Текст книги "Великое неизвестное"

Автор книги: Сергей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

КРУШЕНИЕ

Один из таких пиров, 9 января 1825 года, стал последним истинно счастливым днем в жизни Вальтера Скотта. Начиная со следующего дня почта, приходившая из Эдинбурга и Лондона, приносила с собой какое-либо тяжелое известие о благосостоянии торгового дома Баллантайнов, с которым были связаны денежные интересы писателя.

Правда, Джона Баллантайна к тому времени уже не было на свете, и ждать расстройства дел было вроде бы не от кого. Но в 1825 году в Англии разразился первый торговый и финансовый кризис, который стал поистине народным бедствием. Кризис перепроизводства был явлением новым, необычным. Банкротство некоторых типографий и журналов в самом его начале заставило Вальтера Скотта призадуматься, но Джеймс Баллантайн не разделял его опасений и, не успев привести в порядок дела своего покойного брата, пустился в рискованные финансовые операции. Он пустил в оборот все векселя, выдал слишком много денежных обязательств, и в конце концов, чтобы не допустить банкротства типографии, Вальтер Скотт должен был оплачивать его векселя. Настал день, когда Джеймс явился к своему пайщику с известием о банкротстве их фирмы. «Джеймс, пока Бог хранит меня, я тебя не оставлю», – только и мог вымолвить Вальтер.

Вскоре разорился и Констебл – другой компаньон писателя.

После опубликования известия о банкротстве к Вальтеру Скотту отовсюду стали приходить письма с утешениями и, что важнее, с предложениями о помощи. В одном из них анонимный почитатель его таланта предлагал даже 30 000 фунтов стерлингов без векселя и расписки. Но это была капля в море: долги Баллантайна достигали 200 000 фунтов стерлингов; около 150 000 фунтов стерлингов долга висело на Констебле.

Тем не менее Вальтер Скотт не пал духом. «Пожмите мне руку – я нищий, – сказал он одному своему другу. – Перо мое принадлежит кредиторам, но, если Бог сохранит мои дни, оно сделает свое дело».

Последние годы жизни знаменитого романиста были отягощены упорной борьбой с неблагоприятными финансовыми обстоятельствами. Заложив Абботсфорд, коллекцию древностей, почти все свое имущество, он погасил сразу часть долга Баллантайна и Констебла и объявил, что отныне все его литературные доходы будут поступать в счет погашения долга Баллантайна. Дети романиста были согласны на продажу «романа из камней и известки» – главного произведения его жизни, но Вальтер Скотт не допускал и мысли о причинении малейшего ущерба их интересам.

С завидным постоянством он продолжал поставлять на книжный рынок один роман за другим. Однако его талант из-за напряженной и чересчур коммерческой работы стал слабеть. К этому несчастью добавились другие бедствия: старость, болезни, смерть жены, падение читательского интереса… 15 февраля 1830 года, когда он, как всегда, плотно позавтракал, съев тарелку сдобных булочек и яичницу с говядиной, его настиг первый удар, вызвавший пятнадцатиминутную потерю дара речи. Это был почти конец, если не человека, то писателя. Все, что Вальтер Скотт написал после этого удара, отмечено резким упадком его творческих способностей. Он стал более цинично относиться к своему литературному труду. "Первый раз в жизни мне было стыдно за два своих романа, – писал он, подразумевая «Графа Роберта Парижского» и «Замок „Опасный“, – но, коль скоро они пришлись по вкусу глубокомысленной публике, нам остается одно – есть свой пирог с грибами и держать язык за зубами». К его чести, он не допустил в свои книги ни малейшего намека на свое тяжелое душевное и материальное состояние, они по-прежнему были полны оптимизма, поэзии и неисчерпаемой фантазии.

Все же битва с судьбой была им выиграна, неимоверным трудом писатель спас Баллантайна и свою семью от разорения. Карлейль, восхищаясь жизненным подвигом Вальтера Скотта, писал о нем: «В этом человеке было много мужества, и много мужества сошло с ним в могилу. Истинное геройство жило в груди поэта, в груди сэра Вальтера Скотта, достойного именоваться гордостью своей родной Шотландии».

Желание писать не покидало Вальтера Скотта до самой смерти. Когда незадолго до кончины ему, по его просьбе, вложили в руку перо, но оказалось, что ослабевшие пальцы уже не могут держать его, он горько заплакал. Смерть настигла его 21 сентября 1832 года.

Нам остались его книги. Возможно, те, кто считает их чересчур легковесными, теперь отнесутся к ним менее строго.

ДРАКУЛА, ЧЕЗАРЕ БОРДЖА, ЗАРАТУСТРА, АДАМ СОКОЛОВИЧ, ИЛИ КОЕ-ЧТО О СВЕРХЧЕЛОВЕКЕ

Родословные литературных персонажей порой выглядят не менее древними и запутанными, чем генеалогические таблицы дворянских династий. Иногда их предками являются живые люди, иногда – такие же книжные герои. Случается, что персонаж полностью поглощает свой прототип; бывает и так, что один прообраз дает жизнь двум персонажам – то и другое произошло, например, с Дракулой.

Я был немало удивлен, узнав, что у истоков долгой литературной и кинематографической жизни знаменитого вампира стоит и русская литература. Листая сборник «Русская бытовая повесть XV – XVIII вв.», я обнаружил в нем «Сказание о Дракуле-воеводе», написанное в 1480-х годах (во всяком случае, до 1486 года, когда оно уже было переписано кирилло-белозерским монахом Ефросином). В комментарии я прочитал, что «особенность этой повести в том, что, хотя в основе ее лежали рассказы об историческом лице, она стала произведением сугубо литературным и в ней выводится не образ реальнрго человека, а литературный персонаж».

Воевода Влад Цепеш правил Валахией (Румынией) дважды – с 1456-го по 1462 год и в 1477 году. Он прославился особой жестокостью, за что и получил прозвище Цепеш – то есть «сажатель на кол», «прокалыватель». В соседних с Румынией землях за ним укрепилось прозвище Дракула. Возможно, оно перешло к нему от отца, который принадлежал к германскому рыцарскому ордену Дракона, или по-румынки Дракулы. Позднее, из-за близости к румынскомy слову «drac» – «дьявол», оно приобрело новый смысл, и исторический Влад Цепеш исчез, уступив место своему литературному двойнику.

Почти одновременно с русским «Сказанием о Дракуле» появились и другие истории о румынском государе: анонимная немецкая книжка конца XV века «О великом изверге Дракола Вайда» и «Венгерская хроника» итальянца Антонио Бонфини (1490-е гг.), но их можно причислить скорее к жанру публицистики.

«Сказание о Дракуле» интересно, в частности, тем, что оно начисто лишено того духа наивного нравоучения, которым обыкновенно пропитана древнерусская книга. Не знаю, сказалась ли здесь личность автора, специалисты приписывают повесть дьяку Ивана III Федору Курицыну, возглавлявшему в 1482 – 1484 годах русское посольство в Венгрию и Молдавию), или писатель, нагромоздив вокруг Дракулы горы трупов, положился на нравственное чутье читателя в оценке своего героя. Учитывая нравы эпохи, думаю, что первое предположение более правдоподобно. За строками повести виден человек государственной закалки, который не прочь поставить в пример кровавое правосудие, если оно кажется ему справедливым возмездием или государственной необходимостью. И хотя автор постарался исчезнуть, спрятаться, вытравить все следы свого присутствия в повести, одна фраза в начале, словно носок сапога, выступающий из-под портьеры, выдает что: «Так жесток и мудр был, что каково имя, такова была и жизнь его».

Вся повесть, собственно, является иллюстрацией этой авторской оценки героя. В ней нет никакого сюжета, один пример воеводского правосудия сменяет другой – и так почти до самого конца. В школьном учебнике по истории Древней Греции написано, что драконовские законы в Афинах, одинаково каравшие смертью и убийцу, и мелкого воришку, оказались бессильными справиться с преступностью именно вследствие своей жестокости. О законах Дракулы можно сказать как раз наоборот: именно их жестокость обеспечила их действенность. Все дело в том, как далеко готова пойти власть по этому пути. «И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что, если кто совершит какое-либо преступление, украдет, или ограбит, или обманет, или обидит, не избегнуть тому смерти». Вот простой и эффективный пример борьбы с воровством. У некоего венгерского купца кто-то украл 160 золотых дукатов. Купец обратился с жалобой к Дракуле. Воевода пообещал, что нынче же ночью деньги будут возвращены. Отпустив купца, он велел объявить горожанам: «Если не найдете преступника, весь город погублю». Вечером купцу принесли от Дракулы кошелек, в котором была названная им сумма и один лишний дукат. На свое счастье, купец, пересчитав деньги, обнаружил избыток и пошел во дворец вернуть лишнее. В это время горожане привели и вора с похищенным золотом. Как можно догадаться, честность купца спасла ему жизнь. О том, что воровство исчезло из государства Дракулы, свидетельствует другой пример. Воевода приказал поставить возле общественного колодца золотую чашу «дивной красоты» и никто не посмел украсть ее.

Столь же решительно покончил Дракула с нищетой и бродяжничеством. Однажды он объявил по всей земле: пусть придут к нему все, кто стар или немощен, болен или беден. Огромную толпу нищих и калек, собравшуюся в ожидании щедрой милостыни, Дракула поместил в специально построенном для них доме, устроил им пир, а потом, заперев двери, сжег. Своим боярам он сказал: «Знайте, почему я сделал так: во-первых, пусть не докучают людям, и не будет нищих в моей земле, а будут все богаты; во-вторых, я и их самих освободил: пусть не страдает никто из них на этом свете от нищеты и болезней».

Дракула не встретил никаких затруднений и в искоренении прелюбодеяния. «Если какая-либо женщина изменит своему мужу, то приказывал Дракула вырезать ей срамное место, и кожу содрать, и привязать ее нагую, а кожу ту повесить на столбе, на базарной площади посреди города. Так же поступал и с девицами, не сохранившими девственность, и с вдовами, а иным груди отрезали, а другим сдирали кожу со срамных мест и, раскалив железный прут, вонзали его в срамное место, так что выходил он через рот. И в таком виде, нагая, стояла, привязанная к столбу, пока не истлеет плоть и не распадутся кости или не расклюют ее птицы».

Успехи правосудия радовали Дракулу. Он даже обедал среди трупов, посаженных на кол, ибо «в том находил удовольствие». Когда же слуга, подававший ему яства, зажал нос, не вынеся трупного смрада, Дракула, понятно, отправил его на кол: «Там ты будешь сидеть высоко, и смраду до тебя будет далеко!»

И в темнице, куда его заключил венгерский король Матиаш Хуньяди, Дракула не оставил своих жестоких привычек: ловил мышей, покупал на базаре птиц и мучил их – мышей сажал на кол или отрезал голову, а птицам выщипывал перья.

Читатель согласится, что дальнейшая метаморфоза Дракулы в голливудского вампира была понижением в чине, почти что вырождением. Вместе с тем проблема, намеченная анонимным автором «Сказания» в образе румынского воеводы, проблема человеко-дьявола, жестокого и мудрого правителя, искореняющего зло преступлением, идущего по трупам к благой, хотя зачастую и неморальной цели, долгое время оставалась без развития. Только через четыре столетия она получила свое блестящее и наиболее полное литературное выражение. На этот раз прототипом сверхчеловека (автору русской повести о человеко-дьяволе вряд ли понравился бы этот позднейший двусмысленный термин) стал Чезаре Бор-джа, современник Влада Цепеша.

О том, что именно этот итальянский государь был наиболее удачным воплощением сверхчеловека и прообразом Заратустры, Ницше выскааался с полной определенностью: «Слово „сверхчеловек“ для обозначения типа самой высокой удачливости, в противоположность „современным людям“, „добрым“ людям, христианам и прочим нигилистам – слово, которое в устах Заратустры, истребителя морали, вызывает множество толков, – почти всюду было понято с полной невинностью в смысле ценностей, противоположных тем, которые были представлены в образе Заратустры: я хочу сказать, как „идеалистический“ тип высшей породы людей, как „полусвятой“, как „полугений“… Другой ученый рогатый скот заподозрил меня из-за него в дарвинизме: в нем находили даже столь зло отвергнутый мною „культ героев“ Карлейля, этого крупного фальшивомонетчика знания и воли. Когда же я шептал на ухо, что скорее в нем можно видеть Чезаре Борджа, чем Парсифаля, то не верили своим ушам» («Ессе homo»). И ранее, в «По ту сторону добра и зла»: «Мы совершенно не понимаем хищного животного и хищного человека (например, Чезаре Борджа), мы не понимаем „природы“, пока еще ищем в основе этих здоровейших из всех тропических чудовищ и растений какой-то „болезненности“ или даже врожденного им „ада“, как до сих пор делали все моралисты».

Изумление современников Ницше, отказывавшихся видеть за соблазнительной фигурой пророка вечного возвращения столь чудовищный оригинал, легко понять. Напомню, что Чезаре Борджа, герцог Валентинуа, был сыном папы Александра VI, омерзительного старика, возродившего дьявольский карнавал умирающей Римской империи в костюмах и масках католицизма. Во время его понтификата в Ватикане устраивались бесстыдные оргии: на свадьбе его дочери Лукреции перед гостями, среди которых были и кардиналы, плясали пятьдесят обнаженных куртизанок; несколько дней спустя папа попотчевал гостей не менее «благочестивым» зрелищем – разгоряченные жеребцы– преследовали по двору кобылу. Отравления неугодных ему людей стали обычным делом. Даже вспышки его гнева поражали, как гром. Епископ Пезарский и кардинал Чибо умерли от страха по выходе с аудиенции, на которой он угрожал им.

Но сын превзошел отца. Кощунство, ложь, вероломство, кровосмешение, убийство – не было такого преступления, такого смертного греха, который не числился бы за ним. Он разделял с отцом ложе своей сестры, Лукреции, третьего мужа которой он убил собственными руками. Печать Каина дважды легла ему на лоб: он зарезал своего старшего брата, герцога Гандии, и отравил своего двоюродного брата, кардинала Иоанна. Сам Александр VI трепетал перед ним. Однажды Чезаре убил одного из его любимцев, по имени Перотто, который спрятался от него под мантией папы.

«Каждый день в Риме, – говорит одно венецианское донесение, – оказывается, что ночью было убито четыре или пять синьоров, епископов, прелатов или других особ. И дошло до того, что весь Рим трепещет перед герцогом, каждый опасается за свою жизнь». Дон Жуан де Червильоне не захотел уступить ему свою жену; Чезаре велел обезглавить его посреди улицы, по-турецки: булыжник служил плахой. Какой-то замаскированный человек кинул ему во время карнавала оскорбительную эпиграмму; смельчаку отрубили руку и отрезали язык. За перевод на латинский язык одного греческого памфлета против Борджиев венецианец Ло-ренцо, несмотря на протесты Республики, был кинут в реку. Однажды после ужина герцог облачился в охотничий костюм и приказал привести шестерых заключенных, приговоренных к смерти, на загороженную балками площадь Святого Петра; он сел на коня и затравил эту дичь в присутствии папы, его дочери, зятя и своей любовницы.

Когда было нужно, он умел быть справедливым. После завоевания Романьи Чезаре поручил ее усмирение Рамиро д'Орко, человеку топора и веревки. Рамиро оправдал его выбор и казнями укротил непокорную область. Но этот террор вызвал новую волну ненависти, страна была готова подняться вновь. Чтобы ее успокоить, Чезаре однажды утром показал на центральной площади главного города Романьи тело Рамиро, разрезанное на куски, и окровавленный нож рядом с ним. Это зрелище привлекло к нему Романью, жители которой славили великодушного государя.

Лучшую из своих трагедий – знаменитую Сини-гальскую западню – он имел честь разыграть перед таким разборчивым зрителем, как Макиавелли. Чезаре превзошел самого себя, заманив в капкан четырех самых опасных и самых удачливых своих врагов – кондотьеров Вителли, Орсино, Ливеротто и Гравина. Все они перед тем десять раз испытали лживость его слов; Вителли, прежде чем отправиться в Синигалию, прощался со своей семьей, как обреченный… И тем не менее они поехали туда, как бы усыпленные этим политическим гипнотизером! Чезаре принял их с «очаровательной любезностью» на пороге своего дома и велел проводить их в часовню, где они были немедленно задушены. Александр VI очень смеялся над «четырьмя дураками Синигалии» и говорил, что Бог их наказал за то, что они доверились Валентинуа после того, как клялись никогда ему не доверять.

Внезапная смерть Александра VI вынудила Чезаре покинуть Рим. С этого времени он «начал быть ничем», как сказано о нем в одном современном двустишии. С крушением его честолюбивых планов преступления стали ему бесполезны, и он не совершал их больше. Судьба с какой-то безнравственной благосклонностью послала ему (как и Дракуле) смерть солдата.

Герб Чезаре Борджа – дракон, пожирающий змей, – был эмблемой этой эпохи. Вот почему перо Макиавелли, выводя Строки «Государя», дрожало от восторга, как кисть художника, нашедшего идеальную модель. «Обозревая действия герцога, – писал он, – я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие. Ибо, имея великий замысел и высокую цель, он не мог действовать иначе: лишь преждевременная смерть Александра и собственная его болезнь помешали ему осуществить намерение. Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам – послушание и уважение, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они либо с учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений, – всем им не найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога».

Восторг Макиавелли, писавшего в период одного из самых кровавых затмений морального чувства, по крайней мере понятен. Но возрождение в конце XIX века того пафоса, который был искренен в начале XVI, было уже непростительным соблазном. Тем не менее Зарату-стре была уготована долгая жизнь – о нем писали, говорили, ему подражали… Он приобрел мифическую реальность, или, быть может, реальность мифа, он стал чем-то вроде снежного человека, оставившего следы в том или другом столетии.

За сто лет существования этот европейский перс истощил умы критиков и комментаторов своего долголетия. Мне ближе краткое замечание В. Розанова, затерянное где-то в «Уединенном»: «Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: „Падающего еще толкни“, – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать». Категоричность последней фразы, боюсь, невозможная в наши дни, вовсе не была претенциозной в начале века. Более того, именно русская литература, которой когда-то первой смутно пригрезился этот мираж человеческого всемогущества, первая и покончила с ним. Уже Достоевский приставил револьвер к виску сверхчеловека, но перед глазами этого духовидца цель двоилась, распадаясь на теоретика и практика (Иван Карамазов – Смердяков, Ставрогин – Верховенский), или самоистреблялась в неприличных для сверхчеловека припадках самоанализа (Раскольников). Между тем для художественного осмысления наступавшей эпохи мировых войн, революций и концлагерей требовалось слить воедино философа и преступника (вроде того, как поступил Альфонс Доде, объединивший в своем Тартарене Дон Кихота и Санчо Панса) и освободить этот гибрид от угрызений совести.

В 1916 году появился небольшой рассказ Бунина «Петлистые уши». Его герой, Адам Соколович, один из тех сверхчеловеков, которые через год в таком изобилии обнаружатся в России, а затем и в Германии, в разговоре со своими собутыльниками, матросами Пильняком и Левченко, высказывает следующие мысли:

" – …Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости сидит, как вам известно, в каждом. А есть и такие, что испытывают совершенно непобедимую жажду убийства, – по причинам весьма разнообразным, например, в силу атавизма или тайно накопившейся ненависти к человеку, – убивают, ничуть не горячась, а убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а, напротив, приходят в норму, чувствуют облегчение, – пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылилась в форму мерзкую и жалкую. И вообще пора бросить эту сказку о муках совести, об ужасах, будто бы преследующих убийц. Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови. Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступлениях без всякого наказания. Состояние убийцы зависит от его точки зрения на убийство и от того, ждет он за убийство виселицы или же награды, похвал. Разве, например, признающие родовую месть, дуэли, войну, революцию, казни мучаются, ужасаются?

– Я читал «Преступление и наказание» Достоевского, – заметил Левченко не без важности.

– Да? – сказал Соколович, поднимая на него тяжелый взгляд. – А про палача Дейблера вы читали? Вот он недавно умер на своей вилле под Парижем восьмидесяти лет от роду, отрубив на своем веку ровно пятьсот голов по приказанию своего высокоцивилизованного государства. Уголовные хроники тоже сплошь состоят из записей о самом жестоком спокойствии, цинизме и резонерстве самых кровавых преступников. Но дело, однако, не в выродках, не в палачах и не в каторжниках. Все человеческие книги – все эти мифы, эпосы, былины, истории, драмы, романы, – все полны такими же записями, и кто же содрогается от них? Каждый мальчишка зачитывается Купером, где только и делают, что скальпы дерут, каждый гимназист учит, что ассирийские цари обивали стены своих городов кожей пленных, каждый пастор знает, что в Библии слово «убил» употреблено более тысячи раз и по большей части с величайшей похвальбой и благодарностью творцу за содеянное.

– Зато это и называется Ветхий Завет, древняя история, – возразил Левченко.

– А новая такова, – сказал Соколович, – что от нее встала бы шерсть у гориллы, умей она читать…"

Заканчивается рассказ тем, что Соколович убивает проститутку, – убивает просто так, из потребности убить, из-за того, что «людей вообще тянет к убийству женщины гораздо больше, чем к убийству мужчины». Он не надевает на себя литературно-трагических масок, он откровенен с собой и другими: «Я так называемый выродок. Поняли?»

«Человек – это то, что должно превзойти», – учил Заратустра.

В конце XIX века эти слова имели уже не только этический, но и биологический смысл. Ницше ставил физиологию во главу угла в проблемах духа, однако так и не сумел внятно обосновать физиологическую сторону учения о высшем человеке. Мне кажется, дело здесь вот в чем. Единственный прогресс, доступный виду homo sapiens, заключается только в более тонкой организации нервной системы отдельных его особей, позволяющей им терзаться муками совести и чувствовать радость от ощущения духовного родства с себе подобными, именуемого в просторечии любовью.

Всякий иной прогресс позволительно именовать вырождением.

Вырождением в сверхчеловека.