Текст книги "Свидание (СИ)"

Автор книги: Сергей Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

   С В И Д А Н И Е

   За спиной обреченно лязгнула дверь. Почему обреченно? А у всех тюремных дверей такая особенность – тоскливо шкрябать по нервам. Ну, здравствуй, учреждение УЮ 4315/С – последняя пристань расстрельных преступников. Хотя, это раньше они были расстрельными, а с отменой смертной казни стали пожизненными заключенными. Нет, не подумайте, к ним я никакого отношения не имею, срок мой маленький и мы, слава богу, не в Китае, где за взятки казнят. И как я оказался среди расстрельных? Тюрьме всегда нужны рабочие руки: в столовой, прачечной, в конце концов, ее надо убирать. Потому-то в нашем только что прибывшем этапе нет ни одного «законника».

   Что ждет меня здесь, блатной беспредел или «пресс» Хозяина? Удружили друзья товарищи... Пообещали пристроить в спокойное местечко. Пристроили, называется... в местечко именуемое «Ад». Почему «Ад»? На пересылке никто не ответил, улыбались загадочно и поглядывали с сожалением.

   Дверь, коридор, снова дверь, за ним опять коридор. Тюрьма как тюрьма. И что в ней необычного? Забор с колючкой не выше, не ниже, узкие коридоры со стандартной краской грязно зеленого цвета. А в Аду все должно быть в красных и черных тонах и вместо вертухаев – черти с рожками. Здесь же охранники обычные, как и везде, не сытнее и не задроченнее – как всюду.

   Получаем постели. И снова коридор, дверь в хату.... А вот это уже интереснее – камеры-двойки. Захожу первый, за мной мужик с этапа, постарше меня, лицо, руки как у крестьянина. Пока он озирается, занимаю верхнюю койку. Мужик не возражает. Прикидываю – похоже, из интеллигентов, не бычара, – и это неплохо. Узнаю, сидеть мне с бывшим вузовским преподавателем, математиком. Лучше б с историком, все интереснее. И на что мне математика? На ум приходит анекдот о том, как алгебра выручала агронома. Упустив ведро в колодец, тот сгибал проволоку интегралом и подцеплял им утонувшее ведро.

   Как я и предполагал – весь этап определили в хозвзвод: моем, чистим, убираем. Не благородно, зато спокойно и, слава богу, «козлами» никто не называет, некому. В тюрьме три основных контингента: мы – уборщики, разнорабочие; другие – наглухо запертые по одиночкам «пожизненные»; и третьи – охрана, которым наш статус «до фонаря». В общем, порядок тут, тишина, как и обещали. Ну, почему же «Адом» это место называют? Спросил соседа по камере – тот не знает, хотя тут же родил сентенцию, мол, муки совести превращают остаток дней «расстрельных» в адовы. Отсюда, мол, и название. Математик! Философ со статьей об изнасиловании. Какие муки совести у маньяков и террористов-фанатиков? Что-то здесь не то. И спросить-то не у кого. Работаем поодиночке, в столовую не ходим – жрачку разносят по камерам, а если с кем и столкнешься, попробуй словцом перекинуться, когда рядом коршуном конвоир.

   И, вот, намываю, наверное уже сотый гектар опостылевших полов, вперед не гляжу – ничего нового, как вдруг натыкаюсь на рясу. Поднимаю глаза – поп, самый настоящий, с крестом на груди. Смотрит как на заблудшую овцу.

   – Новенький? Какая статья? – по-хозяйски так спрашивает.

   – В Аду поп? – у заблудшей овцы что-то нет желания тянуться перед кумом религиозным, – Здесь как, по службе или тоже срок мотаете? (Обращаю внимание на синие от старых татуировок руки священника).

   – Каждому на земле свой срок отмерен, своя судбьа – с напускной философией замечает поп.

   – Мойра Клото прядет нить жизни, – усмехаюсь, – А мы ее мотаем.

   – Какая мойва? – удивляется поп.

   – Проехали, – макаю тряпку в ведро.

   – Образованный, – кривится поп и уходит.

   А я корю себя за то, что не поговорил толком с ним. Он бы точно просветил почему это место «Адом» кличут.

   Рассказал математику, что видел попа. Тот оживился не понять чему, хотя раскаяньем не был томим. С его слов и попал он сюда случайно – студентки сами за экзамен секс предлагают, а его просто подставили. И то, что пьяный был в тот день, выглядело у него оправданием. Меня, как бывшего адвоката, история эта на слезу не пробивала. Кого подставили – так уж точно меня. И дорожка была протоптана, и люди знакомые.... Знать кому-то помешал. Предупредили бы – тут же бы внял, внес коррективы, исправился.... Ну, зачем же так! Потому-то, любитель молоденьких девочек, мы с тобой не одно и тоже. Хотя вслух я этого математику не говорю. Хуже нет – иметь врагом соседа. Лучше уж спать спокойно, а не в полглаза и быть уверенным, что в твоей кружке чай и только чай. Поначалу математик был напуган новым местом заключения, сейчас освоился, расчирикался. Господь с ним, пусть радуется, что не в общей зоне, с ее жесткими воровскими законами. Главное, что поговорить с ним можно на нормальном языке, а не по фене ботать. Хотя и он срывается на жаргон. Вот они, последствия предварительного заключения, пересылки, желания мимикрировать, в стае быть своим. Особенно это заметно, когда он волнуется.

   Вот и сейчас (через недельку после встречи с попом), вечером в камере, с горящими глазами он рассказывает:

   «Мою я полы в коридорчике, небольшом таком, слева от блока расстельных. Только начал мыть, как из дальней камеры вдруг раздались вопли, приглушенные такие, будто издалека, но все равно оттуда, слышу ведь. Перед закрытой дверью стоит невозмутимый такой охранник, как будто не слышит ничего. А за дверью разоряются так, словно там режут кого. Чую, мурашки по коже так и забегали. Шмурыгаю тряпкой, а сам прислушиваюсь, да на охранника посматриваю. А тому все нипочем, словно он в берушах. Дошел я до него, а он с места на место переступил, давая мне дорогу и вновь застыл истуканом. Как можно медленнее намываю – самому интересно, что же там такое? Но пол до дыр не сотрешь. Собрался было линять. А вопли стали как-то протяжнее, глуше. Разворачиваюсь, а вертухай окликает: „Смени воду и возвращайся“. Я быстренько, быстренько за водой, возвращаюсь и жду себе в сторонке. Через какое-то время дверь той камеры открывается, выходит мужик, не наш, штатский, ряха красная, глаза блестят, на ходу манжеты застегивает. За ним появляется наш Айболит. У того глаза усталые, темные, тронул мужика за плечо, указал ему направление куда идти, сам двинул в другую сторону. Охранник, что у двери околачивался нырнул внутрь. Вдвоем с прапором (тот, оказывается, все время в камере был) они выволокли зека окровавленного, ну чисто партизана с допроса и потащили к лазарету. Мне маякнули, заходи мол, внутрь, прибирайся. Захожу – мраки, а там пыточная. В центре кресло с ремнями, перед ним столик с медицинскими инструментами, блестящими такими. Чего там нет – и щипчики, и ножички, и крючки с иглами. В углу дыба, самая настоящая, плети по стене развешаны, горн с углями рядом, в нем раскаленные кочерга, щипцы. Оттуда запахом паленой кожи тянет. И повсюду кровь разбрызгана. Поверишь, меня сразу вырвало. Прибираюсь, а у самого мороз по коже. Что ж такое здесь творится?..»

   Рассказ сокамерника смутил. Вот ты какой «Ад», оказывается. Здесь нас пытают и занимаются этим посторонние. Математик говорил о штатском. Точно, именно так и происходит. Извращенцы, те, кто при деньгах здесь имеют возможность пощекотать себе нервы, поиграть в гестапо. Начальству проплачено, все в теме. Мурашки (размером с доброго таракана) пробежали по спине. При таком раскладе живым отсюда не выбраться. Как ни крути, выпусти одного, так всему миру растреплет, что здесь творится. Удружили дружки, язви их .... А ведь уверяли, что пристроят в нормальное местечко. Мол, надо немного переждать, а там, мы постараемся, вытащим... Фигулечки, вытащат вперед ногами. Ох, видать кому-то сильному я отдавил мозоль. Кому только?

   Догадки, одна страшней другой, мешали уснуть. Как? За что? Мир, и без того ограниченный клеткой, сжался до одного, единственного себя, стоящего на арене, в окружении хищных зверей.

   С этого дня сутки стали длиннее, работа муторней. К чему все, если в любой момент тебя возьмут за ноздри и поведут на забаву к очередному садисту. «Да минует меня чаша сия...» Помолился бы, да молитв не знаю, из «Отче наш» только пару строк. Надо будет спросить у попа. Математик тоже поначалу приуныл, но потом ничего, оживился. А тут вообще ему свидание вышло. В обед об этом ему сообщил охранник. Математик засуетился, даже доедать не стал и, радостный, ушел с конвоиром. Свидание – это хорошо, глядишь, притащит чего-нибудь вкусненького. На ночь сосед в камере не появился. Трудится, небось, как кролик, на год вперед старается. И в обед его не было – видать на пару дней завис, везунок.

   Ближе к вечеру вновь сталкиваюсь с попом. Вернее, не я, а он проходит мимо.

   – А, безбожник, – узнает меня он.

   – Почему безбожник? – улыбаюсь такой оценке. Надзирателей рядом нет, отчего бы ни поболтать.

   – Адвокат, – поясняет поп, – слуга двойной морали.

   – И что? Это мешает верить в бога?

   – Вера, не подкрепляемая поступками, смахивает на попытку «на шару» пробраться в рай.

   – Из «Ада» в рай? – усмехаюсь, – Разве такое возможно?

   – Все зависит от меры вины и меры раскаяния. Что перевесит. А там, как Господь решит.

   – Чтобы убийца и садист раскаялся? – киваю в сторону камер, где сидят расстрельные, – Ой, мама, не смешите.

   – Случается и такое, – замечает священник.

   – И вы им помогаете, – кривлюсь в ответ, – слышал я о здешней молельне. Грешника туда заводят, а оттуда выносят. От чувств-с ноги его не держат. Слишком сильны слова убеждения, до юшки пробирают. Скажете, нет такого?

   – Ты что-нибудь слышал о воздаянии за грехи?

   – Мне всегда казалось, что церковь делала упор на милосердие.

   – Одно другому не мешает. Кто сказал, что душа грешника должна мучиться только после смерти? А почему при жизни – нет? По делам и заслуги.

   – А как же милосердие? Где оно?

   – Где раскаянье, там и милосердие. Черствое сердце кто возлюбит? А покаянную душу, глядишь, Господь и пожалеет. Главное, чтобы человек сам захотел исправиться.

   – А вы ему помогаете. И чтоб, доходчивей стало, каленым железом подсобляете. Да как вообще такое возможно? И это в стране, что на весь мир размахивает демократическими флагами. Мораторий на смертную казнь отменили, чтобы дать волю садистам? Для этого?

   – Каким садистам?

   – А разве заключенных не пытают посторонние? Не за деньги?

   – Господь с тобой, какие деньги?

   – Откуда чужие здесь?

   – Это родственники тех жертв, которых загубили наши сидельцы. Закон «око за око» никто не отменял.

   – «Око за око»? А как же основной постулат христианства – «подставь другую щеку»?

   – Это слово в первую очередь предназначалось тем, кто намеревается злом отвечать на зло. Сын божий знал свою судьбу и в первую очередь не хотел, чтобы за свою смерть жизнями ответил весь еврейский народ. Многие из тех евреев приняли Христа и не желали его смерти. Они-то чем виноваты? Завет «подставь другую щеку» обращен к мстителям всех времен, дабы они не переусердствовали, как в случае с Диной.

   – Библейской Диной? Это когда за ее честь вырезали весь город?

   – Да, чтобы больше не случалось подобного.

   – И Вы спокойно наблюдаете как попирается призыв Христа не мстить? И на Ваших глазах родственники жертв истязают преступников, сами при этом становясь палачами. Вас это не возмущает?

   Поп оставался невозмутим:

   – Они же не лишают жизни.

   – А как же закон? У нас пытки запрещены. Начальство попускает это, значит нарушает закон и следовательно грешит. Как их душа при этом? Укладывается такое в рамки вашей философии? Или отмахнетесь от земного – здесь, мол, свои законы, там свои.

   – А никто ничего не нарушает. По основному закону пытки запрещены, а по местному – родственникам жертв не возбраняется получать моральное удовлетворение за счет виновника трагедии.

   – Моральное?

   – Ну, не материальное же. Сам адвокат, знаешь, одно и тоже деяние назови по другому, и оценивать будут иначе.

   – Как ни называй – суть одна, – не сдавался я.

   – В правозащитника играешь? Пока жареный петух не клюнул. Еще не встречал ни одного из них, чтобы в припрыжку побежал защищать насильника своего ребенка. Это сейчас общество расслюнявилось, играет в гуманизм. Испокон века в мире с убийцами и извращенцами-насильниками не нянькались. Сотворил – получи в ответ и не меньше того, что заслужил.

   Попу легче спорить – он с другой стороны баррикады. Это я лагере грешников и такой расклад не в мою пользу. В моем положении – побольше гуманизма, товарищи! И что я могу, зека исправительного учреждения? Только возмущаться и укорять, переходя на личности.

   – И это говорит священник?

   – Во-первых, я – священник не в полной мере. К рукоположению не был подведен.

   – На общественных началах, значит?

   – Можно сказать и так. Но это не мешает нести слово покаяния несчастным.

   – А понятие прощения? Как с ним? Или напрочь отметается?

   – Не каждому дан подобный дар. Бывает горе сильнее человека, ломает его, парализует разум. Такому и жизни не хватает, чтобы простить. Кто не познает горя, тот не может понять такого же несчастного. Поэтому Христос и принял муки, чтобы иметь право вершить суд.

   Уверенность попа была железобетонной. Но прежние адвокатские привычки выигрывать в споре продолжали вести меня в атаку.

   – И Вы, пусть не настоящий, но все же служитель религии допускаете губить свои души мучителям, не убийцам, а тем, кто в порыве священной мести пытает их.

   – А что есть гибель души? Желание мести или сожаление после ее удовлетворения? К богу надо идти с чистым сердцем, умиротворенной душой. А что переживает мать и отец загубленного уродом дитяти? Пламя ненависти, горя переполняет их. С таким настроением дорога в загробное царство заказана. Более того, они начинают винить Господа в случившемся, мол он допустил такое. А это страшный грех.

   – Не страшнее того, что творят сами мстители.

   – Родственники жертв возвращают преступнику содеянное им. «Аз воздам». Редко какой из сидящих здесь искренне раскаивается. Ради того чтобы выжить, они и спляшут, и слезу пустят. Садист, не побывавший в шкуре жертвы не осознает в полной мере содеянного им. Испытав на себе боль, страх, каждый понимает, что натворил и перед ним открывается путь раскаянья.

   – А если мстители переусердствуют?

   – Айболит не позволит. У него самая тяжелая доля – видеть все. Ты подумай, подумай над моими словами, пробегись по жизни – не обидел кого, не причинил зла? И если придут к тебе со свиданием, постарайся понять и принять их с открытым сердцем. Будет легче.

   Поп ушел, я продолжал работать. Убил бы Дарвина за его «эволюционирующую функцию» труда. Обезьяна подняла палку, соорудила из нее швабру – развивайтесь потомки. В камеру меня отвели к ужину. Математик был уже там, валялся на кровати, на животе. Хотел, было завернуть ему «про удавчика», но что-то в его распластанной фигуре, мне не понравилось. При моем появлении он даже не повернул головы. К бабке не ходи, свидание-то было с отцом или женихом той изнасилованной девчонки. Мама дорогая, его же не было всю ночь! К ужину математик не встал, продолжая лежать возле стенки. Не поднялся он и позже. Лишь ночью он встал, прошаркал к унитазу. Сверху мне было видно как он хромал на обе ноги и держался за бок. Слава богу, за мной насилия не числится, иначе, как математик имел бы шанс нарваться на черенок от лопаты. Не приведи, господи. Вообще, пара бабенок и могут дуться на меня, что не оправдал их надежд на совместное проживание. Но это было давно. Одна из них пристроилась, а у второй, надеюсь не «переклинит» мчаться сюда Эринией. Другое дело – кто из недовольных моей защитой прознает о возможностях поквитаться.

   На следующий день я опять столкнулся с попом. Он навещал математика.

   – Как прошла политинформация? – справился я.

   – Все ерничаешь, – с укоризной покачал головой поп, – А, ну, как к самому приедут посвиданькаться?

   – Если только Вы не посодействуете, не отпишите кому надо.

   – Зачем? Зло имеет свойство возвращаться к тому, кто его выпустил.

   – И даже в большей мере, гораздо большей, – я указал на камеру, где отлеживался математик, – А? Не находите? Не досталось ему серьезней, чем он натворил?

   – А чем измерить сломанную жизнь той девочки?

   – У математика она тоже поломана.

   – Он тому виной, только он. Ты, уж пригляди за ним, – неожиданно попросил поп, – Шаги раскаянья – сродни хождению по раскаленным углям. А он только начал свой путь. Захочет поговорить – послушай. Ну, ты сам не глупый, сообразишь.

   Прошла неделя, другая, где-то на дворе выпал снег, наверное прилетели снегири. Сокамерник оклемался, но больше живости в его глазах я не видел. Он больше молчал. На столе у нас появилась Библия. В ней я отыскал «Отче наш» и наконец-то выучил. Математик больше молчал, а я не лез к нему. Хочет, пускай гоняет свои думки, аж до бесконечности, лишь бы не шизанулся. Там молчи, тут молчи, самому бы не свихнуться. Такие игры в немых даются с трудом, особенно бывшему болтуну-адвокату. Наконец математика прорвало. Пришлось подставлять жилетку. Теперь можно быть спокойным – висельника из него не получится. О том свидании он ничего не рассказал, зато много и путано философствовал о душе, о взаимосвязи времен и явлений. Честно? Его не жалко, несмотря на национальное сочувствие ко всем сирым. Слушая его, я больше думал стану ли таким же вдумчивым после моего свидания. В который раз я успокаивал себя, что ко мне ехать некому. Если кого и обижал в прошлой жизни, то не ужасно, в пределах нормы социального бытия. НО ЗАЧЕМ-ТО МЕНЯ СЮДА ПОМЕСТИЛИ?

   Прошел Новый год, затем Пасха. Где-то за колючкой колхозники сеяли, выпускники готовили дипломы, а женщины прятали шубы, чтобы явить миру свои ножки. Лишь здесь время застоялось и приобрело запах унылой обреченности. Оно пропитало все – воздух, звуки и даже пищу. Одно и тоже, одно и тоже каждый день. И обед разносят по камерам справа налево. С ума можно сойти. Лязгает в конце коридора окошечко, потом следующее и так до нас. До чего же противный звук, к которому невозможно привыкнуть. «Г-г-ы-и-уу-бам» – откидывается в двери и наше окошечко. В него заглядывает охранник. В этот раз он ловит меня глазами и неожиданно говорит: «У тебя свидание. После обеда заберу». Сокамерник смотрит с сочувствием. Подвигаю ему свою пайку, у самого кусок в горло не лезет. И ко мне пришли. Кто? Зачем? Камера открывается, охранник кивает – на выход. Выдыхаю воздух, хватает духу подмигнуть математику: «Партизанами не рождаются, ими становятся». Какие короткие коридоры, маленькие лесенки. Куда? Ага, на первый этаж. Моя Голгофа ведет не вверх, а вниз. Значит там. Ноги стали не своими и в животе холодок. Будто идешь к районному зубному врачу, но не одному, а сразу к тридцати двум. Останавливаемся перед дверью. Охранник открывает ее и отходит вбок, пропуская меня внутрь. Шаг вперед как с вышки в воду. Перед глазами комната. Никакой дыбы, кресла и прочего, только диванчик, стол и стул. Посередине комнаты – женщина, стоит за лампой – лица не разглядеть. Сзади хлопает дверь, женщина делает шаг навстречу.

   – Зая? Ты? – невольно срывается с губ.

   Жена напряглась, наверное, хотела выдать типа: «Любовницу ждал?», но сдержалась. Обнимаю ее, нюхаю волосы, бог ты мой, она. Жена расслабляется. Молчу, откладывая на потом просьбу, что не надо больше приезжать ко мне на свидания, лучше ждать дома.

   Мойры – богини судьбы в греческой мифологии. Мойра Клото прядет жизненную нить человека.

   Эринии – в греческой мифологии – богини мщения.

   11