Текст книги "Интервью"
Автор книги: Сергей Довлатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Но потом вы преодолели дурные влияния?
– Вроде бы преодолел.
– Каким же образом?
– Опротивело все это... То есть я вдруг представил себя на месте тех, кого мы били, над кем издевались...
– Вам это свойственно?
– Что именно?
– Переживать за других.
– Не знаю. Сколько можно было дурака валять...
– Мы беседуем уже сорок минут, а я все не могу нащупать, как бы получше выразиться, стержень вашего характера, формулу поведения, что ли... Для хорошего очерка нужен толчок.
– Это уж ваша забота.
– Ну, а как вы относитесь к спорту?
– Ничего отношусь.
– Сами занимались спортом?
– Да, боксом. Выступал в полутяже.
– По какому разряду?
– Я был кандидатом в мастера.
– Почему же не стали мастером?
– У меня были повреждены лицевые связки.
– И это заставило вас бросить бокс?
– Понемногу я работал до последнего времени, а зимой буду тренировать заводскую команду... Кофе не хотите больше? Тогда я убираю все это.
– Среди обывателей бытует мнение, что бокс – это варварская забава, нечто вроде испанской корриды. Что вы на это скажете?
– Так оно и есть. Или примерно так. Видно, я тоже обыватель.
– Вы считаете бокс грубым видом спорта?
– Да уж куда грубей.
– А как же эстетическая сторона бокса, торжество интеллекта и воли над грубой силой? Зрители предпочитают...
– У меня бывали такие минуты, когда хотелось вытаскивать зрителей одного за другим на ринг и нокаутировать по очереди.
– Значит, вы разделяете мнение тех мам и пап, которые вообще запретили бы этот вид спорта, будь их воля?
– Этого я не говорил. Если они хотят, чтобы вечером нельзя было выйти на улицу, чтобы хулиганы приставали к девушкам, а хилые кавалеры в страхе ретировались,– пускай запретят бокс.
– То, что вы говорите, противоречиво. Какие же цели вы преследовали, надевая перчатки?
– Я хотел, чтобы меня научили драться по-настоящему.
– Вы любите драться?
– Это моя страсть.
– Нет, я серьезно спрашиваю.
– Если ко мне, или к моей жене, или к кому угодно привязался пьяный дурак, то что я должен делать? Звать милицию, спасаться бегством, проводить на месте идейно-воспитательную работу? В газетах пишут, что все блатные трусы. Да ничего подобного. Сказка для хилых мальчиков в очках. Вот и надо быть уверенным, что можешь послать пьяного хама на пол с любой позиции.
– Конечно, вы правы, милиционер не всегда оказывается рядом.
– Вот я и говорю. А мы-то, мужики, на что?
– То есть вы занимались боксом для того, чтобы овладеть навыками?
– В общем, да.
– И не жалеете о том, что бросили ринг?
– Я же сказал, что зимой начну тренировать ребят.
– Да, но вы уже не станете чемпионом.
– Я к этому не стремился. Мне не очень-то нравится бокс. На ринге ты иногда ненавидишь того, с кем работаешь, и зрителей тоже, и судью. А я не хочу никого ненавидеть без причины.
– Кстати, о ненависти... Если человека знаешь достаточно хорошо, то уже нельзя его презирать или ненавидеть. Ты видишь все мотивы, обнаруживаешь смягчающее обстоятельства, многому находишь оправдание...
– Не сказал бы. Я одного человека знал лет десять. Дружили, можно сказать. А теперь не здороваемся.
– Не тот ли тип имеется в виду, который заходил... Махаев?
– Допустим.
– Что же произошло?
– Он вынес с завода сопротивления... в общем, украл.
– Это такие разноцветные микроскопические штучки?
– Вот именно. У радиолюбителей – дефицит.
– Весь шум из-за этого?
– Он их украл, а кто украл – тот вор.
– Целое собрание будет ему посвящено?
– Нет, главным пунктом, если не ошибаюсь, какой-то новый почин, но и о деле должен пойти разговор.
– Вы скептически относитесь к починам?
– По сути, я – за. А суть одна – работать экономно, производительно, ритмично, осваивать площади, технику... Ну, если дело идет хорошо, лозунг всегда можно найти. Газетчики на это мастера.
– Камешек в мой огород?..
– Иной раз читаешь ваши передовицы, и кажется, что ты уже в раю. А когда из кабинета директора пятиметровый ковер свистнули, так об этом напечатано было две строчки мелким шрифтом, в левом нижнем углу.
– В чем-то вы, может быть, и правы, только ужасно все преувеличиваете.
– Во-во, все так говорят...
– К тому же мы снова отвлеклись. Я бы хотел задать вам несколько вопросов, но боюсь, вы...
– Я же сказал, нет такого вопроса, на который...
– Вот и отлично. Меня интересует, что же все-таки произошло у вас с женой?
– А вы человек упорный.
– Назойливый, вы хотите сказать? Вырабатываю о себе профессиональные качества.
– Что произошло? Мы разные люди. Но и это не главное. В принципе все люди друг на друга непохожи.
– Ваша жена из рабочей среды?
– Ее родители – артисты Крымской филармонии. Там-то мы и познакомились.
– В филармонии?
– Нет, на пляже. Я жил на сборах в Крыму, а Катя собиралась поступать в местное педучилище.
– Чем же она вас привлекла, помимо внешности?
– Не знаю. Разве это можно объяснить?
– Может быть, она была, ну, что ли, культурнее вас, образованнее?
– Возможно.
– Вы проверили себя раньше, чем отправиться в загс?
– В смысле было ли у нас чего до брака?
– Нет, я имею в виду совсем другое. Вы все взвесили, прежде чем пойти на такой серьезный шаг?
– Черт его знает! Вот говорят, семь раз отмерь... Но ведь портновский метр в таких делах ничего не решает. В общем, я ни о чем не жалею. Все произошло очень быстро... Море, юг, каждое слово многое значит в такой обстановке... Но я ни о чем не жалею.
– Вы говорите так, как будто самого себя хотите в чем-то убедить...
– Ошибаетесь, я говорю правду.
– Как же протекала ваша супружеская жизнь?
– Мы поженились. Около года были вместе. Все шло нормально. Потом меня забрали в армию. Раньше я не думал об этом, но когда женился, перспектива уехать на два года меня уже не прельщала. Но что поделаешь? Зимой Катя приехала ко мне. Знакомый старшина дал ключи от своего дома, и мы жили в нем три дня. Тогда-то и поссорились впервые, даже не поссорились, а просто Катя сказала, что не может и не хочет больше ждать и что она уезжает. Мне оставалось служить еще долго...
– Что же было потом?
– Что потом? Потом через восемь месяцев родилась недоношенная Нюшка.
– Вы хотели сына? Расстроились, наверное?
– Нет, я хотел девочку.
– Почему, если не секрет?
– Они беззащитные и нуждаются в тебе.
– А ваша жена, как она реагировала?
– Положительно. Но ее немного угнетали пеленки и вся эта возня. Понимаете, она всегда мечтала о какой-то другой, замечательной жизни, покупала иностранные журналы, польский "Экран", и все такое. Может, тайно ей хотелось сниматься в кино. А я доказывал, что самое главное происходит в нас самих и никакой другой жизни нет...
– Боюсь, что вы делали это в резкой форме.
– Светским манерам не обучен.
– Нашли чем хвастать! Все почему-то думают, что вежливость, как правило, маскирует пороки, а хамство – лучший наряд для добродетели.
– Это цитата?
– Это мое наблюдение, выраженное в афористической форме.
– Значит, я хам?
– Не знаю. Но максималист, уж это точно.
– Что такое максималист? Зануда?
– Вы требуете от людей, чтобы они были такими же, как вы. А ведь существуют мягкие, чуткие души, ваши безапелляционные суждения ранят их.
– Я называю черное черным.
– В каждом цвете все оттенки спектра. И тот, кто этого не видит, слеп. Впрочем, мы перешли в область метафор.
– Сами заговорите о чем-нибудь, а потом жалуетесь, что отвлеклись...
– Роды прошли благополучно?
– Перед этим Катя страшно заболела, и тут я понял, как она мне дорога. Я думал, пусть лучше умру, чем перестану когда-нибудь о ней заботиться.
– Но все кончилось благополучно?
– Более или менее. Сначала я очень боялся, а потом стало ясно, что все кончится хорошо.
– Откуда эта уверенность?
– Произошло нечто сверхъестественное. До сих пор не могу разобраться. Когда я пришел в больницу, все медсестры казались мне красивыми, здоровыми и злыми. Они разговаривали таким тоном, как будто пьяный привязался к ним на танцплощадке. Я их ненавидел и думал, что Катя умрет, такие они были рядом с ней здоровые и бессердечные. Я приходил туда несколько раз, и все меня избегали. Одну сестричку я буквально заставил поговорить со мной о Кате. И вдруг я заметил, что она некрасивая и смахивает на серьезного, умного пацана. А на халате у нее чернильное пятно. Вот тут я почувствовал, что Катя обязательно выздоровеет. Не знаю, чем это объяснить...
– Любопытно, но мы катастрофически отвлеклись. Я ведь, по сути дела, еще не приступил.
– Хорошо, давайте в темпе.
– Итак, родилась дочка...
– И опять начались ссоры.
– Что же служило причиной?
– Не знаю, может, вы и правы насчет фиалок к. прочего... Я усталый приходил домой, иногда грубил. Как-то раз являюсь после собрания, есть охота, а Катя мне и говорит: "Тебе не кажется, что все дни недели различаются между собой по цвету? Понедельник – синий, вторник оранжевый..." Я дверью хлопнул и пошел хоккей смотреть. Кроме того, мы жили в тесноте... Не знаю...
– Вам неприятно говорить на эту тему?
– Приятного мало. Но это все чепуха, пройдет и забудется. На перстне какого-то там царя Соломона было вырезано: "Все проходит".
– Ничего не проходит. Это мы сами проходим. И ничего не забывается...
– Во всяком случае, еще не конец, с женой еще не конец. Просто я не умею ладить именно с близкими. Отец заявляет: "Ты как прокурор. У меня, говорит, при тебе такое чувство, как будто я колбасу в гастрономе украл". Ничего у меня не выходит. Я их мучаю... и вообще непонятно. Полюбил человека, женился, и вот уже твоя личная ясная жизнь, оказывается, принадлежит кому-то еще, а неясная жизнь другого человека отчасти становится твоей... Слушайте, вы тут ничего не трогали, тумблер не трогали?
– Боже упаси!
– Сейчас. Минутку... И происходят самые невероятные вещи. Уже нельзя этого человека обидеть, не обидев заодно и себя, и даже подарок нельзя ему сделать, чтобы так: всучил и, как говорится, с плеч долой. Э, нет, преподнесешь какой-нибудь пустяк и сам себя каким-то странным образом порадуешь. В общем, заботиться о близких это все равно, что о себе и если даже орешь на них, то это все равно, что на себя орешь. Я их люблю, но я на них смотрю, как на себя. А они нормальные люди, хотят жить по-человечески. Я с посторонними лажу кое-как, а с близкими ничего не получается. Нет во мне чего-то такого...
– Чем же все это кончится?
– Трудно сказать.
– Безвыходным мы называем такое положение, единственный и правильный выход из которого нас почему-то не устраивает...
– Единственный и правильный выход? Имеется в виду развод?
– В таких делах советовать... Должна быть ясность. Практически вы уже в разводе.
– С ней трудно и без нее трудно...
– Что это такое?
– Тетрадь, как видите.
– В ней технические данные?
– Там у меня стихи.
– Вы пишете стихи? Редактор меня не предупредил. Это очень интересно. Печатались?
– Нет... иногда в многотиражке.
– Почему же вы не пошлете стихи в журнал?
– Они не для этого предназначены.
– То есть вы хотите сказать, что пишете в стол... для себя или там для потомства?.. Хотелось бы прочесть.
– Чего проще! Вот это, например, ко Дню печати. Начинается так:
Объем невелик, и скромна тиражом,
Но все ж, невзирая на это.
С большим уважением в руки берем
Рабочую нашу газету...
А конец такой:
О слово печатное – грозный таран!
Недаром его так боятся
Забывшие совесть и честь: хулиган,
Прогульщики и тунеядцы!
– Почему же у вас хулиган в единственном числе, а прогульщики и тунеядцы во множественном?
– Не поместилось. У меня тут еще ко Дню артиллерии про нашего Бычкова, к Восьмому марта...
– Откровенно говоря, не доверяю стихам такого рода, "на случай".
– Напрасно. Я пишу для своих товарищей. Если мои стихи доставляют им какую-то радость, то для этого они и написаны. Когда заточник Андреев стал Героем Социалистического Труда, я целую поэму написал. Андреев даже прослезился.
– Ну, ладно. Вы пишете стихи. Неважно сейчас, хороши они или плохи. Раз вы пишете, стало быть, вам знакомы чувства и ощущения художника, творца. Вы не жалеете, что стали рабочим, а не человеком творческой профессии?
– Нет, не жалею. Сейчас попробую объяснить. Начнем издалека. Вот, например, супружеская жизнь. Ты в какой-то ситуации делаешь по совести, а жена считает тебя дураком, которого надули. И у дочки свое критическое мнение по любому вопросу. Вроде бы ты поступил честно, а жена плачет. Возьмем поэзию. Ты выразил чувства, которые для тебя все, а другому они кажутся пошлыми. Читаешь дневники великих писателей – они до смерти не могли понять, нужны ли их книги. А когда я работаю, все по-иному. Я точно знаю, что хорошо, что плохо...
– То есть вы хотите сказать, что в морали и в поэзии слишком много субъективного, а в работе вас привлекает объективная суть?
– По-научному так.
– Все это по меньшей мере спорно. В искусстве тоже есть объективные критерии...
– То, что я делаю, можно положить на ладонь и взвесить. Крестьянин сеет хлеб и мешки с зерном кладет на весы. И так далее. Теперь ответьте мне, сколько весит очерк вашего коллеги Звонарева "Вехи поиска"? Вот так.
– Но ведь литература и тем более журналистика влияют на человеческое сознание, а значит, это материальная сила...
– Смотря какая литература. Да и потом, чего тут влиять! Нас учит жизнь, а не литература. За время, что мы с вами беседовали до обеда, я настроил семь приборов, а мои товарищи, которые молчали,– вдвое больше. Все это можно положить на весы...
– Договаривайте. Вы хотите сказать, что моя работа, вот эти листки, ничего не весят. Ошибаетесь, Может быть, если мне удастся написать про вас как следует, кто-то захочет работать лучше, по-новому взглянет на вещи... И потом вы же сами говорили:
"О слово печатное – грозный таран!"...
– Ну это так, по случаю праздника... Между прочим, до конца обеденного перерыва шесть минут осталось.
– Да, мы снова отвлеклись. Бывают у вас на заводе конфликты?
– В смысле мордобоя?
– Я имел в виду конфликты производственного характера. Ну, например, борьба нового со старым. Кто-то задумал использовать новую технологию а ему препятствуют. Или какое-нибудь экономическое новшество встречает отпор со стороны рутинеров. В общем, производственные конфликты, разве на ясно? Как в романах...
– Всякое бывает. Но вообще-то эти самые конфликты происходят главным образом внутри или, как бы это получше выразиться...
– ...в сознании, вы хотите сказать...
– Да, именно в сознании. Все, что связано с новой техникой, решается, как правило, на уровне начальства, а вот конфликты, происходящие в сознании, знает каждый подсобник. Один думает так: "Я работяга. Продаю свои мускулы, свое время. Отмолотил восемь часов, и привет. Два раза в месяц гони монету. Остальное меня не касается". Другой соображает иначе: "Я здесь работаю. Это мой завод, он мне принадлежит. Раз это – мое, я должен сделать так, чтобы мой станок, мой цех, мой завод работали как можно лучше. Я прихожу на завод не только чтобы вкалывать, но и для того, чтобы почувствовать значение своего труда, увидеть перспективы..." Такой и новую технику освоит и окурок подберет. Тут важно ощущение: "Я хозяин, а не гость, на мне лежит ответственность".
– Вы ощущаете себя хозяином завода?
– Да, это мой завод. Потому-то меня и бесит всякое такое... Вот приходите на собрание...
– Вы имеете в виду Махаева, который сопротивления украл? От этого, я думаю, завод не обеднеет.
– Пожалуй, что не обеднеет. Но речь-то совсем о другом. Ко мне, допустим, друг пришел. И вот я замечаю, что он в прихожей по карманам шарит, выгребает мелочь. Обеднею я от этого? Нет. Но руки такому не подам.
– Это разные вещи.
– Для меня нет. Если взять каждого из нас отдельно, без завода, то все мы нищие. Ну что у меня есть? Мотоцикл покуроченный, две пары штанов да пятерка в кармане. А на заводе я миллионер. Дураки не понимают, что все это наше. По-ихнему, рубль у товарища стащить – преступление, а трехсотрублевый компрессор вывести из строя – это так, издержки производства. Психология холуя. Ему пятьдесят лет твердят: "Твое все!" А дурак все сомневается: нет, мол, дядино, И тащит с завода по мелочи: кафель, гипс, полиэтилен... А иногда чего-нибудь посущественнее. Из кабинета директора ковер украли – это ж надо! С цементного завода у нас в Ленинграде – не поверите! – трактор увели. Инженер один вырулил его к забору, а ночью подошла платформа с краном, и привет! Обнаружили через месяц в другом районе. На запчасти его... Зачем далеко ходить? Я, например, точно знаю и могу доказать, что наш лекальщик Федька Рыкалов из казенных деталей лодочный мотор собрал...
– Почему же вы решили начать с каких-то мизерных сопротивлений?
– Потому что Левка – мой товарищ... бывший.
– Вы хоть с самим Махаевым беседовали на эту тему?
– Без толку. Он говорит: "С каких это пор ты милиционером стал?"
– А вы?
– А я говорю: "С тех пор, как ты стал вором!"
– А дальше?
– Дальше произошел, как выразился один ваш коллега, "обмен мнениями при помощи жестов"...
– То есть?
– Он мне врезал... Ну и я ему навесил. В общем, производственный конфликт. В курилке разводить дебаты больше не намерен. А то у нас там прямо какой-то английский клуб образовался. Посидишь, послушаешь – умные мужики, рассуждают откровенно. А на собрании молчат, при начальстве им неудобно... Но ведь мы же не гости, а директор не хозяин. Интересы одни, а договориться не можем. Я долго не хотел вылезать с этим делом. Но вот решился.
– А вдруг вас назовут доносчиком?
– Если скажу при всех, не назовут. В общем, приходите... А сейчас будем закругляться.
– Нельзя, редактор торопит. Давайте в темпе. Вот вы сказали: "Я хозяин завода". Всегда так было? Это врожденное?
– Сначала являлся на восемь часов. Переоденусь по звонку – ив спортзал, на танцы, к приятелям. А потом научился работать и полюбил завод. Но окончательно убедил меня а том, что я хозяин завода, один капиталист. В составе шведской делегации побывал у нас на заводе Густав Эриксон, внук бывшего владельца. И вот меня с ним познакомили. Парень оказался ничего. Простой, общительный. На всех станках умеет работать. Нашим бы технологам так. Я даже удивился, капиталист все-таки... По-русски говорит, как мы с вами. Я-то в языках не силен. Рассказывал швед, как у него дело поставлено: порядок, четкость, ритм...
– Вы заметили отдельные преимущества западной системы?
– Система тут ни при чем. Дело в организации производства. Если верить Эриксону, то производство у них организовано бесподобно. Никакого бюрократизма, штурмовщины, простоев. Все четко, рационально, каждый винтик на месте. Условия труда отличные: вентиляция, душ, чистота. Если швед не загибает, конечно. Но не думаю... И заработки высокие. Только вот что получается. Человек на заводах Эриксона – рабочий и больше никто, механическая сила, инструмент. Между прочим, он этого даже не скрывал: "Я забочусь о станках и о людях. Станки должны быть в исправности, а люди в довольстве". Но человеку мало быть сытым. Он, представьте себе, хочет быть героем. Чтобы о нем стихи писали. Шведские рабочие, казалось бы, имеют все, а на душе у них тошно. Недаром говорят, что в Швеции такая мода – газом травиться...
– То есть вы хотите сказать, что победа техники куплена ценой моральной деградации?
– По-научному – так.
– Но ведь и за голую идею никто работать не станет. Один моральный стимул...
– Я ведь не сказал – только моральный стимул. Надо сочетать...
– Звонок?
– Да, кончился обед.
– Но я же ничего не успел!
– Изложите все как есть, раз уж это необходимо.
– Чем больше узнаешь, тем труднее вникать... Когда я был студентом, явился как-то раз к профессору на консультацию. А он зачет принимает. Название темы на доске "Образ лишнего человека в русской литературе". Двадцать гавриков строчат, не поднимая головы. Профессор меня и спрашивает:
"Сколько бы вам понадобилось времени, чтобы осветить эту тему?" Я отвечаю: "Дней пять". "Ну вот,– говорит профессор,– вы бы управились за пять дней, мне двух пет мало, а им трех часов достаточно".
– Поучительная история.
– Может, вы напоследок скажете о себе что-нибудь героическое?
– Ей-богу, нечего рассказать. Я бы с удовольствием. Хотя отчего же, лет десять назад я полгода жил в одной комнате с Витей Штерном, который учился играть на тромбоне...
– Я серьезно спрашиваю,
– Кроме шуток, не знаю. Приходите на собрание. Героев полный зал. В четыре пятнадцать начало. Знаете, где наш красный уголок?
– Найду.
...Посреди заводского двора разбит квадратный сквер с фонтаном, английскими стрижеными кустами и клумбами по углам.
По территории завода снуют электрокары, громыхает автопогрузчик, волоча за собой металлический трос с крючком.
В стену административного корпуса вделана блестящая латунная доска с надписью: "Здесь хранится письмо комсомольцам 2018 года. Вскрыть в день столетия комсомола".
Газетчик обогнул котельную с круглой кирпичной трубой, и перед ним выросла громада нового недостроенного корпуса. Квадратные стекла его были в мелу. Над стенами возвышался подъемный кран.
Корреспондент поднялся в редакцию. Застарелый запах табака и клея. Столы завалены бумагами, подшивками старых газет, фотографиями. Под листами макета чернеет громоздкий остов "Ундервуда". В шкафу под стеклом золотятся тисненые корешки энциклопедии. Бледно-зеленые обои испещрены номерами телефонов. На календаре алеет воскресенье...
Рита кричит в трубку:
– Как фамилия? Баскаков или Басманов? Говори по буквам: Банионис, Авдюшко, Сорди, Миронов... Шеф курит, роняя пепел на газетные бланки. Фотограф Камчаткин раскладывает на батарее мокрые, покоробившиеся снимки.
– Отличный кадр,– сказал он вновь вошедшему,– лицо и руки детально проработаны, а весь технический фон как бы в тумане...
– Хороший снимок,– подтвердил корреспондент.
– Ты держишь его вверх ногами! – обиделся Камчаткин.
– Черт возьми! – крикнул шеф.– Кто утащил мои ножницы? Чем я теперь буду создавать передовицы? – Он заметил в дверях корреспондента.– Ну как, есть что-нибудь в блокноте? Учти, к среде ты должен выдать двести строк.
– Я постараюсь закончить к среде,– ответил он.– Тут сегодня в красном уголке собрание, я бы хотел присутствовать. И вообще мне надо подумать...
