Текст книги "Лети, корабль мой, лети!"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Сергей Евгеньевич Вольф
Лети, корабль мой, лети!

Без кондуктора

Автобусы – это вещь. Папа говорит: «Возникают мысли о далёких странствиях и необозримых горизонтах».

Я, когда еду, иногда… тоже… о горизонтах.

Наша школа от меня две остановки. Мы с Федькой всегда пешком ходим. Сначала бежим до угла – кто быстрей, а потом уже спокойно, а тот, кто проиграет, кто последним прибежит, тот несёт портфель другого до самой школы. Если вы видите утром толстого человека с двумя портфелями – это Федька.

А когда мы опаздываем, – едем на автобусе, две остановки. У нас теперь автобус «без кондуктора». Сам себе билет отрываешь, а водитель сам остановки объявляет, без всякого кондуктора. У него в кабине возле головы такая штука висит – микрофон, и он в него говорит, а усилители усиляют. Получается громко и здорово.

Однажды мы с Федькой побежали до угла – кто быстрей, и я прибежал первым, потому что он вообще слон и ещё он упал. Я его долго ждал на углу, потом он подошёл, и я сказал:

– Вот тебе портфель, мой дорогой.

А он сказал:

– Фигос под нос.

А я говорю:

– Не совсем ясно, почему.

А он говорит:

– Было нечестно.

А я говорю:

– Тоже не совсем ясно.

А он говорит:

– Было скользко.

А я говорю:

– Ну и что же? Мне тоже было скользко.

А он говорит:

– А мне было скользее, я…

А я говорю:

– На.

А он говорит:

– Н-на! – и как бацнет мне по голове портфелем.

Потом мы оба упали в снег, а потом нас кто-то за воротники поднял из снега и сказал:

– Нарушение порядка – раз. Все дети давно в школе – два.

Мы тогда с Федькой немного повернулись, немного стукнулись носами и увидели милиционера.

Тогда Федька запыхтел, как слон, и ка-ак дёрнется от милиционера. Сам выдернулся и меня выдернул, потому что мы нечаянно сцепились крючками, которые на пальто, у воротника. И побежали скорей на автобус, чтобы в школу не опоздать, и Федька первый раз в жизни прибежал со мной наравне, потому что мы так крючками и не расцепились.

Потом мы расцепились, подошёл автобус, мы в него залезли – а кондуктора нет. Это во-первых.

Во-вторых, сидит дядька в очках и в шляпе.

В-третьих, кто-то поёт.

Федька сказал:

– Неужели кондуктор простудился?

В шляпе говорит:

– Это новое в нашей жизни – автобус без кондуктора.

Я сказал:

– Наконец-то и у нас. А кто это поёт?

Федька сказал:

– Плакать хочется, какая песня. Душещипнутельная.

В шляпе сказал:

– Это этот чёрт поёт. Водитель. Поёт уже пятую остановку. Остановки не объявляет. Я не знаю, где мне сходить.

Я говорю:

– Как поёт! Как поёт! И как ясно слышно!

Шляпа говорит:

– У него там, у чёрта, микрофон. А вон, видите, ящички – это динамики. Я инженер, мне это понятно. Но он в микрофон объявлять остановки не хочет. Он петь хочет. От кольца поёт.

– Ох и песня! – сказал Федька. – Хочется петь вместе с ним.

– Федька! – заорал я. – Сходить! И так одну остановку проехали. В школу ведь.

– А мне-то как быть! – сказала шляпа.

Но мы уже выскочили.

С тех пор я стал в школу только на автобусе ездить, на этом самом – «без кондуктора». Даже если Федьки не было, – всё равно ехал. Я даже одну остановку в другую сторону шёл, чтобы подольше послушать, как наш водитель поёт. Он всегда в одно и то же время ездил. Тем, кто знал, где сходить, очень нравилось, как он поёт, а остальным, кто не знал, – нет: он ведь остановку часто объявлять забывал. Многие ругались и говорили, что надо бы написать жалобу. Несколько раз так говорили, представляете?

Тогда мы с Федькой однажды пораньше поехали на кольцо и разыскали его.

– Здорово, – сказал я ему. – Это – я, а это – Федька.

Он вытер тряпкой руки и поздоровался с нами за руку.

– Чем могу быть?.. – сказал он.

– Они на тебя жалобу хотят написать, – сказал я. – За то, что ты поёшь, а остановки не объявляешь.

– Уже, – сказал он. – Уже пришли три жалобы.

– Ты пой куда-нибудь в сторону, – сказал я, – куда-нибудь влево. Чтобы не в микрофон.

– Мне вперёд смотреть надо, – сказал он.

– Ну тогда ты пой потише, – сказал я. – А мы будем поближе к тебе садиться.

– Нет, – сказал он. – Это я не могу. Песня есть песня. Кое-где её надо петь тихо, а в основном – громко.

– Ну, хорошо, ладно, – сказал я, – пой громко, но объявляй ты остановки.

– Сам бы рад, сам бы рад, – сказал он. – Но вы ведь заметили? Не всегда выходит. Трудно оторваться от песни.

Я сказал:

– Беда.

И Федька сказал:

– Вариантов нет.

– Ну, пора, – сказал водитель. – Пошли в машину. Вам куда?

– Нам до школы, – сказали мы.

И пока мы ехали, он всё пел грустную песню про какого-то водителя, про то, что дождь идёт, а ехать ещё тыщу километров и кругом ночь.

А потом наш водитель пропал. Я его месяца два не видел. Я по-всякому его искал, я даже одно целое воскресенье на остановке стоял и ждал его машину. Она долго не шла, потом пришла, и там сидел другой водитель и не пел.

А однажды весной мы с Федькой шли с баскетбола, и вдруг Федька как заорёт:

– Смотри кто!

Я смотрю – а это наш водитель, шикарный такой, в красной ковбойке и белых туфлях.

– Здорово! – закричал я и стал трясти ему руку. – Узнаёшь?

Он сначала сделал большие глаза, а потом заулыбался и стал тоже трясти нам руку, мне и Федьке.

– Ну как? – спросил он.

– Когда как, – сказал Федька. – Иногда, знаете, как скучно без вас ехать.

– Куда ты делся? – сказал я.

– Уволили, – говорит. – Сняли с работы.

– Не попоёшь теперь, – сказал я.

– Ну нет, ну нет, – говорит. – Я теперь в кружке пою, между прочим.

– Раньше не мог что ли? – говорю я. – Чтобы в автобусе не петь.

– Я так не могу, – говорит. – Я должен всегда петь. Так устроен. И на работе.

– А ты сейчас где?

– Я сейчас грузчиком работаю, – говорит, – вот где. Пою всю дорогу. Там это запросто.

– Не мог что ли на другой автобус пойти? – говорю я: – С кондуктором… Чтобы петь всю дорогу.

– Голова, – говорит он. – Теперь скоро все будут «без кондуктора». Так рациональнее.

– Точно, – говорит Федька. – Так рациональнее.

– Уж что рациональнее, то рациональнее, – согласился я.

– Вот, – сказал водитель, – такие дела.

– Да, – сказал Федька. – Так вот.

– Вот так, – говорю я. – Да-а…

– Именно, – говорит водитель, – да-а…

И мы все замолчали. Стоим и молчим. Что сказать? И…

И вдруг Федька сказал то, что надо, я даже не ожидал от него, даже немного обалдел от такой неожиданности. Он сказал:

– Приходите к нам в школу на сбор. Школа 143. Расскажите про водителей. А потом и споём. По очереди и все вместе. Вот.

– Идёт, – сказал он. – Обязательно.

– Значит, точка, – сказал я. – Придёшь?

– Приду, – сказал он. – Честно.

И потом мы долго трясли все вместе друг другу руки и попрощались с ним за руку изо всей силы.

Лети, корабль мой, лети!

Если идти вдоль нашей улицы по левой стороне, от круглой башни к кинотеатру «Космос», то сначала будет Калашников переулок, потом мой дом, потом булочная-кондитерская, потом Лётная улица, потом «Пышки» и детсад № 66, потом баня, потом магазин «Синтетика», потом «Канцтовары» и «Всё для малышей», потом просто так – дом и потом уже парикмахерская, где работал Петрович.

Петрович был парикмахер. Вылитый парикмахер. Просто парикмахер – и всё.

Он был невысокий, лысый, а по бокам на голове два островка волос. Глазки небольшие, ручки небольшие. Такая внешность. Конечно, не по этому он был похож на парикмахера, по чему-то другому, не знаю, по чему.

Однажды я зарос, как говорит мама. Она дала мне денег, я пришёл в парикмахерскую, сел в кресло и сказал:

– Полубокс, пожалуйста. Пожалуйста, без одеколона.

– Пожалуйста, – сказал парикмахер. – Сейчас сделаем юному пионеру шикарный полубокс.

Я засмеялся, а он сказал:

– Не надо нам никакого одеколона. Сейчас наш юный пионер будет похож на юного пионера, а не на жителя острова Пасхи. – И голос у него вдруг стал чуть грустный. Или мне показалось.

– Вы их видели будто? – сказал я. – Этих жителей.

Он ничего не ответил, повязал меня белой простынью и взял в руки машинку, запев тихонечко: «Лети, мой корабль, лети».

Глазки у него были небольшие – я увидел в зеркало – ручки небольшие, мне стало вовсе смешно, и я сказал:

– Будто вы были на том острове? Забыл его название.

– Пасха, – сказал он. – Я плавал в тех водах.

– В каких «в тех»?

– В тех самых.

Его машинка ловко-ловко бегала по моей голове.

– Лети, мой корабль, – пропел он шёпотом и добавил: – Я был моряком.

Он сказал это так, что, даже не глядя в зеркало, я поверил. Да лучше уж было и не глядеть – вылитый парикмахер.

Я вышел из парикмахерской и пошёл домой, и пока шёл, всё мучился от какой-то мысли, глупенькой такой мыслишки, которую я почему-то ещё никак не мог вспомнить. Только ложась вечером спать, я понял, что вертелось у меня в голове: ещё очень не скоро я опять зарасту или на худой конец волосы просто будут подлиннее. Только, если раньше меня это радовало, – ну её, парикмахерскую, – то теперь огорчало.

* * *

Через два дня я не вытерпел, взял у мамы деньги, будто на кино, и пошёл в парикмахерскую.

– Мне височки, – сказал я, садясь к нему в кресло, – какие-нибудь другие. Только у меня денег всего десять копеек.

И когда он улыбнулся и как-то ловко перекинул ножницы из одной руки в другую и завернул меня в простыню, я добавил:

– И расскажите про море. Про дальние походы. Про эту песню.

Чик-чик-чик – зачикали ножницы у меня возле самого уха. Чик-чик-чик – сверху вниз.

– Мы подходили к Цейлону, – говорил он. – Чик-чик-чик. – Океан был тихий, белый и горячий. – Чик-чик-чик. – Та-ак. Теперь машинкой. Наступала тропическая ночь. Били склянки. – Чик-чик.

Я не помню, сколько времени он меня стриг. А что он рассказывал – мне не пересказать. Помню только, я спросил, когда он снял с меня простыню:

– Вы почему теперь здесь… а не там… в море… Что-нибудь с ногой, а? – добавил я глупость.

Он покачал головой и показал себе куда-то внутрь.

– Там, – сказал он. – Что-то испортилось. Не та уже машинка.

«Какая машинка?» – захотелось спросить мне, но я не спросил, потому что, кажется, понял.

– Заходи, – сказал он.

Я кивнул и вышел.

* * *

Через четыре дня я снова пошёл к нему. По-моему, в самый раз. Вообще, стричься надо через шесть или семь дней. Это уж точно.

Его я встретил возле гардероба. Он тихонько хлопнул меня по плечу, снял мою шапку, провёл рукой по волосам и сказал:

– Маленько зарос. Опять полубокс? Ну, сейчас Петрович всё сделает.

– Я не хочу к Петровичу, – сказал я. – Я к вам хочу.

– Я и есть Петрович, – сказал он.

– Я только к тебе хочу, Петрович, – сказал я.

Я просидел у него опять не знаю сколько. Чик-чик-чик – чикали ножницы. А он рассказывал. И было мне ни до чего. И мне даже самому непонятно, отчего я вдруг спросил:

– Петрович, а у тебя есть ещё кто-нибудь, кроме тебя?

– Как это?

– Ну, так… Мама, дедушка…

– Есть, – сказал он. – Другие. Жена у меня есть и дочка. И всё. Жена и дочка.

– А жена у тебя кто?

– Ну кто… Она инженер.

– А была кто?

– И была инженер. Всегда.

– А дочка?

– А дочка – балерина. Ей сколько и тебе лет.

– Здорово, – сказал я, – и уже балерина? Петрович, пойдём как-нибудь гулять, ты, твоя дочка и я.

– Зачем же дочка?

– Как зачем? А то они будут сердиться, что ты со мной гулять пошёл.

– Может, и не будут, – сказал он. – Всё. Готов полубокс. Полюбуйся. А теперь иди. Очередь! – крикнул он. – Заходи, – добавил он мне.

* * *

А я заболел. Эх, и зачем только я заболел?! Ненавижу грипп. Ненавижу ангину. Все болезни ненавижу. Зачем они?! Я долго проболел, недели две. Целую вечность.

А он почему-то был какой-то не такой, когда я пришёл. Я даже подумал, что он просто не узнал меня, заросшего и худого. Он усадил меня в кресло и спросил, и голос у него тоже был какой-то не такой:

– Где же ты был так долго? Совсем пропал.

– Я болел, – сказал я.

Он ничего не ответил и стал стричь меня. Он стриг меня долго-долго, медленно-медленно и всё молчал. И я почему-то боялся заговорить. Потом он нагнул мою голову над раковиной и налил на макушку что-то холодное и пахучее.

– Надо голову помыть, – сказал он.

– Это дорого? – спросил я.

Но он ничего не ответил. Он молча намыливал мою голову. Было ужасно странно и неловко от всего этого.

– Петрович, у меня же денег не хватит, – сказал я откуда-то из раковины, из-под пены.

– Какие деньги?! – сказал он сердито. – Какие ещё там деньги?! Не говори глупостей.

Он молча полил мне на голову тёплой воды, потом снова намылил и снова полил. Потом ещё раз. И всё медленно.

– Будешь у нас красавцем, – услышал я его странный голос.

Мне вдруг стало страшно и тоскливо. Только не Петровича страшно… А чего, я и сам не знал.

Он достал из ящика какую-то блестящую улитку с трубой, провод от неё вставил куда-то за зеркало, улитка зажужжала, он поднёс её к моей голове, и я почувствовал, как сильно она дует теплом.

– Это фен, – сказал он. – Будем сушиться.

Он долго сушил меня и всё молчал. Потом выключил улитку, достал коробочку с пудрой и попудрил мне шею. Я даже покраснел.

– Ладно… молчи, – сказал он и стал меня причёсывать. Он причёсывал меня долго и аккуратно, после взял со стола одеколон с кишкой и грушей и стал лить одеколон мне на голову.

– Петрович, – заговорил я, – зачем же… у меня же…

Но он ничего не сказал. Я поглядел в зеркало и увидел, что он не смотрит на меня, а сам всё нажимает и нажимает на грушу, а одеколон всё льётся и льётся, вот уже и за ворот мне полился и на лицо и всё льётся и льётся…

Петрович вдруг быстро поставил на стол одеколон, почти пустую бутылку, и стал быстро-быстро меня причёсывать: раз-два, раз-два, раз-два!

– Всё. Всё готово. Теперь уже всё, – говорил он. – Всё. Не вздумай платить. – Потом вдруг встал между мной и зеркалом и поглядел на меня. А я на него.

– Всё, – сказал он. – Полный порядок. Ай да красавец! А я уезжаю. Прощай. Может, и не увидимся.

– Куда? – спросил я. – Куда же ты уезжаешь?! Надолго? Навсегда?

– Да, – сказал он. – В Хабаровск. Жене там дают квартиру. Она будет самый главный инженер. Всё. Прощай. Иди, парень. Следующий! – крикнул он, поднял меня с кресла и подтолкнул к выходу.

Я оделся и вышел на улицу.

Я стоял перед парикмахерской, держа в руках шапку, и не уходил. Потом он сам вышел, в своём белом халате.

– Иди, – сказал он.

– Иду, – сказал я. – Ладно.

– Иди-иди. Ну, чего же ты стоишь?!

– Иду, – сказал я, – уже иду.

Он повернулся, и дверь за ним закрылась. Я пошёл домой.

Я шёл мимо «Всё для малышей» и «Канцтоваров».

Мимо магазина «Синтетика» и мимо бани.

Мимо детсада № 66.

Мимо «Пышек». Очень вкусные пышки.

Потом постоял немного на углу Лётной улицы.

Потом возле булочной-кондитерской.

«Чик-чик-чик, – прошептал я, закрыв глаза. – Чик-чик-чик. Лети, мой корабль. А вот и мой дом. Чик-чик-чик».

Отойди от моей лошади!

Был, знаете ли, один такой случай.

В нашем городе, в Ленинграде.

Можно даже сказать… в моём районе.

В школе, где я учусь.

На третьем этаже.

Даже в моём классе, если уж вам так хочется знать.

Между прочим, со мной.

Хотя, по правде говоря, я здесь ни при чём, не виноват, вот какое дело. Это, я думаю, с самого начала ясно.

Всё произошло на уроке рисования.

Мы всегда на этом уроке тюленя рисовали, или белого медведя. Срисовывали с картинки. Мне это здорово надоело. Честно. Я так об этом и сказал нашей новой учительнице.

Она сразу согласилась что-нибудь другое рисовать. Молодая, а понимает.

– Не тюленя! Не медведя! – закричали все.

– А что? – спросила она. – Что именно?

– А именно вот что! – крикнул я. – Про что мечтаем, то и нарисуем.

И она опять согласилась. Я же вам говорю, что она совершенно исключительная учительница.

Сначала я нарисовал ракету и себя в ней. Но у неё куда-то хвост загнулся, и я решил вернуться на землю. В общем, слетал.

Потом я нарисовал себя с новой хоккейной клюшкой.

Потом килограмм винограду.

Потом ещё полкило.

Потом вспомнил про лето и нарисовал лошадь, себя и Тимку.

Потом я нарисовал, будто я говорю, и сказал Тимке:

– Отойди от моей лошади!

– Зачем же? – спросил Тимка.

– Ни за чем, – сказал я. – Сам не можешь сообразить, что ли? Ты будешь рыцарь пеший, а я рыцарь конный.

И я нарисовал себя на лошади, а Тимку без лошади, и ещё я нарисовал себе и ему щит и меч.

Потом я забыл нарисовать ему шлем и закричал на весь класс:

– Эй, рыцарь, где ты потерял свой шлем?!

Все зашумели, а учительница сказала:

– Что? Что случилось?

– Ничего! – закричал я. – Пока ничего! Эй, Тимка! Подыми забрало!

И я быстренько нарисовал ему шлем.

Потом Тимка стал капризничать, и мне пришлось нарисовать ему лошадь.

– Эй-го-го! – закричал я на весь класс Тимкиным голосом. – Алёшка! (Алёшка – это я). Иду на тебя по всем правилам!

– Берегись, ничтожество! – крикнул я и нарисовал, как я размахиваю мечом и мчусь на Тимку по всем правилам.

– Не по правилам! – закричал Тимка.

– По правилам! – закричал я.

– Умри, несчастный! – кричит Тимка.

– Ещё неизвестно, кто! – кричу я.

Наши кони бесстрашно мчатся навстречу друг другу.

– Бенц! – кричу я и рублю Тимку изо всех сил мечом по голове. – Бенц те-ре-ренц!

– Ур-ра! – кричит Тимка. – Его шлем крепок как сталь.

– Бенц! Та-та!

– Умри, подлый рыцарь!

– Ещё не хватало! Сам! Та-тах!

– Эй-го-го!

Наши кони храпят.

– Ты-тых!

Тимка падает! Ур-ра! Его конь ранен.

– Сдавайся! – кричу я. – Мелкий, подлый враг! Задняя нога лягушки! Трусливый заяц! Пустой горшок! Двоечник! Старое ведро! Клякса! Старая галоша! Единица с минусом! Ноль! Мышь солёная!

– АЛЁША ПЕТРОВ!

– Ржавая кошка!

– АЛЁША ПЕТРОВ!

– Дырявый холодильник!

– АЛЁША ПЕТРОВ!

– Я тебе не Алёша! Я рыцарь, мрак на твою голову, синяя мочалка!

– АЛЁША ПЕТРОВ! ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?!

– Что? Что случилось? – спросил я и поднял голову.

И я увидел вот что: весь класс забрался на парты вокруг меня и смотрел, как я расправляюсь с этим наглым рыцаришкой, а потом все стали айкать и ойкать и прыгать с парт вниз, и тогда я, наконец, увидел нашу учительницу, совсем красную, и других учителей, и завуча, и директора, и медсестру, и нянечку, и всех-всех…

А про то, как я был в кабинете у директора, и про всякое такое, мне неохота рассказывать.

Теперь все говорят, что я урок сорвал.

Говорят, что подвёл новую молодую учительницу. Такая славная, просто не верится, что я мог это сделать.

Просто я не нахожу объяснения таким словам.

Похоже, что это какая-то глупость и ошибка.

Совершенно уверен.

Вы, я думаю, тоже. А?

Оттуда, издалека

Я тихо открыл дверь в класс и пошёл по тёмному классу к своей парте. Потом я попробовал в темноте крышку у парты, как она, не скрипит? – И это была совсем не моя парта, я свою знаю. Я быстро нашёл её, поменял на чужую, скрипучую, сел один, а свет не зажжёг, и стал смотреть в окно, на фонари в темноте, и думать про то место, откуда я приехал к тётке.

Я люблю приходить первым в школу, самым первым, и сидеть в темноте и смотреть в окно, на фонари, а потом вдруг услышать далеко-далеко шаги и голоса и слушать, как они приближаются, а потом в класс вбегают ребята и девчонки, – я всегда так делал, там, где я жил раньше, и теперь так делаю, потому что люблю, и ещё потому, что думаю про то место. Только здесь светает раньше, и я прихожу в школу совсем рано, а когда наступит весна, я уж совсем не знаю, как быть.

Меня иногда спрашивают: «Ты откуда приехал?»

А я, может быть, не хочу об этом рассказывать, не хочу и всё, и я всегда говорю:

– Оттуда, издалека.

А кому этого мало, те говорят:

– Откуда «оттуда»?

А я говорю:

– От верблюда. Всё. Ясно? Понял?

Кому какое дело? Может, им ещё про это расскажи да про то, да? Никого это не касается.

Я сидел в темноте и смотрел в окно, на фонари, и думал, что там сейчас снег и двор возле школы весь белый.

Весь белый, думал я, весь белый, белый-белый… и вдруг услышал, как далеко-далеко, в самом конце коридора, идёт кто-то, и звенит ведро, и ключи брякают.

Он шёл долго, медленно, я совсем извёлся, а он всё-таки отворил дверь в наш класс, и я увидел, что это нянечка. Она громко ударила ведром об пол, и я вдруг жутко напугался, что она зажжёт свет, и ещё, что я её напугаю, и я громко сказал:

– Не надо свет!

– Ой! – сказала она. – Ой, здесь кто?!

– Я, – сказал я.

– Кто ты?

– Я. Ну… мальчик, ученик.

– Ох, – сказала она и села на парту вдалеке от меня, а свет не зажгла. – Я напугалась. Так нельзя.

– Что нельзя? – спросил я.

– Пугать так нельзя. Я вся обомлела.

– Извиняюсь, – сказал я. – Трусиха.

– Трусиха, – согласилась она. – Я трусиха. В два раза тебя старше, а такая трусиха.

– Тебе скоро двадцать четыре? – спросил я.

– Уже двадцать семь.

– Стыдно, – сказал я.

– И нисколечки, – ответила она и добавила: – Так и буду сидеть без света.

– Тебе не нужно? – сказал я.

– Не нужно. Я вчера всё убрала и чернила налила. А потом я написала на доске «Митя» и не стёрла, забыла. Пришла стереть.

– Ну зажги, – сказал я.

– Я могу и так, – сказала она, – и в темноте.

– Ты всё видишь? – спросил я.

– Всё. Я привыкла.

Из окна в тёмный класс падал свет фонарей, и я видел, как она сидит на парте, маленько согнувшись, и смотрит на тёмную доску и не спрашивает, почему я здесь сижу в темноте, и я сказал:

– Смотри, как здорово, в окне.

Она повернула голову и сказала:

– Ага.

– А ещё лучше, когда снег, – сказал я. – У нас на севере сейчас снег.

– И ты там был? – спросила она.

– Был.

– Долго?

– Всю жизнь, – сказал я.

– Всю жизнь, – повторила она. – Ну… ещё.

– Что ещё?

– Как там. Расскажи. Если хочешь…

Она сказала «если хочешь».

– Я не люблю, – сказал я. – Об этом.

– Почему? Или не надо…

Но я уже говорил.

Я говорил:

– Видишь ли… там… Там у меня папы не стало. Он погиб. Он геолог был. Я у тётки здесь живу. Я не люблю рассказывать. Я много про те места знаю. Про собак, про охоту, про самолёты, про снег, про всё. Я не хочу никому про это рассказывать. Кому какое дело! Это никого не касается.

Она встала с парты, подошла к доске и вытерла её тряпкой. Потом она подошла ко мне, села рядом, и мы долго молчали.

– Я не люблю ни с кем про это говорить, – сказал я.

– Не надо так, слышишь? – сказала она. – Расскажи ребятам про собак, про охоту, про самолёты, про всё, и про снег, слышишь?

– Не надо, – сказал я. – Я могу тебе. Приходи завтра утром и потом ещё, пока не надоест – я долго могу рассказывать.

– У меня есть жених, – сказала она. – Митя. Он лётчик. Он работает на севере, там, далеко, и я скоро к нему еду. Послезавтра.

– Это хорошо, – сказал я. – Значит, я к тебе не успею привыкнуть. А ты зачем нянечкой работаешь?

– Я не люблю без дела сидеть, целый месяц надо было ждать, пока он мне письмо пришлёт, чтобы я ехала.

– Он не разобьётся, ты не бойся, – сказал я. – Он где?

– В Якутии.

– Они там не бьются, – сказал я. – Что верно, то верно. Уж там-то они точно не бьются.

– Они бьются везде, – сказала она. – Может, и не часто, но везде. Так бывает. Такая работа. Её нужно делать.

– Но уж он-то будет летать, не завалится, – сказал я. – Я знаю. Это точно. Ты только не бойся, – сказал я.

– Спасибо, – сказала она. – Слышишь, ребята идут…

– Да, – сказал я. – Уже светает.

– Я пойду. – Она встала.

– Да-да, – сказал я. – Тебе ведь ещё собираться надо.

– Да. А ты не прячься от них, – сказала она.

– От кого? – спросил я.

Но она уже уходила, а в класс вбегали ребята и девчонки, все орали и пели, а потом скоро зазвенел звонок, и пришла наша Евгения Марковна. Она улыбнулась и стало тихо. Было тихо-тихо в классе и светло, и я вдруг почувствовал, что нос у меня задёргался, а внутри, в горле и в груди что-то защемило, заныло что ли, и сейчас, вот сейчас я засмеюсь и заплачу…

– Дома вы сами должны были прочесть про Северный Ледовитый океан, – сказала Евгения Марковна. – Кто хочет отвечать?

– Я, – сказал я. – Я расскажу.