Текст книги "Взгляды (СИ)"

Автор книги: Сергей Эс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Эс Сергей
Взгляды

В моих руках Время – прозрачное и полужидкое, словно тягучее желе. Я углубляюсь в него, слой за слоем раздвигая толстые пласты. Они колышутся, проступают меж пальцев, но поддаются. Наконец я добираюсь до пласта, где я – маленький. Останавливаюсь.

Сквозь зыбкое колыхание Времени вижу себя-малыша, – будто игрушечного, но настоящего, живого...

А я-маленький не замечает, что за ним наблюдают, и продолжает жить своими делами.

Вокруг него маленький городок, дороги с побитым асфальтом, обшарпанные тротуары, невзрачные двухэтажные домики. Впрочем, невзрачными они увиделись мне сейчас, с высоты моего времени. Тогда же они были обычными домами – ни красивыми, ни страшными. Их предназначение виделось лишь в том, чтобы в них просто жить. Тут же высокие грациозные тополя – они, кстати, и тогда казались царственными, тут же дворы с неизменными песочницами. Тут же низенькие деревянные хозяйственные постройки. Немного в стороне штакетничек, огораживающий некое подобие клумб с редкими и маленькими цветами. Дорожки...

Все это слегка колышется в зыбком желе времени и все это для мальчишки называется улицей. В центре ее, словно в подрагивающем фокусе, вижу себя-маленького.

И не просто в центре. Я-маленький растворен в слое своего времени. Я – в колышущихся домиках, дворах, дорожках, песочницах, тополях. Слит с ними. Уберите из улицы меня-малыша, и в мире образуется дыра – хоть и небольшая, но непроглядно черная. Уберите улицу из меня – и я тоже стану непроглядно черным, непонятным.

Я смотрю, наблюдаю, и все это тянется уже не первый день. Я смотрю на себя-малыша вечерами, всматриваюсь сквозь пласты времени по утрам, иногда отвлекаюсь на это занятие и в полуденные минуты. Смотрю, смотрю, смотрю... Наблюдаю, как малыш идет где-нибудь по улице или сидит дома или в школе, наблюдаю, как мечтательно о чем-нибудь думает. Я властен над раскинувшимся подо мной желе времени – могу сдвигать его назад, могу вперед, могу наблюдать, как вновь бегут давние-предавние минуты моей жизни, как возвращаются дни, недели и годы.

Нет, конечно, я не властен над временем полностью – не могу подать себе-маленькому какой-либо знак, как-то вмешаться в его жизнь, уберечь от ошибки. Ничего больше не могу. Все, что в моих силах, – это просто смотреть и вспоминать... Вспоминать, что было в моей жизни в те забытые минуты, каким мне виделся мир – тот самый мир, что я вновь наблюдаю сейчас, с высоты далекого будущего. И вновь переживать...

Например, в первый же просмотр меня словно окатило горячим воздухом. Нежданное щемящее волнение вызвала сущая в общем-то ерунда – низенькие хозяйственные постройки во дворе моего детства. Теплым клубком памяти всплыло, как, будучи лучшим местом для игр в войнушку, они приманивали меня – мальчиша. Вспомнилось, как, обшаркивали мы их крыши, ползая по ним на брюхе, как раздирали о шляпки гвоздей одежду. Сарайчики будто зазывали: вернись, поползай, попрыгай, поиграй. И в ответ пробудившийся боевой азарт – хлесткий, напрочь забытый мальчишеский азарт...

Я вновь просматриваю эти игры, смотрю сверху на бегающих мальчишек, волнуюсь за них, переживаю. Радуюсь их понарошным победам и огорчаюсь поражениям.

И это становится для меня чем-то вроде игры – особой, новой. Вот, например, вижу, как бегущие мальчишки запинаются о кирпичики, вкопанные по краям дорожки, и... упс!... обнаруживаю, что их-то я забыл. Начисто! Или, вот, колышущиеся клумбы с реденькими цветочками. И их забыл! Надо же! Забыл большие клумбы! Пытаюсь вспомнить, и моя игра становится похожа на разгадку кроссворда. И – чудо! Клумбы удается вспомнить! – Как запретную зону для великов. В конце концов, после ряда напряженных усилий в памяти всплывает, что цветы потому и были реденькими, что мы – мальчишки – не давали им покоя.

И так на меня накатывают и накатывают волны забытых предметов и мелочей. За многими пробуждаются волнительные и совсем утерянные эмоции – детские восторги и даже слезы. Неодолимо тянет все снова потрогать, понюхать, что-то снова испытать, чем-то снова пережить.

В это невозможно не втянуться. Раз за разом рука трет набухающие краснеющие глаза. И всякий раз меня поражает, сколько интересного и важного осталось за пределами памяти.

Ох, жизнь! Ну почему так много сокровищ безвозвратно пропадает на твоей дороге?

А порой мне удается вспомнить свои тогдашние мысли, а если не вспомнить, то хотя бы объяснить свои поступки. А когда удается восстановить какие-то из детских открытий – маленьких, простых, но и потому вселенски необъятных, я испытываю тихий восторг.

А, самое удивительное, – иногда бывает, что я с собой-маленьким встречаюсь взглядами. Да-да! Иногда он поднимает глаза и... смотрит на меня!

Нет, конечно, он меня не видит и не догадывается о том, что я за ним наблюдаю. Я бы помнил это, ведь он – это я. Он, конечно, просто посматривает наверх.

Но порой от его взгляда все же екает в груди. Ведь иногда он заглядывает в глаза с долгой задержкой. В эти моменты по спине пробегает слегка дубящий холодок.

Вы будете смеяться, но в первый миг даже приходит мысль, что он видит меня. На время даже стопорится дыхание. Но я тут же одергиваю себя: нет, конечно! Не может он меня видеть. Я бы помнил! – Помнил бы, что когда-то в детстве глядел куда-то наверх и что-то там видел. Но я не помню, и, значит, в те минуты я просто глядел. Просто глядел куда-нибудь. Ну мало ли куда!

Однако холодок все равно потягивает спину. У меня-маленького, несмотря на зыбкое колыхание Времени, настолько ясный и точный взгляд, что, действительно, возникает реальное ощущение, что малыш смотрит именно на меня.

Но я-маленький спокойно опускает глаза и продолжает заниматься своими тогдашними делами. Я облегченно выдыхаю.

Волнение постепенно утихает, и я продолжаю следить за собой-малышом.

Вот я в поле среди высоких початков кукурузы, покачивающихся то ли от ветра, то ли от волнения разделяющих нас лет, где-то неподалеку на примыкающем поле молодые родители. Они, также колышась, словно далекий мираж, окучивают картошку. Проворачиваю желе Времени вперед, и я уже на лыжах, качусь с невысокой сопки, а передо мной зыбится небольшой трамплин, собранный из кучи снега. А вот мой малыш лежит на высоком стоге сена и мечтательно смотрит на небо. Я гляжу на него, он расплывчато смотрит наверх и... неожиданно переводит взгляд точно на меня.

Я непроизвольно вздрагиваю. Опять возникает ощущение присутствия. Мне начинает думаться, не случайно ли это происходит. Я всматриваюсь в его глаза, пытаюсь в них что-то увидеть, но ничем, кроме неясностей и новых вопросов, это не заканчивается.

Проходят дни – мои нынешние дни, проходят сеансы наблюдений, если их можно так назвать. Мой малыш играет, учится, дерется, играет в войнушку, осваивает прыжки с самодельного снежного трамплина, бегает с прискоками по пружинящим доскам деревянного тротуара и...

...Не прекращает посматривать на меня. А от этого в душе все больше и больше нарастает клубок сомнений. Они становятся навязчивыми: а что если я просто забыл? Что если и в самом деле я видел что-то странное? Там, на небесах! Мне все труднее и труднее убеждать себя, что "я-маленький" не может меня видеть. От этих себя-меня-себя в голове начинает все путаться.

Особенно пробирает взгляд малыша, когда, засыпая, он не сводит с меня глаз. Мальчик долго-долго смотрит на меня из-под медленно смыкающихся век. В чернеющих щелочках светятся слабенькие огоньки. От колыхания желе Времени они подрагивают и мерцают, точь-в-точь как небесные звездочки.

И меня уже разбирает досада, что я не могу ни расспросить его, ни просто поговорить, и, главное, что сам не могу вспомнить свои тогдашние мысли. Ну уж очень похоже на то, что было там что-то! А если было, то почему забылось? Озадаченный новыми вопросами я по нескольку раз двигаю колышущуюся массу времени, притормаживаю эпизоды со встречными взглядами и всматриваюсь в свои детские чистые голубые глаза.

В них отражаются высокое синее небо, далекие облака, россыпи звездной ночи, но только не я.

В конце концов, поиск ответа на эти вопросы становится почти болезненным. Волнительное наблюдение за забытыми мелочами отходит на задний план...

Бывает в жизни, что какие-то вопросы так и остаются без ответа. Недопонятое уходит в небытие. Ты на всю жизнь остаешься с томящими загадками. Иногда – сожалениями. Иногда даже и с тоской. Но случается и такое, что ответы приходят...

От недопонятого ничего не остается, наступает ясность. Но, знаете...

Про иные ответы можно сказать, что лучше бы их не было.

Так и в этот раз. Я нашел объяснение прямому детскому взгляду. Но, не знаю, быть может, лучше было бы, если бы я его не находил...

***

...Пасмурно, зябко, прохладно. Я смотрю на себя-маленького, стоящего на какой-то пионерской линейке глубокой осенью. Происходит это на улице. Еще полный день, но из-за низкой осенней облачности пасмурно. И холодно. На детях куртки, из-под курток у мальчиков выглядывают брючки с остро наглаженными стрелочками, у девочек белые чулочки. У всех красные галстуки. Тут же флаги, музыка... все торжественно. Впрочем, лица пионеров как-то не по-праздничному обыденны и даже скучны. Они вроде дисциплинированно стоят, но и не без смешков и разговорчиков. Под волнующейся вуалью Времени крутятся мальчиковые фуражки и попрыгивают девчоночьи банты. Мой малыш тоже скучающе-насмешливо смотрит по сторонам, временами поглядывает на выступающего оратора, и вдруг... переводит взгляд с оратора на меня, затем снова на оратора и снова на меня...

И опять колючий холодок пробегает по спине. На этот раз взгляд совсем необычный – сдвоенно точный, дуплетом, и это приводит меня в самый что ни на есть суровый ступор. Вот теперь я нисколько не сомневаюсь, что взгляд обращен именно на меня... Не на небо, не на низкие холодные облака, а именно на меня.

Он точно смотрит мне в глаза. Спокойно смотрит, даже мечтательно, и, главное, опять с огоньком – острым мерцающим огоньком, совершенно не вяжущимся с промозглым днем.

Я не могу справиться с волнением – я уже не уговариваю себя, что видеть он меня не может, что он – это я, а, значит, я бы помнил... В сильном смятении осматриваю обстановку: улица, пионерская линейка, флаги. Что там еще? Высокая бетонная стела. Какое-то скучное, в общем-то, мероприятие! Но почему такой взгляд? – С огоньком?! Проникающим, теплым. В холодный-то день! Еще раз, что там? Флаги, пионерская линейка, стела...

Я начинаю всматриваться, вслушиваться и чуть ли не внюхиваться в картинку. До меня несколько раз долетает слово "будущее", которое звучит на линейке, и тут что-то щелкает в моей голове – "будущее"!

На меня накатывает дрожь. Стела! Каким-то образом сюда вмешивается и стела! Будто сходится трудный пазл. Ведь слово – "будущее" – высокое, как бетонная стела, относится ко мне, нынешнему!

И я, упираясь взглядом в стелу, весь переключаюсь на произносимую оратором речь.

Вслушиваюсь... и память проясняется: там 1967 год, конец октября. Ну да! Кстати, да! Вот такой я старый! 1967 год – это год моего детства. По одну сторону стелы буквой "П" выстроена пионерская линейка. В узкий бетонный монумент закладывают капсулу. А в капсуле письмо.

Письмо в будущее.

Оно закладывается на пятьдесят лет. Юбилей, ведь, революции! 1967 год! В письме обращение их поколения нашему. Точнее говоря, их молодого поколения, в смысле, моего тогдашнего молодого поколения молодым людям нашего, в смысле, нынешнего времени. В общем, как-то так! Да-да, вспоминается! И оратор это обращение зачитывает.

Фухх! Обмякнув, я слегка откидываюсь назад. Ну вот и ответ! Все, оказывается, так просто. Никакой мистики! Я с облегчением поглядываю на малыша. Мальчик смотрит наверх, потому что смотрит в будущее! Потому и отражаются в его глазах небо и звезды, а не я. В прекрасное далёко он смотрит! Мечтает он, блин, так! Ясными глазами! Я ж ведь, действительно, очень много мечтал!

М-да! О его мечтах я как-то не подумал.

М-да! Мечты-мечты! Были-были! Помню-помню!

Однако ведь забыл! Какие-то из них помнятся, а какие-то, как и разные мелочи, выветрились совсем...

Откатываю желе Времени назад, чтобы снова поймать моменты, когда малыш заглядывал мне в глаза. Мне вдруг подумалось, что в клубке памяти могли затеряться какие-то очень интересные и даже важные из детских грез?

Но на первом же эпизоде, на первом же встречном взгляде меня опять стопорит.

Малыш смотрит мне в глаза... Но ведь не малыш! Не абстрактный малыш, а я!

Я!

Это ведь я смотрю в глаза самому себе будущему!... Это ведь не его, а мои мечты!... Смутная ноющая тоска прокатилась по душе.

Я полностью откидываюсь назад и обращаю взгляд в потолок. Я ведь, действительно, очень часто мечтательно смотрел в небо. Смотрел... М-да! А сейчас смотрю в потолок. В по-то-лок.... А там пустота.

Какая-то пустая пустота. Совсем пустая. Словно там чего-то нет важного!

Я вспомнил себя маленького. Вспомнил высоченное небо над головой и... мне вдруг вспомнилось, как мне всегда хотелось потрогать облака... Да-да! Захотелось почувствовать, какие они – ватные, рыхлые?... В душе защемило от всколыхнувшегося, совсем забытого детского воображения... Представляете – потрогать облака!... И однажды я представил себя великаном, поднимающим к ним руки, а затем этот образ постоянно приходил мне в фантазиях. М-да...

И меня осенило: там наверху нет моих рук!... Вспомнил! Да-да, моих рук и... меня!

Когда я был ребенком, вокруг меня были не только друзья и игрушки, но и взрослый мир. И я представлял в нем себя – таким же взрослым и большим. Да, уже тогда я представлял себя будущим. Я еще не знал, кем я буду, но видел себя сильным и умным. Мне хотелось быть всем. Представляете? – Всем! Ведь в жизни открывалось так много интересного и важного, и поэтому сложный для ребенка вопрос "кем быть" нередко всерьез занимал меня. Живя полноценной детской жизнью, полностью отдаваясь детским играм, поделкам, безделушкам, друзьям-мальчишам, дворовым историям, я, как всякий ребенок, мысленно торопил свое взросление.

Да, когда-то "будущий-взрослый я" был полноценной частью моей жизни! Я сверял себя с ним, точнее говоря, примерял свои новые умения и успехи к нему. Воображал, как моя ловкость и навыки, начиная от умения стрелять из самодельного лука, жонглирования резиновым мячом, до владения дедушкиным топориком, приложатся ко мне-будущему.

Я снова отвлекаюсь на желе Времени, и на мои глаза попадается волнующаяся вместе с ним сцена: малыш тренируется в метании перочинного ножа в бабушкину стайку. Он стоит со стороны огорода, и никто его не видит.

Я увлекаюсь наблюдением. Неудачные броски, отлетающий в сторону нож вызывают сопереживание. Я мысленно подталкиваю малыша снова взять и снова метнуть. И малыш с упорной настойчивостью бросает и бросает нож. И когда тот втыкается в деревянную стенку, я ликую, причем даже больше, чем сам малыш. Хочется спуститься с зыбких небес и как-то похвалить малыша, хочется, ужасно хочется попросить у него ножичек и попробовать самому.

Но, наконец, я возвращаюсь к своим мыслям.

Казалось бы, зачем он это делает? Пустой, конечно, вопрос! Объяснение очень простое и по-детски очевидное – это же интересно! И захватывающе! А главное – хочется научиться метать так, как это делают в кино.

Конечно, многие из моих фантазий были именно там и подсмотрены, но многое я брал и у старших. В более серьезных взрослых занятиях я тянулся к ним – к папе, дедушке, родным дядям, а вместе с ними и к выдуманному себе-будущему, который в моем воображении был просто обязан быть таким же.

И вместе с тогдашними взрослыми, "будущий я" тоже смотрел на меня тогдашнего маленького сверху вниз. Он был, конечно, вне этого мира, но наблюдал за мной-маленьким так же критично: вместе с папой и дедушкой хвалил либо сердился, побуждал меня к освоению чего-нибудь. Более того, от него – незримого – невозможно было ничего скрыть. Он был самым строгим моим судьей. Я смотрел наверх, и будто видел его там. И иногда даже ... разговаривал с ним.

Он был для меня прямо как бог! Где-то на небесах...

Ну не бог, конечно!

М-да!... А ведь получается, что в своем воображении он видел, как "я-большой" сейчас наблюдаю за ним. И, действительно: не я ли сейчас мысленно метал вместе с ним нож и побуждал его повторять упражнение?

Новый смутный клубок прокатился по моей душе. Интересный поворот событий! Отсюда, наверное, и точный взгляд. Однако мне вдруг стало неловко за себя-нынешнего. Я ведь на самом деле не такой, каким он представлял меня. Мне-то виделся почти бог!

М-да! Опять бог! На самом деле в моем детском мире был и бог – тот самый, книжный, внеземной! Хоть и недолго.

Я отодвигаю желе Времени немного назад. Маленькая речушка, пробегающая у склона крутого лесистого утеса. По другому берегу деревушка. Мы с дедушкой в реке. Я – малыш лет шести. Вот дедушка окунает меня в воду с головой. На берегу меня ждут бабушка с крестной. С крестной! Это был день моего крещения. По древнему старообрядческому обычаю – в чистой реке.

Я наблюдаю, как передает меня дедушка бабушкам, как они надевают на меня крестик и белую рубашку.

Сегодня я убежденный атеист, и, конечно, не ради богоискательства вдруг решил вернуться к этому эпизоду... Бог, действительно, какое-то время занимал свое место в моей душе. Но ведь потом исчез, как исчез затем и незримый большой я. И мне захотелось над этим поразмыслить...

Я отвлекаюсь от картинки и начинаю вспоминать.

Вспоминаю, что, действительно, в раннем детстве искренне верил в бога и долго по детским меркам носил это в себе. Искренне молился, общался с ним, слушался его – точнее, всего того, что от его имени нашептывали мне бабушка и крестная. Нет, не подумайте, что я пишу о них с иронией, меня окружали хорошие, добрые и мудрые люди. Они оставили в моей душе долгие и глубокие следы. Они не без успеха учили меня молитвам и разным правилам. Однако, увы, к их сожалению, удержать во мне бога им все же не удалось. Вопреки их безусловному авторитету, понемногу набирающиеся в голове знания, собственные наблюдения и рассуждения стали потеснять там представления о чем-либо сверхестественном. Со временем я стал обнаруживать, что очень часто то, что бабушка называла божьим деянием, на самом деле объяснялось обычными законами природы, о которых мы узнавали в школе. Знания о мироустройстве становились все обширнее, любознательность одолевала все более и более сложные природные загадки, и постепенно я отходил от представления о всевышнем руководстве миром.

Подрастая, я переставал верить в бога, но не потому, что мне кто-то сказал, что его нет, а потому, что уже не мог объяснить себе, зачем миру нужно чье-либо кураторство. Атомы и молекулы двигаются строго по физическим законам, а вместе с ними двигаются малые и большие тела, которые не могут отклониться от движения в сторону по чьей-либо сверхестественной воле. Бабушка замечала перемены во мне, расстраивалась, но что она могла поделать против школьных знаний? Сама-то она выросла без школы. Со мной начала разговаривать мама, которая тоже была верующей. Однако беседы с ней спокойные, вдумчивые лишь укрепляли во мне материализм. Например, совершенно неожиданно для мамы у нас завершился диалог о душе. Она попыталась объясниться со мной моими же школьными аргументами. После смерти, – говорила она, – человеческое существо продолжает существовать даже в физическом смысле. Вот, например, – говорила она, – твое тело состоит из атомов. Когда ты умрешь, твои атомы, испаряясь, понесутся по миру, но ведь это будут твои атомы. Согласитесь, сильно сказано! Для ребенка впечатляюще! Но... Но, – возразил я, – вот летит в воздухе твой атом азота, но ведь он ничем не будет отличаться от других! Мама в замешательстве прекратила тот разговор. Она ничего не смогла объяснить мне, а я только подкрепил свои убеждения новым, родившимся в этом диалоге, аргументом. Точно также без труда я сразил ее в споре о судьбе, в которую она тоже верила. Если есть судьба, – сказал тогда я, – если человеку все в жизни предписано, то, что остается делать богу? Мама смущенно рассмеялась, назвала меня богохульником и ничего больше не ответила. Она опять не смогла ничего объяснить. В дилемме бог или судьба сама она отдавала предпочтение все-таки богу. Это было в ней крепче. Потому она и не стала дальше защищать судьбу. А вот я, как материалист, напротив, в судьбе и уверился. Не совсем, конечно, в судьбе, но в чем-то похожем. А именно, если все в мире свершается по слепым физическим законам, если движение каждой частицы можно математически просчитать, то все в мире предопределено. Нет, это не фатализм, но что-то такое происходящее без участия нашей воли. Хотя, опять же, нет! Вру! Я потому и не стал фаталистом, что во мне крепко жила зацепка и за волю. Вот, купила, например, бабушка корову. Для ее содержания в стайке должна появиться пристройка. О ней, как о чем-то само собой разумеющемся, говорили за месяц до покупки, отводили место на огороде, обсуждали ее размеры и так далее. Будто она там уже стояла – незримо и неизбежно. Фатально! Если есть корова, то, значит, есть и пристройка. Но пока дедушка не взялся за топор, пилу, молоток и гвозди, ничего там фатально, само собой не пристроилось. Даже можно более сказать: не будь дедушкиных рук, никакую корову бабушка покупать бы не стала. Наша предопределенность зависит и от приложения нашей воли – от нашего труда либо праздности.

Вот что стало замещать в моей голове бога. Я не отказывался от него, не перечил бабушкам, когда те на чем-то настаивали, но бог неизбежно вытеснялся окружающей жизнью. Она ведь менялась не по божьей воле. Мы действительно наблюдали улучшения своей жизни, и, главное, участвовали в этом сами – дедушки строили и строили свои пристройки. И поэтому, когда школьные учителя объяснили нам, что в будущем жизнь станет совсем замечательной, в их словах мы нисколько не сомневались. Мы и без их слов были уверены в этом сами. Ведь жили примерами типа той же дедушкиной пристройки, и, более того, на этих же примерах сами понимали, что лучшая жизнь настанет не сама собой, а только через наши руки. Мы, выросшие у земли и верстака, материалисты по жизненному разумению были убеждены, что мир может двигаться вперед только нашими руками – в мозолях, в мазуте, в земле, в коровьем, извините, навозе. И именно вперед! Ведь мы же сами его и двигали. Мы верили, но не во всевышнего, а в свои руки.

Да, тогда бога на небесах и в моих грезах начало замещать светлое будущее. И, подобно тому, как от верующих бог требует праведных поступков, так и мне считалось, что светлое будущее также вправе требовать от нас-тогдашних праведности – жизненных усилий, напряжения и натруженных рук.

Мы обращали взоры не к богу, а к самим себе будущим. Будущим!... А для меня – малыша – предметно бога на небесах начал замещать некий незримый будущий идеальный человек. Ведь это только взрослые могут представлять светлое будущее в объемном, многомерном образе мира. Я же был ребенком, я мог его представить только в образе совершенного человека. И, разумеется, таким же совершенным должен был стать я.

Нет, не подумайте чего-нибудь. Это не сверхамбиции. Просто у меня в жизни появилась предметная осязаемая цель – иной я!

Вера сменила свое содержание. Но осталась. Ведь, переходя в атеисты, бывшие верующие на самом деле без нее не остаются. Напомню наш диалог с мамой о судьбе. Можно образно пересказать его таким образом: до него мы оба верили и в бога, и в судьбу, но как только выявилась их несовместимость, мама осталась верна богу, а я судьбе. Атеисты – это тоже верующие люди, но верят они в судьбу, предопределенность. Неправы те, кто отделяют веру от знаний, проводя таким образом грань между религией и атеизмом. Последние, даже не верящие в судьбу, тоже верят – но в знания. Я же не был стопроцентным фаталистом, я верил еще и в человеческую волю.

И, кстати, еще: не корите маму и бабушку за слабость и поверхностность аргументов. Вряд ли они сумели бы меня переубедить. Выросшие на земле, на конкретном труде они неизбежно в разговорах со мной объяснялись на материалистическом языке. Абстрактные, оторванные от земли понятия, какими манипулируют не знающие ручной труд священники и гуманитарии, бабушке были незнакомы, а маме чужды. Поэтому достаточно было оставаться последовательным в материализме – единственном языке, понятном людям от земли, плюс набраться обычных школьных знаний, чтобы легко одерживать верх над неустойчивой в их головах метафизикой. Мама как-то с юмором рассказала, что, еще будучи школьницей, она однажды спросила у своей мамы – моей бабушки, почему по Библии женщина так бесправна. "Что ж ты хочешь? – отвечала ей набожная бабушка. – Книги ведь мужики писали, вот под себя они всё и сочинили". Вот так! Никто и никогда не смог бы убедить бабушку, что Библию писали под божественным озарением. В бога она верила, но в озарение нет: озарением ни скотину не накормишь, ни картошку не вырастишь, и не озарением дед строит сараюшки. И потому для бабушки было очевидно, что когда-то давным-давно, когда понадобились книги для молитв, мужики тупо сели и тупо написали их, без всякого озарения – как сараюшку сколотили – и, естественно, под себя! Мои предки верили в бога практично, материально, то есть, вместе с богом они верили и в самих себя – в свою собственную созидательную силу. Скажем, бабушкина вера в то, что ее хозяйство прирастет пристройкой к стайке – это вера уже не в божью помощь, а в дедушкины руки. И потому мой переход в атеизм в их среде – через знания, которые в родне только поощрялись, – был естественен и логичен. А папа? Почему я не рассказываю о нем? – Мой папа был молчун. Он почти не разговаривал на такие темы. Выросший тоже в набожной семье, он легко читал старые церковные книги на древней кириллице, и был твердым патриотом и государственником. Именно поэтому, испробовав несколько профессий, он стал кадровым военным и вступил в партию.

Есть одна обязательная черта, присущая верующим людям – верность обрядам и ритуалам, священность. Ведь, именно в них вера предметно, материально обозначает себя. Нельзя верить во что-то просто так, для себя, не воспроизводя ритуалы, ведь вера по сути своей – коллективный ритуальный продукт. Новыми ритуалами атеистов – ритуалами светлого будущего – стали для нас пионерские линейки, клятвы, песни, горны, барабаны, праздничные демонстрации и священная дань памяти героям. В них мы обозначали верность светлой идее, в них мы укреплялись в новой вере. Новые ритуалы были адресованы новым "богам" – нам самим будущим! – чистым, и светлым.

Вам не нравится слово "ритуалы"? – Замените его своим, по своему усмотрению. Подберите такое, которое охватывало бы линейки, клятвы, песни, горны, барабаны. Главное, чтобы оно содержало в себе искренность и святую приверженность.

Я вновь просматриваю эпизод с колышущейся рекой, дедушкой и бабушками, смотрю, как на меня надевают колышущийся крестик... и задумываюсь.

На самом деле не в бога меня посвятили в тот солнечный день, а смотрите шире и выше – в веру. Вера, священность – такой же обязательный признак человека-разумного, как образование, труд, культура. В бога ли, судьбу ли, светлое ли будущее. В школе мне привили знания, в семье – культуру, а в той солнечной речушке у крутого лесистого утеса меня приобщили к вере. Пусть через бога, пусть через крестик, но эта неотъемлемая общечеловеческая сущность тогда в меня вошла.

С верой мои родители связывали добро и свет, это я и перенял у них. Для моего крещения был выбран светлый солнечный день. Тот же самый свет затем и проложит мне путь в светлую и радостную пионерию, и неизбежно в новую светлую веру.

Я останавливаю эпизод с колышущимся крестиком, смотрю на него и замираю в тихой грусти... Мда! Спустя несколько лет место крестика займет красный галстук – и это будет естественно и неодолимо.

Снова заглядываю на пионерскую линейку, на ровные ряды ботиночек с брючками и белыми чулочками, галстуки, всматриваюсь в скучающие лица. Отчего скучали? Ох, фантазеры! Оттого и скучали, что с одной стороны считали наступление светлого будущего таким же обязательным, как приход утра после ночи – без таких вот скучных оркестров и речей. А с другой стороны, будущее виделось в образе не простой неинтересной стелы, а взмывающей в небеса ракеты...

Хотя...

Я фиксирую желе Времени на эпизоде с пионерской линейкой. Смотрю на колышущийся пионерский ряд, красные галстуки, большие белые банты... и тень пробегает по моей душе.

С некоторых пор этот светлый ритуал подвергся осмеянию...

Нынешнее "будущее" не стало таким, каким его ждали. Оно совсем другое. Оно не с красногалстучной верой, клятвами, горнами, барабанами, воздвигаемой стелой, письмом. Оно смеется над всем этим. Нынешнее "будущее" совершило какой-то невероятный кульбит...

...Та бетонная стела с письмом не достоит до 2017 года, будет снесена на десяток лет раньше при очистке территории под какое-то строительство. Капсулу спрячут на склад, и очень быстро она затеряется среди стеллажей, поменяются люди, поменяются помещения, складские книги перекочуют в свои архивы, и о капсуле забудут...

Это будет не просто утеря будущего. Это будет обрыв...

Я снова двинул было желе Времени, чтобы взглянуть на себя-маленького, но у меня вдруг занемели пальцы. Я испугался. Я вдруг почувствовал, что не смогу дальше встречаться с малышом взглядами, не смогу выдерживать огонек, светящийся в его глазах.

Он ведь смотрит на меня и думает, что я стал сильным, чистым, высоким, справедливым...

Нет! Где-то когда-то я стал другим... Не им... С какого-то момента своей жизни я перестал смотреть наверх – на себя будущего. Можно, конечно, оправдываться, можно говорить, что изменился не я, а мир, что я-то все тот же – честный и верный. Можно долго отводить глаза в сторону, но... Но малышу этого не объяснишь! Ведь в его глазах я отвечаю за мир, который должен был стать прекрасным.

Должен был стать!

Малыш смотрит на меня, и я ведь не имею морального права в ответ прятать свои глаза... Малыш ведет безмолвный диалог с самим собой – далеким, будущим, словно с богом. Он смотрит на себя-далекого, сверяет себя маленького с ним. Со мной! Подтягивается... Ко мне!

Поэтому стоп! Хватит!

Пальцы, расслабляясь, отпускают края раздвинутого Времени. Толстыми дрожащими языками они начинают наползать на картинку.

Говорят, вредно для жизни копаться в воспоминаниях. Вот и я докопался! На свою голову! Подтягивался, видите ли, я... Веру приплел!...