенный ему чай, отворило скрипящую дверцу печи и засыпало угля. Он еще минут десять потреблял вполне по-человечески оставленные на печи сигареты. Это единственное существо в доме, кто мог себе это позволить. Мне бы хватило тридцати секунд, полной тишины. Диктор продолжал: «Россия», «Заговор», «Европа».

Монстр уже проник в комнату, делает три шага. Я слышал топот его ботинок, но не мог заставить себя взглянуть на него. Я держал в правой руке рукоять ножа, а левой за запястье. Прекрасно знал, что сейчас будет. Включиться еще один телевизор. Раздался писк сенсорной кнопки. Тут же я снова слышу «Терроризм», «Возмездие». Этот чудовищный ящик включен постоянно. Трансляция телевизора на кухне отстает на одну секунду от трансляции в комнате, каждое слово, сказанное диктором в комнате, через секунду эхом отдается на кухне. Диктор говорит: «Священная». На кухне повторяет он же: «Священная». Пес продолжает выть, печь никто не трогает, чайник не кипит. Чудовище ложится на кровать. Только два диктора, как будто передразнивая друг друга, твердят одно и то же: «Америка» – «Америка», «Терроризм» – «Терроризм». Мне бы хватило двадцати секунд, в полной тишине. Я бы уснул.

Монстр спал. Мать все еще боялась пошевелиться и держала натянутыми края одеяла, закрывая при этом лицо. Я знал, любой лишний звук мог нарушить его сон. Пес угомонился.

Оставленная зажигалка на печке нагрелась и взорвалась, перебудив всех уснувших в этом доме. Пес продолжал выть, дед включил чайник. Чудовище отправилось на кухню. Раздался рев, на несколько секунд заглушив все остальные звуки. Затем дикторы дразнили друг друга: «Америка» – «Америка». После скрипнула дверца печи, одновременно загудел кран на кухне. Создав новый звук в этой скудной композиции. Подкинув угля, чудовище вошло в комнату. Небольшая комната, обильно забитая мебелью, оставляла лишь узкий коридор между моей спальней и кухней. Там было достаточно места, чтобы прошел человек. Но монстр, задев что-то, запнулся и повалился на пол. В комнате снова раздался дикий рев. Секундная пауза и последовал плевок. Слюна мешала ему продолжать издавать этот вопль. Своей лапой лягнул разложенную гладильную доску, та повалилась, сшибая с подоконника горшки с цветами. Дед, осмелев, заглянул в комнату, но услышав очередной крик, поспешно вернулся в постель. Чудовище приобрело свою животную манеру, и дальнейшее движение продолжило уже на четырех конечностях. Попутно поливая все слюной. До моего дивана оставалось еще шагов пять. И с каждым новым рукоять в моей руке впивалась все сильней. На последнем шаге напряжение было столь высоко, что я уже не мог точно сказать, где кончается ладонь, а где начинается нож. Я чувствовал, как оно повисло надо мной, встав на задние лапы. Я слышал, как хрипело его горло. Капля слюны упала на мое одеяло. Его морда наклонилась так близко ко мне, что уже он мог слышать мое сопение. Еще секунда и он поймет, что я не сплю. Я почувствовал запах его дыхания, всю горечь и взрывоопасность этих газов. Его челюсть раскрылась, и в тот же момент в комнате раздался голос матери. «Не трогай его». Мне бы хватило и десяти секунд, я бы уснул. Дайте тишины.

Он отпрянул от моего дивана и уже на задних лапах направился к матери. Я слышал, как она молилась. Я уже тогда знал, что это не работает. Он хватал ее за руки и выдавливал из себя нечеловеческие звуки. Каждый раз, с удивлением наблюдая ее реакцию, когда он выкручивал ей одну из рук. Пытаясь молчать, она все же изредка всхлипывала и даже вскрикивала. В каждый такой момент моя рука совершала рывок в его направление, но как только звук прекращался, она плавно возвращалась под подушку. Ее голос пытался вразумить монстра, тот же в ответ только плевался и иногда создавал иллюзию смеха. Пытки продолжались не менее получаса. Слышались мольбы, затем смирение, короткие стоны и грузное дыхание. Затем, довольный своей победой, он на своих четырех отправился спать. Никто в доме не хотел создать лишнего звука, ничто не должно помешать его сну. Только пес, не боясь никого, продолжал завывать на улице. Мне бы хватило и семи секунд тишины.

Я помню, как много лет назад этому монстру также удалось проникнуть в наш дом. В тот раз он приставил к горлу моей матери нож. С тех пор к каждому его визиту, ножи старательно прятались. Не уйдет из памяти, как я еще совсем ребенком кинулся ей на помощь. Он огрел меня оплеухой, но отпустил при этом мать. Я готов были принять, что угодно и принимать это вечно, если это может обезопасить ее. Насилие презренно, в любом его проявление. Но что толку от твоих убеждений, если ты не способен защитить тех, кого любишь? Если это когда-нибудь повторится – я сделаю это. Я готов. Мне бы хватило пяти секунд. Это единственный способ благополучно завершить эту ночь.

Печка догорала. Чайник уже давно не кипел. Все лежали по своим местам. Я выждал время и встал. Выключил телевизор в зале на половине слова «Пу» – на кухне отозвалось «Тин». Отключив его и на кухне, я лег спать. Электронные часы показывали ноль, ноль, ноль, ноль. Полночь. Я дождался. Я не проиграл. Мне хватит и секунды тишины, чтобы уснуть. Пес молчит, все в доме спят, чайник не кипит, дверцу печки никто не отворяет. ТИ–ШИ-НА.

Утром мать разбудила меня в школу. В школьных стенах я ощущал неведомую мне ранее защиту. Я даже придумал, что скажу монстру, когда вернусь домой. Дневной свет дарил мне силу. По приходу домой, на той же самой кровати, где вчера спало чудовище, был уже человек.

Мне нечего было сказать моему отцу. Монстр, который вчера к нам приходил – уже ушел.

Глава 2

На этом история и кончается. Наши герои давно бредут в бесконечности, и почти каждый рассказ звучит уже не в первый раз. Так что не боитесь, что могли пропустить что-то важное в эту ночь. Каждому будет дана возможность рассказать о себе. И хоть сейчас еще темно, каждый знает, что до рассвета осталось совсем немного. Наступает день и новое движение, все что угодно, лишь бы отсрочить ночь.

Свет, что отбрасывал почти растаявший монолит, все еще освещал лица. Молодой парень, с извечной печалью, сегодня был еще печальней.

Если когда-нибудь Вачега нас покинет, я так же смогу рассказывать эту историю, – сразу после сказа продолжил Ветер. – Причем слово в слово, а возможно даже интереснее.

Ветер. Так его здесь называли, сначала подшучивая, теперь уже не вкладывая в это ничего. Он уверял, что в один вечер вышел в окно. Хотя нет, он это не опровергал. Об этом поведал кто-то другой. Взъерошенный темный волос, что непослушно раз за разом прядями падал ему на лицо, пара всегда усталых и грустных глаз. Глаза, что выражали печаль куда более сильную, чем когда-то приходилось испытывать. Есть в этом что-то. Любовь к драме, все, попытка. Попытка все хоть немного, но драматизировать. Находить в этом упоение и только этим наслаждаться. Длинный черный плащ, явно не по размеру. Одному ему известно, для чего этот атрибут одежды понадобился ему здесь. Где постоянный жар ночи. Но даже тогда он его не снимал. Наверное, и здесь хотел устроить драму. Всем жарко, но я-то в плаще, а значит мне хуже. Следовательно, и поводов для печали куда больше.

Я не виноват, что был так долго заперт там. Если в моей жизни больше ничего не было, почему я должен рассказывать что-то еще? – с нахмуренным и явно обиженным лицом ответил Вачега.

Сайбо поднялся с земли, отряхнул остатки песка с одежды и поднес лицо ближе к глыбе льда. Точнее, к ее остатку. Положив руку на нее, подержал с секунду. Уже мокрой ладонью провел по шее, дав ей остыть. Затем сказал, обращаясь к Ветру:

–Да что ты к нему пристал? Будет ночь – будет у тебя возможность скрасить ее своим рассказом. А пока скажи спасибо, что хоть чем-то нас развлек. В тишине ночь невыносима. А ты, – перевел глаза на Вачегу, с уже более доброй интонацией продолжил. – Не слушай его, спасибо за историю.

Осознав, что сегодня больше не будет речей, Безумец, взяв в руки гитару, принялся петь:

Стеклом по лицу, стеклом по щеке

Все, что я знаю, я вижу в окне.

Все, что уже было, я вижу в окне.

Через десять лет или двадцать лет

Ты станешь призраком шпал и рельсовых лент,

Постоянно вдыхая чью-нибудь смесь как простой элемент.

Вачега, явно оценив благодарность, и некую защиту в лице Сайбо взбодрился и слегка покраснел. Заметив четкость переливов льда, понял, что лучи прохлады уже спешат. Оглянулся и подобно остальным участникам лагеря жадно насыщался, каждым доходящим до них осколком света. Безумец затянул куплет:

Мы отрубленные пальцы, смотрящие в окно

Не сгибаемся в кулак, не разгибаемся в ладонь,

Хочешь пить нашу воду?

Залей для других наш огонь.

–Не хотел я его обижать. Да, спасибо за историю, – пытаясь извиниться, выдавил из себя Ветер.

Тут быстро осознаешь всю ценность слов. Далеко не каждый здесь говорит, так что каждый должен быть благодарен, за любое слово. Здесь рады каждому звуку. Только если этот звук не издаст Вор. Собиратель глаз. Всегда где-то поблизости. Про его присутствие нельзя забывать, но каждый доволен секундам, что о нем не вспоминает. Большинство уверенно, что безумец был когда-то зрячим, но уснув ненадолго, потерял возможность видеть навсегда. Некогда детская сказка о собирателя глаз, теперь стала чем-то настоящим. Все страхи детства теперь преследуют их. Один его вид вызывает отвращение, не смотря на отсутствие грязи и хоть и скудного, но наличие воды он умудряется быть грязным. Носит рваную одежду, со следами въевшегося налета на коленях, указывая на его излюбленный способ передвижения – на коленях, либо на четвереньках. Лицо вечно замарано, вокруг губ подтеки, как у беспризорного ребенка, которого угостили конфетой. Больной начал следующий куплет, немного понизив голос:

Слезой по лицу, слезой по щеке,

Все, во что я верил, не увижу в окне.

Все что я хотел, я так и не увижу в окне.

Маяк затухает, ну что ж утро грядет.

Мечта в половине второго придёт,

Оставив без шрамов

Уставший расстегнутый рот.

Сделав, небольшую паузу, убедившись, что комета взошла над горизонтом, закончил уже известным припевом:

Мы отрубленные пальцы, смотрящие в окно

Не сгибаемся в кулак, не разгибаемся в ладонь,

Хочешь пить нашу воду?

Залей для других наш огонь.

Самую малость полюбовавшись на восход белого светила, пришлось развернуться и начать движение. Гитара благополучно отправилась снова за спину. Отряхнув одежду, от редко прилипших песчинок лагерь отправился в путь. Ветер, поразмыслив, решил поделиться возникшей мыслью:

–А вам не кажется странным, что мы каждое утро бежим от того, чего ждем всю ночь? – еще секунду поразмыслив, добавил, – причем бежим вслед тому, от чего пытаемся убежать?