Текст книги "Стукач (СИ)"

Стучат писатели и поэты,

Стучат философы и артисты,

И шлют в Контору свои приветы

И демократы, и коммунисты.

Вместо предисловия

Перефразировав Сергея Довлатова, скажу, ещё одним из величайших злодейств советской власти могло бы стать окончательное и полное уничтожение такого понятия и общности, как российские немцы. Но не стало. Помогло чудо: два крестьянских сына – Михаил Горбачев и Борис Ельцин уничтожили Советский Союз. Один по причине врожденной дурости и неспособности самостоятельно принимать решения, второй – d в силу хронического алкоголизма и стремления нахапать побольше.

Каждый гражданин СССР имел паспорт. В нем имелась графа -

национальность. И в этой графе указывалось: русский, немец, еврей или, скажем, – мордвин.

Самой почётной или правильной среди братских народов считалась национальность– русский.

Бытовой шовинизм, подозрительность по национальному признаку, негласные ограничения и запрет на ряд профессий, сверхбдительность, усердие натасканых кураторов от ГБ и, в совсем недавнем прошлом – репрессии, проводимые ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ – все это неизбежно должно было привести к абсолютной ассимиляции российских немцев.

Одна её часть растворилась бы в смешанных браках, взяв себе русские, украинские, белорусские и другие «правильные» фамилии супругов, другая безвозвратно растворилась бы без языковой и культурной подпитки, забыв историю своего народа.

Кое– кто из молодёжи пытался пробиться в русские, не беря при этом фамилию жены.

Некоторым это удавалось.

Говорят, что Председатель правления и заместитель председателя совета директоров РАО «Газпром» Алексей Миллер до сих пор с возмущением отвергает слухи о своей причастности к немцам. Он говорит всем, что– русский. И папа его был русский, и дедушка из великороссов. И обе бабушки. И даже собака у них была ни какая-нибудь немецкая овчарка, а русский спаниель.

Окончательному решению немецкого вопроса на одной шестой суши отчаянно сопротивлялись лишь старики. Наверное, им просто было жаль своей молодости, потерянной в ГУЛАГе и трудоармейских колоннах по причине своей «неправильной» национальности. Скребли сердце воспоминания о трагичной судьбе родителей, разоренных колониях и поселках, не заживала боль от оскорблений, унижений, ужаса расправ, что пережили.

Мой родной дядя, Карл Бетц, рассказывал, что в молодости обладал ценной профессией. Катал белые бурки и валенки. Бурки из белой шерсти носили генералы и большое начальство, поэтому ему предлагали записаться евреем. Но он отказался.

Не знаю, устоял бы я перед таким искушением.

Потом грянула перестройка.

Немцы заговорили об исторической родине.

С открытием «железного» занавеса в Германию хлынул поток немцев-переселенцев, сначала из советских, а потом постсоветских республик.

Униженные, с комплексом мнимой вины за приписанные ими злодеяния в отношении Советской власти, движимые великим инстинктом самосохранения они устремились на родину своих далёких предков.

Уезжали не только этнические немцы, но и евреи, называющие себя

«контингентфлюхтлингами»,или «контингентом беженцев». В Германии, их принимали, как «пострадавших от тоталитарных режимов». Впрочем, немцев из СССР принимали тоже не потому что они немцы, как до сих пор считают многие, а потому, что они пострадали от диктаторов, Сталина-Гитлера: были депортированы, прошли лагеря, ссылку, тюрьмы, находились под надзором комендатур, лишись имущества, голословно были обвинены в предательстве и сотрудничестве с врагом…

Заодно Германия принимала и их ненемецких супругов – русских, казахов, украинцев, татар, корейцев, мордву и прочих, до бесконечности. Наделяя их теми же правами, что и супругов.

Шли годы. Русскоязычная колония приспосабливалась к жизни в Германии.

Те из переселенцев-эмигрантов, что помоложе и посмышлёнее, шли учиться-переучиваться. Кто без амбиций и особых затей через пару месяцев по прибытию находил работу.

Ну а те из российских немцев, что совсем без затей да с ленцой, либо пребывая уже в возрасте, садились на социальное пособие и сидели на нём десятилетиями.

Первое время они любили гулять по улицам немецких городов и деревень в спортивных костюмах и кепках восьмиклинках. По вечерам пили пиво. Их жёны лузгали семечки и лепили на кухнях пельмени. Много говорили по телефону. Звонили подругам и родственникам, оставшимся в стране исхода.

Немного рисуясь, часто употребляли немецкие слова:  «У меня завтра термин у косметолога», «Решили с мужем купить вонунг»…

Я долго думал, почему они это делают? Потом меня осенило, это наверное потому, что большинство «наших» людей в Германии, одинаково плохо говорят на обеих языках.

Потом они осмотрелись, привыкли. Построили себе дома. Стали покупать не подержанные, а новые автомобили. В семьях появился долгожданный достаток.

По вечерам говорили друг другу:

–К морю хочется. Может в Турцию поехать? Или Италию? Нет, там мы уже были. Поедем на Ибицу!

Творческая интеллигенция, особенно те, кто состоял в СССР во всевозможных творческих союзах, а также парткомах, профкомах, преподавал на кафедрах, реально ничего не создававшие, но с претензией на избранность и гениальность, сразу же почувствовали непреодолимое влечение к общественной и литературной работе.

В неограниченном количестве стали создаваться писательские Союзы и российско-немецкие интеграционные общества. Писались статьи в русскоязычные газеты, как две капли воды похожие на их «родные районки», но выходящие не чаще раза в месяц. Ещё безработные представители интеллигенции повадились выступать с проповедями и обращениями, призывами и подобной ерундой.

* * *

О себе

Я, выходец из простой семьи депортированных поволжских немцев. Родился морозным декабрьским утром 1961 года, в унылом и сером посёлке городского типа, расположенным под Новосибирском.

Моя малая родина тех лет, это полузавалившиеся и ветхие деревянные строения, похожие на крестьянские избы. Немощёные и не асфальтированные улицы, весной и осенью утопающие в грязи, а зимой засыпанные снегом.

Это был самый заурядный и обычный сибирский посёлок, где все мужчины делились на две категории: те, что постарше– воевали, те, что помоложе– сидели. Некоторые успевали и то, и другое.

Там жили потомки раскулаченных и высланных мужиков, а также те, кто освобождался из многочисленных лагерей.

Бывшие враги народа, фронтовики, побывшие в плену, власовцы и самые обыкновенные уголовники. Сосланные немцы и финны, бандеровцы, казаки и крымские татары. Все, кто привык с детства отчаянно бороться за своё существование.

Часть населения посёлка уже отсидела, другая часть готовилась сесть и потому, в самом большом авторитете у нас были личности, конфликтующие с законом.

Место моего рождения на полном основании можно было назвать посёлком лагерного типа.

Мама и папа были работяги, отец– плотник, мама– штукатур. Они вкалывали! Верили, что скоро станет лучше! Первую рюмку за праздничным столом поднимали за то, чтобы не было войны!

Лучшими праздниками были те, что в ноябре и мае. Их ждали, как сейчас ждут Новый год!

А детвору воспитывала улица.

Улица жила по понятиям. Лагерную феню знали все. Безрукие и безногие фронтовики, ветераны войск ОГПУ– НКВД -МВД и пенсионеры союзного значения.

Даже продавщицы в продмаге и поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатненной речью.

Поселковая шпана начинала курить с десяти лет, пить вино с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные «мелкашечные» пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.

Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция – учителя, врачи, местный участковый, секретарши суда. Это была местная аристократия.

Я не был выдающейся личностью. Не писал стихов. Не играл на скрипке. Не мучил кошек. Не отрывал лапки лягушкам.

Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. В меру хулиганил, часто дрался и периодически огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию.

Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия – ломает. Но служить мне настолько понравилось, что после армии я закончил ещё и военное училище МВД СССР.

* * *

Карл Бетц, родной брат моей матери уехал в Германию в первой половине семидесятых, когда из СССР немцев практически не выпускали.

Перед этим он отсидел пятнадцать суток за то, что прорвался на Красную площадь с плакатом «Наш дом Германия. Отпустите нас домой».

В музыкальной школе города Фрунзе, где он работал, его тут же заклеймили как изменника, переметнувшегося на сторону врага.

В те дни мама сожгла в печке все его письма и даже открытки. Примерно через год уехал дядя Рубин, второй мамин брат. Я тогда о переезде в Германию не думал, наверное потому что был слишком мал. Я мечтал стать офицером, чтобы защищать Родину. Совершить подвиг, чтобы весь советский народ, полноправной частью которого я хотел стать, гордился мной.

И вот на базе, если можно так выразиться, этого недетского желания разворачивались все главные события моей биографии.

Я учился, работал, служил, потом снова учился, снова служил.

Потом случилась перестройка. В сознании бывших советских граждан, ставших вмиг свободными, случился сдвиг. У кого по фазе, а у кого на 180 градусов. Многие стали паковать чемоданы. Но, я упорно не хотел уезжать. Чего-то ждал. Наверное, мне просто не хотелось признаться самому себе, что тридцать лет прожиты зря.

Но сама мысль, что, как, не жмурь глаза, а уезжать придется, зрела и я уже почти решился, как случилась Чечня. Я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Попал не в силу геройского характера, а по причине своего раздолбайства и легковерия.

Потом меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Инвалидность.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

Было мне тогда чуть меньше, чем было при отъезде ему, почти сорок.

* * *

Вот я и в Германии

Литературное общество немцев из России зарегистрировано в Бонне. Это – клуб литераторов, журналистов и художников, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть – писатели. Они читают свои рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости,– читатели, жертвователи, их почему то любили называть – спонсоры и просто те, кому скучно сидеть дома.

Мне было даже не скучно. Тоскливо.

Я начал писать после Чечни. Это были новеллы, короткие рассказы, просто какие то зарисовки.

Что-то вроде дневниковых записей, рассуждения о войне, описание солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Мои чеченские рассказы были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных экспериментах я старался придерживаться мысли Достоевского,– «война, это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы мешало овладению практическим ремеслом, приносящим доход. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и

в лучшем случае выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в русскоязычной газете. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак и двинулся в большую литературу.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересек гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж. Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными.

Спросил:

– Чай или кофе?

Я хотел пошутить– «Лучше водки», но передумал.

Через какое то время стало понятно, что писатели приурочили своё заседание к шестипятидесятилетию газеты «Пионерская правда», которую когда то читали. Кое – кто в ней даже работал.

Есть мне не хотелось… За окном шумели проезжающие машины.

Я осматривал зал. Микрофон взял какой то толстый дядька со смешным прозвищем, дядюшка Шульц.

У него было добродушное, приветливое лицо. За очками печальные близорукие глаза. Из личного опыта знаю, что такие честные глаза могли быть только у жулика.

Шульц рассказывал анекдоты. На мой взгляд не смешные. Но в зале вежливо улыбались.

Осмелев и освоившись я тоже попросил микрофон и на память прочёл отрывок из своей повести «Контрабасы или дикие гуси войны». Повесть начиналась словами,– «Сколько водки можно выпить за три дня? Одному. Три бутылки? Шесть? Десять? Ошибаетесь – ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном».

Рукопись была автобиографична и я ею очень гордился. Не своей жизнью, а её описанием. Гордиться жизнью не получалось.

К сорока годам моя личность уже достигла пика своего распада. Так считала моя мама.

Я выпивал, матерился, иногда спал не снимая ботинок.

Кроме того, позволял себе ругать политическое руководство страны из которой уехал, ничего не добился в жизни и вместо того, чтобы покупать жене бриллианты попёрся на войну. Так говорила моя бывшая жена.

Среди бывших коллег и соседей я слыл грубияном.

Кроме того, недоброжелатели упорно принимали меня за еврея, а бывшая жена как-то назвала меня неудачником и импотентом. Однажды она сказала:

–Ты не можешь любить!

Брюнетка за соседним столиком неожиданно скосила на меня взгляд.

В нём содержались лихорадочный интерес и легкая тревога. Такой взгляд бывает у милиционеров, следователей прокуратуры и незамужних женщин.

После чтений брюнетка подошла ко мне. На меня пахнуло запахом французских духов.

Звали её Агнесс. У неё был чуть хрипловатый голос. Выяснилось, что она пишет стихи. Кроме того возглавляет литературное общество. Говоря по русски является председателем.

Оказалось, что у нас даже имеются точки соприкосновения. Много лет назад она писала статью о моём дяде Карле. Вернее о скрипках, которые делает его сын Артур.

Мне предложили бокал вина. И на целый вечер я стал объектом внимания мужчин и женской заботы.

Сначала я отнёс это на счёт своей литературной гениальности. Потом понял, что это всего лишь вежливость со стороны очень воспитанных людей.

Один из заместителей Агнесс был похож на актёра Алексея Гуськова. Его звали Анатолий Штайгер. Бывший журналюга, в самом хорошем смысле этого слова. Потом уже я узнал, что он необыкновенно совестливый человек и горький пьяница. Хотя в России очень часто, первое, неотделимо от второго.

Агнесс была умна и иронична.

Мы проговорили с ней весь вечер. Мне удалось даже не напиться.

Ближе к девяти часам я попрощался и вышел. Время действия моего проездного заканчивалось ровно 21.00. Я, словно Золушка, должен был успеть сбежать до наступления этого часа. Иначе сегодняшнее праздничное настроение грозило превратиться в банальную тыквенную кашу.

Меня встретила улица, тронутая таинственным светом ночных фонарей.

Гайгер

Одним из самых ярких представителей российских немцев, выбившихся в люди был доктор филологии Гайгер.

У Роберта Матвеевича было две биографии. Одна торжественная, сухая и официальная, как протокол допроса. Другая не очень, и которую он тщательно скрывал. Первую знали все– близкие и дальние родственники, коллеги, читатели.

Вторую знало лишь ограниченное количество людей. В кабинетах этих людей по прежнему висел портрет худощавого сорокалетнего мужчины в гимнастёрке, с усами и клинообразной рыжеватой бородкой.

Писатель Владимир Войнович называл этих людей– «Те, кому положено знать, все».

Гайгер жил в небольшом, провинциальном немецком городке. Его можно было назвать даже патриархальным. И Роберт Матвеевич считал, что для места своего проживания он является личностью чересчур масштабной.

Может быть от этого, или осознания своей загадочности он всегда держался высокомерно. Праздные разговоры не любил. Когда его приглашали посидеть с мужиками и попить пивка, отказывался:

– К сожалению...много работы…

Соседи уважительно качали головами. Говорили:

– Труженник.

–Профессор…

Целыми днями профессор, как и положено труженику, работал. Что– то печатал. Жена ходила по квартире на цыпочках. Из -за двери доносился стук одним пальцем по клавиатуре компьютера.

Иногда профессор оставался дома один. Жена уезжала на подработку. Она убирала в чужих квартирах. Профессор прогуливался по комнате, обдумывая сюжет следующей статьи. Шаркали стоптанные тапочки, печальным мешочком свисали некогда синие, крепко линялые тренировочные брюки.

Писатели, как известно, любят одиночество. Принято считать, что в это время к ним приходят умные мысли. Но еще больше они любят поговорить с кем нибудь о своём творчестве. Желательно с кем-нибудь недалеким, наивным и восторженным.

Профессор присел на диван. Взял в руки трубку телефона.

У меня в квартире вдруг зазвонил телефон. Первый телефонный звонок в Германии!

В квартиру я только заселился и телефонный аппарат был почти единственным предметом обстановки. Знакомых в Германии у меня тоже пока не было, и звонить было вроде как некому.

Я снял трубку. Внезапно почувствовал волнение. Сказал хриплым со сна голосом:

– Ах-ххллё.

Голос на другом конце был незнаком.

– Сергей Герман?

–Да. А что?

– Здравствуйте. Меня зовут доктор Гайгер, я писатель, профессор, редактор журнала – «Пилорама». Вы наверное уже слышали о нас?

Название журнала я от волнения не расслышал. Такого писателя не знал. Но фамилия мне понравилась. Громкая. По настоящему немецкая. Да тут ещё и приставка– доктор. Звучало почти как баронский титул, фон Гайгер.

Я оробел. Доктор наук на проводе. А я стою понимаешь, в одних трусах…

– Простите, как название вашего журнала?

– «Ост – вест– Пилорама... Если вас не затруднит, приезжайте ко мне прямо сегодня. Через парочку часов.

Профессор продиктовал адрес.

Название журнала мне ничего не говорило. Но приглашение самого редактора, показалось невероятной удачей.

Может быть напечатают... Я живо представил, миллионные тиражи, слава, назойливые корреспонденты… Перебирал варианты. Может быть дадут денег....Или возьмут на работу.

Я страшно волновался. Ведь эта встреча могла стать моим звёздным часом. Меня пригласил сам редактор. Да ещё и профессор.

Я трепетал. Но готовился встретить предложение без эмоций. Я прямо-таки слышал свой нарочито равнодушный голос:

«Ну если вы считаете, что это гениально и нужно читателю! Я готов заключить контракт и согласен на гонорар в ...»

Я не знал, стоит ли мне соглашаться на сумму в десять тысяч евро. С одной стороны много. Можно будет купить приличную машину. Отдохнуть у моря... С другой стороны. Это Германия. Сам профессор наверняка деньги гребёт лопатой.

Решил дать себя уговорить на пятнадцати тысячах.

Чтобы ускорить волнительный момент подписания контракта взял такси. Отдал пожилому водителю, с ярко выраженной восточной внешностью, последние деньги.

…Дверь отворила женщина неприметной внешности.

На диване сидел бородатый мужчина в мятой домашней рубахе и старых заношенных трениках. Он с достоинством кивнул мне головой, приподнял зад над диваном. Затем вновь опустил его.

Потом последовало долгое и нудное пересказывание мытарств редакции. О работе же – ни слова… Ни звука и о деньгах…

– Вы издадите мои рассказы?– напрямую спросил я.

– Мы возьмём ваши рассказы. В них что-то есть, но сами понимаете, мы не можем за них много платить. Я сам работаю на общественных началах.

Далее вновь последовал долгий монолог на тему долга, подвижничества, служению литературе.

Я уже понял, что мне вряд ли заплатят.

– О какой реальной сумме мы можем вести речь?– Прямо спросил я.

Профессор что– то быстро подсчитал на карманном калькуляторе.

– Пятьдесят евро.

Это было чуть больше того, что я отдал за такси. Но до конца месяца ещё оставалась неделя. Денег больше не было. Почему то они у меня быстро кончаются, в отличие от тоски.

Вспомнилась знаменитая фраза Кисы Воробьянинова.

«Я думаю, торг здесь неуместен»!

И я решил согласиться.

Тогда я впервые понял, что если ты в Германии собираешься заработать с земляками, тебя ждут неминуемые сюрпризы.

* * *

Примерно через месяц Агнесс прислала мне приглашение на литературный семинар. После семинара мы должны были посетить международную книжную выставку. Мероприятия проходили в соседнем городе.

Оплату проезда и гостиницы общество брало на себя.

Я поднялся на второй этаж гостиницы и ключом отпер дверь номера.

Деревянная односпальная кровать была аккуратно застелена. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались пластмассовые вешалки. В углу уютно урчал небольшой холодильник.

Где– то вдалеке раздавались весёлые крики. Вероятно народ уже приступил к обсуждению творчества русских писателей

У меня был трудный день. Разговор с экс– женой. Телефонное объяснение с тёщей. К счастью, тоже бывшей. Мне нужно было отдохнуть. Завтра с утра предстояли новые встречи.

Я открыл рюкзак. В руки мне попала банка пива...ещё одна. Наконец солдатская фляжка с водкой. Фляжка у меня ещё с Чечни.

Я погрузился в лёгкую алкогольную нирвану. Спал на удивление хорошо. Проснулся без привычной головной боли.

Утром я проходил по коридору. Нужно было позавтракать.

Услышал за дверью полный страданий голос.

– Ну не хочу я чай. Надька! Во-ооодки дай!

Я вернулся в свой номер. Достал из холодильника уцелевшую банку холодного пива.

В соседнем номере на скомканной постели сидел Толя Штайгер в кальсонах бежевого цвета. Рядом с ним стояла полная некрасивая девушка лет за тридцать, с локонами как у поселковой путаны и строго говорила:

– Водки вам нельзя. У вас сер-рррдце!

Она грассировала, буква «р» получалась твёрдой как булыжник.

Мне сразу вспомнилась моя бывшая жена. Она обращалась ко мне с такими же твёрдыми интонациями:

– Сер-ррргей! Почему у тебя бардак на письменном столе?

Я ей говорил, что в разговоре с ней чувствую себя первоклашкой, которого ругает строгая школьная учительница, угрожающая вызвать родителей и это грозит стойкими сексуальными комплексами.

– Гер-рррман, почему ты не сделал уроки? Гер-рррман, почему ты пропустил ур-рррок физкультуры?

Девушка походила на крепко сбитый гриб– боровик. У неё были хорошо тренированные ягодицы и икроножные мышцы. Светлая футболка не скрывала, а подчёркивала огромные груди.

Я почувствовал сухость во рту и одновременно лёгкое удушье. Протянул Штайгеру пиво.

Надежда удалилась, презрительно кивнув нам головой. На прощанье вызывающе вильнула своими замечательными ягодицами.

У Толи безобразно дрожали руки. Он открыл банку, захлёбываясь пеной долго пил. У него некрасиво дёргался плохо выбритый кадык.

Я отвернулся.

Штайгер допил. Поставил банку на стол. Икнул.

Потом достал сигареты, закурил. Передразнил пьянеющим голосом

– У вас сееееердце! Вам нельзя! Вот из– за таких дур и сердце.

Затем перевёл взгляд на пустую тару. Огорчённо взмахнул руками.

– Извини... увлёкся. Может спуститься в бар? Там есть!

Я замахал руками.

– Не стоит. В хорошей компании у меня нет задней. Как у «Боинга».

Это не стоило мне больших усилий. От первого стакана я могу отказаться без проблем. Гораздо сложнее воздержаться от последующих.

Штайгер.

Родился он в год начала войны, в немецкой колонии под Одессой.

При отступлении немецкой армии в 1944 году его семья ушла вместе с частями вермахта. Оказался в Германии. Родители получили германское гражданство, проживали в Мекленбурге. В 1946 депортирован в Сибирь. Навечно. Без права возвращения. Таким образом, в пять лет был признан особо опасным государственным преступником.

Не успев ещё как следует подрасти уже работал разнорабочим на стройках.

Но со смертью Сталина немцам дали какие то послабления. Разрешили жить в городах, отменили отметки в спецкомендатурах, позволили учиться.

В 1967 году окончил заочный факультет журналистики в университете Свердловска. Работал в различных газетах, четыре года был корреспондентом ТАСС. Но начал пить.

Писал книги, пил, рубил правду– матку в глаза, снова пил и становился Писателем с большой буквы… Потом уехал.

* * *

На завтрак мы не пошли. Толя докуривал уже третью сигарету. Она тлела словно бикфордов шнур.

Я всё же спустился в бар за пивом. Штайгер профессионально выпил целую бутылку прямо из горлышка.

Его здоровье начало стремительно улучшаться. Он слегка оживился и понизил голос:

– Понимаешь, Серёжа,– сказал он, вновь прикуривая от докуренной сигареты. – Доносительство и стукачество среди русской интеллигенции началось не с приходом к власти большевиков. Раньше... гораздо раньше. Больше других этим страдали музыканты, журналисты и сами писатели.

Мы вели интеллектуальный разговор о фискальстве, как зеркале русской литературы.

– Ещё Фаддей Булгарин писал доносы на великого Пушкина, а Михаил Леонтьевич Магницкий, считающий себя писателем и поэтом, на Герцена. И Осипа Мандельштама в лагерь отправили не по прихоти «горца», а по доносу своих же друзей-поэтов. Ну а сейчас донос существует уже как самостоятельный жанр. Из тайного оружия он превратился в публичную акцию. По любому поводу депутаты, активисты, писатели и даже священники пишут в прокуратуру, Союз журналистов, Союз писателей и другие надзирающие организации.

– Толя, зачем они это делают? – возмутился я. – Это же патология!

– Ничего необычного. Писатели и журналисты, это вообще развращенные умом люди. Сначала они придумываю пороки, наделяют ими своих героев, потом посредством своих произведений, втягивают в него и читателей. Кроме того, многие из них весьма посредственны, а потому завистливы. Вот и пытаются опорочить тех, кому завидуют.

Я тоже закурил. Голубоватый дымок рассеивался по комнате и был едва заметен в лучах летнего солнца.

«Как странно,– думал я,– другая страна, чужая как далёкая галактика, а разговоры те же, что и дома».

– Заложи ближнего своего, ибо ближний заложит тебя и возрадуется,– философски заметил я, стряхивая пепел под стол.

Штайгер вздрогнул и негромко выругался.

– Не говори так, – сказал он.– Стучать, докладывать, информировать не только аморально, но и западло. Что касается меня, то я писал прозу, стихи, сценарии, но доносы – никогда!

Я тронул его за руку.

– Толя, прости!

Он махнул рукой.

– Ладно... проехали. Вернёмся к стукачам по призванию. Возьмём к примеру Гайгера. Ты с ним уже знаком?

Я промолчал.

Толя на этот раз медленно, с остановками опрокинул вторую бутылку. Крякнул, вытер губы ладонью. Передвинул по столу пепельницу.

– Так вот... Он пытается учить писателей, правда сам ни одной книги не издал. Редактирует журнал, но писать не умеет. Его земляки и бывшие коллеги говорили, что он общается с гебешниками. Ещё он глуп, чванлив, подл...

Вообще-то Гайгер по образованию учитель. А значит должен был учить детей доброму, вечному, но прежде всего, чему-то приличному. Какой он учитель судить не берусь, а вот стукач он разносторонний. По совместительству сначала трудился лаборантом, потом доцентом, потом стал профессором.

Некоторые говорят, что органы завербовали его, когда он преподавал в Кустанайском пединституте. Дескать, будучи женатым, завёл шашни со студенткой, она забеременела. Он отказался разводиться, признавать отцовство. В результате неудачный аборт, или самоубийство, не знаю. Студентка погибла. Всё вылезло наружу. Гайгера должны были судить или в крайнем случае погнать с кафедры. Но тут органы предложили помощь. Дело замяли, а Робу с глаз подальше отправили в другой город.

Так вот, не буду оспаривать эту историю со студенткой, возможно, что так оно и было. Но завербовали Робу раньше, ещё в армии.

Посуди сам. Я ведь из тех же мест, что и Роба. Он везде говорит, что его семью депортировали вместе с поволжскими немцами в августе 1941 года. Врёт!

К поволжским немцам он не имеет никакого отношения. Он из Одессы.

Его папенька или дедушка, Матвей Матвеевич, в далёком 1915 году преподавал законоведение в еврейской гимназии города Одессы.

В августе 1941 года Одессу заняли немецкие и румынские части. Также, как и моя семья его близкие вместе с Робой отступили вместе с частями вермахта. Так он оказался в Германии и тоже получил немецкое гражданство. В семипалатинской ссылке Роба оказался уже после войны.

Теперь посуди сам, за какие такие красивые глаза приняли в пединститут не просто немца, а ещё и побывавшего в оккупации? Кроме того, имеющего гражданство враждебного государства?

Не просто приняли, но после окончания вуза ещё и оставили на кафедре в институте!

Штайгер откупорил последнюю бутылку пива. Я пододвинул ему свой стакан.

– Знаешь сколько студентов хотело остаться и не ехать по распределению куда-нибудь в Тургайскую степь? Сотни человек на одно место. И не просто студентов, а тех, у кого папа-мама были председатели колхозов, инструкторы райкомов партии, директора магазинов, товароведы и прочие «уважаемые люди».

Я сказал:

– Чего мы здесь сидим? У меня есть лишняя сотня.

Я уже чувствовал, что моя душа просит простора.

Потом мы сидели в баре. На книжную выставку в тот день мы не попали.

За соседними столиками расположились другие посетители. Мне показалось, что это были портовые грузчики. В руках они держали кружки с пивом. Иногда что-то скандировали хором.

Белая пена опускалась на столы. Сигаретный дым был напоминал огуречный рассол.

Бармен в белой рубашке и войлочными бакенбардами был похож на английского лорда.

Я разливал под столом водку из своей фляжки. Толя, почему то очень хотел выпить со мной на брудершафт.

Выпить я не отказывался, но категорически возражал против поцелуя.

– Это лишнее,– говорил я, уклоняясь.

Мы допили водку. Ели салат из одной тарелки.

Толя повеселел, судя по всему он чувствовал себя уже совсем хорошо. Теперь он жестикулировал, наваливался на стол и размахивал вилкой.

Ближе к вечеру Штайгер опьянел. Стал мрачнеть. Вместо футляра сунул очки в салат. Взглянул на меня побелевшими глазами и спросил тихим шёпотом:

– Скажи мне Серёга, почему Гайгер такая тварь?

Наступил вечер. Мы расплатились и я пошёл спать. Перед тем как провалиться в пьяное беспамятство я думал о жалкой и слабой человеческой душе…