Текст книги "Смерть Гапона"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

   Гапон подхихикнул недобрым, нарочитым смешком.

   – Как кому! Тебе, например, ничего не будет. Евреям, по ихнему закону, на все разрешение. Я, брат, вашу библию, как в академии был, в подлинном читал.

   – Хвастаешь!

   – Ну, пусть хвастаю. Дай-кось я корзиночку взрежу. Озяб чего-то. Дрожь берет. Как выехал, так все дрожь и дрожь. Выпить охота.

   – Я тебе тут пива приготовил.

   – Ты все на экономии. Я, брат, не по-твоему: вина привез.

   – Много ты пить стал, Гапон.

   [26//27]

   – От тебя пью, не от другого чего. Морочишь ты меня, Мартын. С сегодня на завтра. А от тебя и в моих делах застопорь.

   Щелкнула под лезвием тугая бечева. Зашуршала солома.

   – Штопор-то у тебя есть?

   – На ноже. На. А о предательстве ты мне не ответил, отец Гапон. Я не о себе, о тебе спрашивал.

   – Какое мое предательство?

   Хлопнула, потягом из бутылочного горла, пробка.

   – Какое мое предательство? – повторил Гапон.– Я свою линию веду прямо, от первого дня: как народу лучше, так я и иду, так и народ зову. Думал, – у царя, позвал к царю. Видел, что вышло? Проклял. К социалистам пошел, думал лучше. Видел, что вышло? Расточили силу народную, а сами по заграницам, по кофейням спор... Про параграф... чье учение правильнее... А и тех побили, и этих. Чье ученье правильное, того не бьют... в том и правильность... Истинно сказано в писании: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры. Шкуру медвежью делят, а народушко, гляди-ко, уж под медведем. Дурново-то орудует, ась... А они штемпелями балуются: комитет супротив комитета. Пробовал, знаешь сам, воедино их собрать, чтобы единою силой... куда! Держится каждый поп за свой приход... Да кабы приход, а то в приходе-то одни покойники. А они спорятся... Проклял и их.

   – И пошел в охранное? Стукнул стакан о стакан.

   [27//28]

   – Что же, что охранное. Они тоже народу дурного не хотят. Они народа не касаются. Их забота одна, чтобы потрясения не было, от потрясения и охраняют. От нарушителей. Это разве худо? Какой в нем, нарушении толк?

   – Как кому. Кому и убыль, а трудовому народу...

   – Да брось ты слова говорить. Трудовой народ! Он сам по себе на бунт не пойдет. Мужику землицы надбавь, палогу сбавь, он тебе на века в пашню уйдет, по плечи по самые, с места не сдвинешь. Рабочему тоже много не.надо: двугривенный в день накинул, он И доволен. А ежели, да рубль? Американцы накинули ж, кому от этого дурно вышло? Живут душа в душу: и хозяин, и рабочий своим домком. Вот и у нас надо, чтобы так. К этому я и держу. Это, я тебе скажу, путь правильный. А так, чтобы ни у кого ничего, общежитие социалистическое, – это интеллигенция придумала, беспорточная: не на чем стоять, окроме, как на голове. И кличку какую придумали: "пролетариат": слово-то, слышь, картавое, еврейское слово, ты уж меня прости, Мартын. Мы ведь с тобой, как братья родные, даром, что ты еврей, а я – поп. "Пролетариат", таким словом собаку звать, не рабочего православного.

   – Нам с тобой, Гапон, не о социализме спорить.

   – По мне, хоть не спорь, ты ж затеял. Фырчишь– "охранители!" А спор, действительно, ни к чему. Ихнее дело, все равно в проигрыш пошло. Брось крутиться, Мартын. Крутить не будешь, – счастье найдешь.

   – Каким способом?

   [28//29]

   – Они тебя шибко боятся, Мартын. Не сказать, как боятся. Я им про тебя такого насказал... Цену набил. Вот это, говорю, нарушитель! Деньги хорошие дадут, если пойдешь.

   – Своих выдавать?

   – Опять ты об этом! Кого выдавать-то, террористов? Какой от этого народному делу из'ян? Дела их какие? Убьют губернаторишку какого, – другого поставят. Казне не все равно, кому деньги платить? Только что замешательство от них, кровь, а толку нет. Ты вот о предательстве давеча, так это разве предательство– боевика выдать? Это – кровь спасти!

   – Одну спасти, другую пролить... С выданным-то что будет?..

   – А ничего не будет,– торопливо перебил Гапон.– Ты, как сообщишь, и их предупреди: так, мол, и так, слежка по сведениям, тикай, братцы! Охранное противу не будет: им главное, чтобы покушение расстроить, а не то, чтобы человека какого загубить.

   – Кривишь душой, поп. Вон и глаза в глаза-то не смотрят. Кривишь. Знаешь, что повесят!

   – Ну, а ежели и повесят?–вызовом просипел гапо-новский голос.– На то он и шел, на то и обрекся. Тут губительства нет. А только я тебе говорю, вешать не будут. Зачем им?

   – Ежели бы так, ты бы мне по-иному говорил. Денег бы не сулил.

   – Денег? Бога побойся, Мартын. О деньгах не я заговорил первый. Когда я тебе открылся, что ты мне первым словом сказал: "Сколько?"

   [29//30]

   Мартын тяжело закашлялся. Стукнул стул.

   – Постой, спину потру. Эк тебя.

   – Оставь... Сколько? Охранная повадка известна: с пустыми руками по таким делам не ходите. Ты сам-то денег не берешь, что ль?

   – А, конечно, не беру. Да мне и не надо. Я за книгу за свою, за границей, десять тысяч, брат, получил; как копеечку.

   – Да пятьдесят тысяч франков, что Соков на рабочих дал, – к тем десяти тысячам.

   – Но, но... Ты, Мартын, полегче,!

   – Чего полегче? Это факт достоверный. Не ты, что ли, Черемухину револьвер дал, чтоб он Петрова убил за то, что в газетах тебя разоблачил – в растрате рабочих денег?

   – Разоблачил! Плевал я на разоблачения. Газеты что: либо жидовская, либо продажная! Как блядь. Только что денег жалко, а то бы я любую купил. Брось, Мартын, не то говоришь!

   – Нет, ты все-таки мне скажи, с охранного сколько получил?

   – Да не получал, тебе говорят. И надобности в том не было. На отделы давали, потом за книгу.... Была бы надобность, взял. Стыда в этом нет. И тебе, если возьмешь, не будет. А ты вот что сообрази: ежели с умом, ты в год тысяч сто заработаешь, ей-богу. Получишь, завод себе поставишь, по специальности. И живи, чего тут.

   – Сто тысяч? Широко считаешь!

   [30//31]

   – Никак не широко. За то, чтобы Дурново дело открыть, – ты пятьдесят тысяч просишь. Ну, с запросом это, конечно: такой цены нет. Там у тебя, на деле-то, и людей, надо думать, пяток какой-нибудь. Пятьдесят тысяч много: у них ведь тоже деньги казенные, отчетность. На двадцать пять тысяч сойди, дадут.

   – По пятерке за голову?

   – Эк, бередишь ты себе душу зря. Какие там головы. Двадцать пять тысяч, твердо говорю, дадут, мне Рачковский сам сказал! Хоть завтра. Теперь на Дубасова, говоришь, в Москве, готовится? На мази дело, так?

   – Так.

   – Ну, за Дубасова тоже тысяч пятнадцать, может, двадцать дадут. Не как за Дурново, конечно, у него заслуга меньше, но дадут, все же. А ежели поторговаться хорошенько, может, и еще прибавят. И по другим местам поискать, еще дела два-три наберется. Смотришь, за год-то тысяч сто и соберешь, верно говорю. Это не деньги?

   – А если узнается?

   Гапон визгливо рассмеялся. – Откуда узнать-то? О твоем деле Рачковский, Дурново да царь – только и знают. А ежели еще кто знает – у них, в департаменте, говорю, чисто дела делаются. Внове, что ли? Сколько сквозь такие дела народу прошло, а о ком узналось? Страхи эти ты окончательно брось. Ты чего не пьешь, губы мочишь? Пей!

   – А все-таки узнаться может [31//32]

   – Экой! Ну, а ежели бы даже и так! скажи на милость, испугали до смерти! Плевать я хотел на ихние изобличения. Меня, вон, ныне всякая шпана травить стала. Григорьев этот, да Петров, комиссию какую-то, общественную, выдумали, суд. Эсеры и эсдеки лаются... Им меня спихнуть выгодно, от рабочих отвести! Врешь, не дамся! И на суд ихний, ежели что, не пойду. От злобы все, да от зависти. Вот те и отповедь: поди, поверяй. А тебе и того легче будет. Ты – партийный, в партии к тебе вера. Брось канителиться. По рукам, задаток получишь, как просил, тысяч пятнадцать, и действуй.

   Пауза. Я ждал; лязгнет под ключом висячий замок. Но замок не лязгнул.

   Гапон зевнул и проговорил вяло:

   – Зря ты меня сюда завез. Холодно, сиди в шубе, без света, вино в горло не идет. Это все можно бы и в Питере сговорить – у Кюба или Контана... Кабинетик светленький, тепленький, икрица, померанцевой рюмочку под нее, перед ужином... Уборная-то тут есть?

   – Внизу клозет.

   – Вот видишь, и в этом неудобство. Рыпайся тут по лестнице.

   – Пойдем, я покажу.

   И на этот раз не лязгнул замок. Загукали, сквозь стены, удаляющиеся по той лестнице шаги. И опять, мертво в даче.– Чуть журчит, сквозь осколки стекла холодный ветер на галлерее, у площадки.

   [32//33]

   Шаги уже подо мной, в нижнем этаже. Ближе. Голос Гапона, громкий и тревожный, – совсем тут, у лестницы.

   – Эка темень! Тут никого нет наверное Мартын?

   – Да нет же, говорю.

   – Почему по этой лестнице не вел? Тут разве не ближе?

   – Ближе, пожалуй, но подумалось. По той прошли, по той и сейчас повел.

   – Не буду я по темпому ходить. Веди по этой.

   – Ладно, не все равно? Иди.

   – Нет, брат, иди ты вперед. Смотрикось, узкая какая. Знал бы, в жизни пе поехал. Ты говорил, квартира конспиративная, а тут, видишь ты, даже не топлено.

   Поднимаются...

   Я дернул дверь рядом в чулан. Заперто или заколочено. Ступени скрипели под шагом, одна за одной, к повороту, – сейчас я буду с Талоном лицо к лицу. Только бы он до меня не дотронулся.

   Луна совсем поднялась. Светло.

   Оттянув рукою пружипу, чтоб не так визжала, я открыл дверь в розовую комнату на себя и зажался за ней, придерживая ручку. Мартын прошел первым; он быстро и тяжело дышал. Стук бот за ним следом– внезапно оборвался.

   – Дверь почему открыта, Мартын? Держит ее кто... а... Мартын?

   Мартын не отозвался. Я, попрежнему, крепко держал ручку. По обводу двери, царапая отсохшую краску, [33//34] скользнули нащупывающие пальцы. Я почувствовал липкое прикосновение холодной и шершавой кожи и отдернул руку. Дверь ударилась о мягкое, задержалась и хлопнула с визгом. Из-за нее – в упор стал Гапон, в расстегнутой шубе, в серой мерлушковой шапке, с всклокоченной бородой. Вместо глаз – бель белков: зрачки закатились.

   – Мартын!

   На дикий вскрик – Мартын выскочил. Бледный.

   – Слушали нас, Мартын! Убей!

   Он выбросил обе руки вперед, отогнув голову, целясь скрюченными пальцами.

   – Убей! Ой, худо будет!

   Я опустил руку в карман. Но Мартын схватил за запястье, левой рукой быстро нащупал браунинг и вынул. Гапон кивнул головой, закрестился и шагнул мимо нас, через порог, в комнату.

   Дверь глухо хлопнула. В тот же миг сухим разрывом треснула там, в боковушке, дверная створка: сорванный замок перекатом простучал по половицам. Мартын шарахнулся в сторону. Я бросился вслед за Гапоном. Сквозь пролом, сгрудясь, напирали дружинники, Щербатый впереди.

   – Братцы!

   Гапон прижался к стене и вдруг взвыл тонким, страшным, далеко слышным лаем.

   – А-а-а-а-а....

   Щербатый, шатнувшись, сбросил тулуп. За дверью по лестнице вниз, загрохотал, шатая ступени, бег... дикий, без оглядки.

   [34//35]

   Мартын?

   Угорь опомнился первым. Он ударил широкой жесткой ладонью по раскрытому рту, далеко разбрызнув пенистую, кровью зарыжевшую слюну.

   – Молчи, пес!

   Гапон захлебнулся и упал боком, запахивая шубу.

   – Родненькие, милые, не надо...

   – Вяжи его.

   Кто-то поднял с полу длинную тонкую бечеву... от корзины с вином и закусками... Щербатый, припав на колени, вывернул Гапону руки назад, круто ударив его лицом об пал.

   – Продался, стерва... Михайло, браунинг с собой?

   – Мартын унес.

   – Братцы!

   Щербатый налег, вскрик оборвался стуком зубов об пол.

   – Не бей, Щербатый!

   – Отсунься, Михайло! Барничаешь! Собаке собачья и смерть. Чем его?.. Штопором, что ли?..

   Булкин пошарил по столу, сбрасывая на пол тарелки и банки. Был тут где-то...

   – Ребята, поищи по дому, топор или что...

   – Товарищи...

   – Сказал, – дико расхохотался, подгибая голову, Манджурец. – Продал воскресение, Иуда! Опоганил на вечные времена!..

   И снова тяжелый удар головы об пол...

   Дом ожил. По комнатам, по лестницам, – быстрые, крепкие, бегущие, ищущие шаги.

   – Веревка. В кухне снял.

   Гапон рванулся отчаянным броском. Дружинники торопливо навалились кучей.

   – Ты... драться!..

   – Родные... сказать дайте...

   Николай, калачиком подогнув ноги, сел поодаль иа пол, быстрыми ловкими пальцами свертывая петлю. Он кивнул, оскаля короткие, до корешков стертые зубы.

   – Поставь-ка его на ноги, ребята. Пусть побалакает...

   Гапона подняли. Я видел только вздрагивающий затылок и тонкую бечеву, закрученную на рукавах шубы.

   – За что... братцы, родные мои... Ваш я... Мартына испытывал... слух о нем есть... что... предатель... Нарочно говорил... Я новое воскресение готовлю... не с крестом, с мечом... За тем и приехал.

   Голос тускнел... Сошел на шопот: он сам себе не верил, Гапон. Он отвернул голову в мою сторону, влево. Глаза стали влажными. Закапали быстрые, частые слезы.

   – Пожалейте, родные, любимые...

   Николай поднялся, распрямляя петлю.

   – А, ну, Угорь.

   – Куда?–вскинул тот голову. – На руке, что ли, в поволок? Крюка-то нет?

   [36//37]

   – В той комнате вешалка, – кивнул к двери Миней.

   – Не сдержит.

   – Сдержит, чего там.

   Гапон плакал, тихо всхлипывая. Угорь, придерживая за плечо, толкнул его в узкую дверь, меж ударом расщипанных планок. Вешалка в два крюка, в человеческий рост. Николай закрепил на одном свободный конец.

   – Укороти.

   – Все одно не подтянешь.

   Щербатый накинул петлю, далеко отогнув бобровый воротник.

   – Садись, поп.

   Он нажал на плечи. Гапон осел под нажимом. Меж валенок Щербатого, вяло и мягко поползли от стены, из-под вешалки, коленко на коленко легшие цоги – в новых ботах, в отогнутых брюках. Я вышел в комнату с розовыми букетами. Рабочие, толкаясь плечами, обступили Щербатого и Николая.

   Угорь вышел быстро, почти что следом за мной. Он был темен лицом, но спокоен. Новел глазами по стенам и спросил вполголоса:

   – А тот где?

   – Кто? Мартын? Он кивнул.

   – Не знаю.

   – Надо бы поискать. Ребята, брось попа, дохлый... Обшарь домишко. Куда Мартын задевался? Найдешь, волоки сюда, за загривок.

   [37//38]

   – То-есть, как "волоки"?

   – А вот так! – блеснул глазами Угорь. – Крюков-то два; рядом и повесим.

   – Ты что, спятил?

   – А ты что, не слыхал? Гапон – Иуда, да и тот гусь – хорош. Любо это будет, рядышком.

   – Не дури, не дам!

   – Тебя не спросился. Вступись, свяжем, верно говорю! Здесь у нас свое понимание! Ну, что?

   – Нет никого. Пусто!

   Щербатый вынес бумажник Гапона и две записных книжки.

   – Смотрикось, братцы. Деньжищ. И записки.

   – Ладно. За заставой разберем. Прибери по полу, братцы, чтобы не столь приметно. Николай, пощупай попа, перед отходом.

   – Сдох. Достоверно.

   Приладили кое-как выбитый напором замок. Сгребли в угол кучей битые тарелки, прикрыли газетой.

   – Осмотрись, братцы. Следов не оставили?

   – Откуда им быть. Обошлись тутошним.

   Входная дверь оказалась распахнутой. Ключ торчал изнутри. На улице – пусто; по синему снегу, зигзагом, провалы тяжелых ботов.

   Угорь вышел последним. Запер дверь и забросил ключ за углом в чужой палисадник, в сугроб, под занесенной елью.

Цена 15 коп.

Москва б, Страстной бульвар, д. 11, телефон 5-51-69. Акц. Изд. О-во «ОГОНЕК».

Изд. О-во «ОГОНЕК» Москва – 1928

Отпечатано в 7-й типографии ,,ИСКРА РЕВОЛЮЦИИ" Мосполиграфа. Москва, Арбат, Филипповск., 3.

Тираж 34.000. Главлит N А–14.971.