Текст книги "Слуга великого князя"

Автор книги: Сергей Чечнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Да-а, богатый событиями денек! Кому могла понадобиться смерть Завида? Ну, боярину Федору – понятно. Хотя, чтобы вот так, ножом, в спину? Сомнительно. Княжий стольник, родовитый муж… Станет ли честь свою боярскую ронять? Никита потихоньку перестал дрожать, зубы его уже не стучали, и он чувствовал, как тепло начинает медленно растекаться по телу под зипуном. Он еще раз взглянул на кушак. Если задуматься, времена пошли такие, что все возможно. Вон, Шемяка, самого великого князя как татя схватил. Тоже ведь не в честном бою одолел. А он породовитей боярина Ховрина будет. Шутка ли – внук самого Донского! Тут уж не боярская – княжья честь пятнается… Никита выпростал руки из-под зипуна, взял кушак, чуть подвинулся к свету тусклой свечи, повертел в руках, пытаясь получше рассмотреть. Не поймешь, княжий ли, боярский? Расшит вроде богато, а бляхи – Никита поковырял пальцем верхний слой – так и есть, медные, только позолоченые чуть. Эх, узнать бы чей он! Боярина ли Федора? Людей ли его (хотя, кто здесь кроме него таким кушак опоясаться может)? Или еще кого?..

Никита отложил кушак, откинулся к стене, поправил зипун поудобней. Надо было что-то решать. Завтра поутру – нет, сегодня! – на Москву отправляться. В груди у него защемило. Повидать бы Любаву… Да как? Не до него ей теперь. И будет ли до него? Никита уставился в потолок. И там, сквозь темноту, в еле пробивавшемся свете свечи, перед его взором как виденье появились милые черты. Господи! Ну для чего создал ты на свете такую красоту? Ведь сгубил сердце, навек сгубил!..

Никита закрыл глаза. И так ему стало вдруг легко, такая сладкая истома растеклась в груди, что мечты его и явь как-то сами собой слились в одно целое, и казалось ему, что именно он найдет убийцу Завида (пусть боярин ищет – а найдет все равно он!), что именно он утешит Любаву в ее горе, что он сослужит великому князю Василию службу и вернется в Ховринку большим человеком, что если – не приведи Господь – боярин Федор в смерти Завида виновен, так он Любаву отсюда на Москву увезет, и станут… они… вмес…

Проснулся Никита от того, что кто-то с силой тряс его за плечо. Сквозь с трудом разомкнутые веки проступили, точно продолжение сна, черты Прошкиного лица. «Вставай, боярин! Пора. Пора.» Пора? Утро? Никита резко встрепенулся, тут же раскрыл глаза, потер их ладонью, огляделся. Все вроде как вчера. Только Прошка вот. Что, неужели утро? Никита уставился на дворового и не нашел ничего лучше, чем спросить:

– Куда пора?

– Пора, – все так же угрюмо проговорил немногословный Прошка. – Боярин ждет. Вставай.

Никита откинул зипун, подвинулся на край сундука. Зевнул, потянулся, еще раз протер глаза. И тут почувствовал под собой какой-то комок, на котором так неудобно было сидеть. Потянулся рукой, нащупал какую-то тряпицу, потянул. Из-под его заднего места показался краешек кушака. Никита тут же задвинул его обратно. Все! Теперь все вставало на свои места. Он вспомнил вчерашний вечер, убийство Завида, свою находку, как сидел вот здесь, хотел решить, как быть дальше, да видно – эх, соня несчастный! – сморило его, задремал. Никита в отчаяньи прикусил губу. Все проспал! Теперь вот к боярину, и на Москву! Ничего он не выведает, ничего не узнает. От собственного бессилия ему захотелось плакать. Он поднял глаза на Прошку. Тот стоял молча, глядел исподлобья, в глазах какая-то печаль, нет скорее боль. Такие вот глаза были, наверное, у многострадального Иова. Тут Никита вспомнил: ему же вчера сотню розг дали. Значит, выжил. Натерпелся, бедняга.

Никита стал медленно расправлять зипун, пытаясь протянуть время. Постой, а ведь это Прошка Завида к Любаве привел. Значит, Любава ему доверяет. Значит, он к Любаве вхож. Может ему кушак показать, расспросить? Но только Никита принялся обдумывать, как ему лучше к Прошке подступиться, тут же сам себя перебил: ни о смерти Завида, ни о том, что вчера произошло на дворе Никита знать не мог, по крайней мере, так думает боярин, да и сам Прошка. Для них Никиты там вчера не было. А стало быть, и спросить он никого не сможет, и разузнать ничего не сможет. Никита почувствовал на себе тяжелый взгляд, поднял глаза. Прошка молча смотрел на него, да так смотрел, что суровей любого приказа, одними глазами грозно вопрошал: «Идешь ты, или нет, мало тебе гнева боярского?»

– Я сейчас, – Никита словно оправдывался за свою медлительность. – Ты в сени иди, а я за тобой.

Прошка зыркнул на Никиту недоверчиво, вздохнул тяжело, мол, смотри у меня, повернулся неспешно, скрипнул дверью.

Никита тут же вскочил на ноги, скинул рубаху, порты, повязал кушак вокруг пояса, снова оделся, накинул зипун, схватил шапку и бросился в сени, заслюнявливая на ходу свечу. Дело ясное, ехать ему теперь на Москву, в Ховринке ничего он себе не выгодает. А с кушаком – с кушаком была у него задумка. Про боярина Федора он все равно ничего не выяснит. Так надо будет тогда про Завида разузнать. А там видно будет…

Прошка стоял прямо у двери. Завидев Никиту, он повернулся к нему спиной и зашагал по сеням. Никита двинулся следом.

Всю дорогу он рассматривал прошкину спину. Досталось ему, бедолаге, то-то там под зипуном да рубахой сейчас рубцов. Эх, заговорить бы с ним, спросить его про Любаву! Нет, не захочет ведь. Угрюмый, как сыч. Да и что он сейчас ему скажет? Нет, на Москву, на Москву!

Вскоре они миновали сени и оказались в прихожей. Прошка толкнул дубовую дверь, пропустил Никиту вперед, и Никита очутился в давешней горнице, где они с боярином ужинали.

Боярин стоял на коленях в углу и клал земные поклоны с крестными знаменьями Божьей Матери. Услышав скрип двери, он обернулся. Никите показалось, что лицо его чем-то походило в этот миг на Прошку. Наверное, взглядом. Боярин смотрел исподлобья, хмурился, и тоже мучился как многострадальный Иов. Но было в его глазах что-то и другое, какая-то злая решительность, сила и… власть. Он кивнул Прошке: «Поди.» Никита услышал, как дверь за его спиной затворилась. Боярин медленно поднялся с колен, отряхнул порты, кивнул на этот раз Никите: «Сядь.»

Никита поклонился иконам, подошел к скамье, присел.

– Помнишь, что на Москве делать должен? – спросил боярин без каких-бы то ни было предисловий, будто продолжая давно идущий разговор, будто и не уходил Никита из этой горницы, а так всю ночь здесь и просидел. Боярин же подошел к столу и, не глядя на Никиту, налил себе кваса.

– Помню, – кивнул Никита.

Боярин осушил кружку, отер усы и бороду, повернулся спиной и направился к сундуку.

– Повтори, – продолжал он на ходу.

– Приду к Воскресенским воротам, к ключнику шемякину Федоту на двор, велю разыскать сотника Едигея в Кадашах, посулить ему сто рублей из княжеской казны и наказать той же ночью явиться на шемякин двор, чтобы тот в открытые Федотом ворота прошел, на поруб напал, великого князя вызволил и отвез в Юрьев, к князю Ивану Ряполовскому, где твоя милость с княжичами поджидать будет, – отчеканил Никита.

Боярин, открыв было крышку сундука, вдруг обернулся и посмотрел на Никиту широко раскрытыми глазами, словно и сам не верил, какой ему смышленый подручник попался.

– Про Юрьев откуда взял? Я тебе о Юрьеве не наказывал!

Никиту распирала гордость. Знай наших! Важным голосом он произнес:

– У князя Ивана где удел? В Юрьеве! Где ж ему еще быть, как ни там. Раз на Москве замятня, где надежней всего отсидеться? У себя дома, где ты всему хозяин, или у кого в гостях? К тому же у Ряполовских рать верная, преданая. Такая и шемякину осаду сдержит.

Глаза у боярина повеселели, перестали хмуриться.

– Добро, – сказал он, покачав многозначительно головой. Никита ликовал. А боярин тем временем повернулся к сундуку, пошарил рукой, достал что-то, закрыл крышку и повернулся к Никите. Никита увидел в его руке тугой кожаный кошель. Боярин медленно подошел к столу и с легким звяканьем набитых в нем монет поставил кошель рядом с Никитой.

– Деньгами да полушками здесь десять рублей, – объявил стольник. «Надо же, – промелькнуло в голове у Никиты, – расщедрился. Вчера только пять обещал. Видно и вправду волнуется, что не справлюсь. Думает, с большими деньгами вернее.» А боярин просунул руку под кафтан и достал свернутый лист бумаги. – Здесь подорожные – в Троицу, да в ямы, какие на пути встретишь, – коней чтоб менял каждый раз, когда можно. Да еще письмо отпускное, будто ты холоп мой Филька, на Москву на Торг отпущен, за товаром. Его же и Федоту покажешь. Там я в конце приписал, он поймет.

Боярин протянул письма Никите. Никита взял их, положил рядом с кошелем.

Боярин опустился на скамью напротив Никиты, прищурился, испытующе заглядывая в его глаза:

– Ну что, Никита сын Семенов, не сробеешь? В Троицу не сбежишь?

Никита ответил не сразу. Боярин смотрел как-то странно, словно не доверял ему, словно, хоть и храбрился, а помнил вчерашний разговор, помнил и удивлялся, почему Никита вдруг перестал сопротивляться. Эх, как же тебе объяснить, боярин? Никак не объяснишь. Только ты верь мне. Сейчас я с тобой. Вот только сам ты, так ли уж прост? То ли задумал, что мне поручаешь? И что ждет твоего гонца на Москве?..

– Не сбегу, боярин. Сказал – значит исполню, – произнес Никита, не отводя глаз.

– Ну, смотри! – боярин тряхнул головой, потом протянул руку, положил Никите на плечо. – Помни одно: исполнишь все как велю – награжу тебя щедро, Богом Христом клянусь. – Боярин снял руку с Никитиного плеча и перекрестился. – А теперь ступай. Прошка с конем на дворе тебя ждет. Поспешай, не медли. Помолчим на дорожку.

Через минуту боярин резко встал, обратился к иконе и размашисто перекрестился: «Святая Дева, благослови! – обернулся на Никиту, осенил его крестным знаменьем. – Храни тебя Господь. Ступай.»

Никита постоял еще мгновение:

– Прощай, боярин, – сказал он наконец, обернулся, и быстрым шагом вышел в сени.

Прошка и точно, держал уже под узцы бойкого жеребца – лучшего, небось, боярин из конюшни своей дал, – который то и дело прял ушами, бил копытом и фыркал, испуская из раздувающихся ноздрей клубы пара. На седле у него была привязана дорожная сумка, в которую Никита бросил боярский кошель. Краем глаза Никита заметил, что ворота уже ждали его открытыми. Не терпелось стольнику отправить его в путь. Ну что ж, не станем медлить! Угрюмый Прошка помог Никите взобраться на коня. Никита тут же подтяул поводья, осаживая неуемного скакуна, тот привстал на дыбы, повернулся, и рванул в проем ворот, на Троицкий тракт.

Прощай, Ховринка! До встречи, Любавушка! Вперед! На Москву!

Глава 9

15 февраля 1446 г.

Обитель Св. Троицы близ Радонежа

– Нет у меня лошадей, нету! И грамотку ты мне свою не суй, что в ней проку-то? – с этими словами отец-келларь отодвинул кистью испачканной жиром руки подорожную боярина Федора в сторону, поднес ко рту куриную ногу, которую он держал в этой же руке, примерился, словно выбирая местечко повкуснее, и жадно отхватил зубами здоровый кусок, да так рьяно, что капли жира засочились по его окладистой бороде. – И вот еще, завели обычай, – прочавкал он уже с куском во рту, – ломиться к месту и не к месту. Ведь сказано было: обедаю я, в сенях подожди – нет, пожар у него, потоп, бросай все, отец Ианнуарий, и со мною занимайся!

Последние слова были сказаны не Никите, а куриной ноге, потому что больше в этом мире отца Ианнуария, казалось, ничего не интересовало.

От бессилия и обиды Никита сжал кулаки. Куда ему есть! Он уж и так за столом не помещается, агнец Божий, постник, усмиритель плоти! Щеки наел как хомяк. И поди ж ты, не с братией в трапезной вкушает, а прямо в келларской. Мол, забот невпроворот, некогда даже на свет Божий выйти. Вся келья курицей его провоняла, не продохнуть! Братия-то, поди, толокну с водицей рада, а тут – мясоед, прямо как в миру! Аромат жареной птицы смешивался с запахом дыма от горевшей в углу печи (дымоход почистить тоже времени нет!), да с запахом отсыревших каменных стен, да всякого хлама, наваленного в раскрытых сундуках и просто так разбросанного по комнате – книг в кожанных переплетах, каких-то колес от телеги, хозяйственной утвари, крестов, кадил, бочонков с лампадным маслом – да еще с запахом пота от сопревшего отца Ианнуария, так что хоть нос зажимай. Никита обвел взглядом келью. Хм, не келья, а целая гридня: саженей пять в длину, да три в ширину. Хорошо ты, отец-келларь устроился. В новом доме, в каменном. Во всем монастыре из камня-то только Успенская церковь да этот дом – Чертоги. Живешь, как у Христа за пазухой.

– Ну, что? Так и будешь стоять? – дожевав кусок, отец Ианнуарий поднял на Никиту заплывшие жиром глазки. – Ну стой, стой, коли других дел нет. – И снова зубами в ногу, и снова заработали жерновами челюсти.

Никита глянул на стоявшую справа на столе миску с половиной жареного цыпленка и понял, что ожидание грозило затянуться. Отец-келарь отхлебнул кваса из кувшина и демонстративно икнул. В груди у Никиты собирались тучи благородного гнева. Что же это, из-за какого-то обжоры драгоценное время уходит! Да и как это так: нет лошадей. Для боярина-то Федора – и нет? Неужели не боится? Может он думает, что я простой холоп, что со мной так вот можно? Никита вспомнил не терпящий возражений тон великокняжеского стольника, сдвинул брови. Как бы тут сам боярин был, он бы по-другому запел.

– Ты понимаешь, что я коня своего не щадил, загнал вчистую, тридцать верст – как наперегонки галопом, – бросил Никита, чуть не в крик. На отца Ианнуария это не произвело никакого впечатления.

– Ну и что? – прочавкал он.

– Как это что? Не доехать ему до Москвы, да что там до Москвы, до ближайшей переменной ямы – и то не дотянет, да и где она, эта яма?

– Ты сколько, говоришь, скакал? Тридцать верст? Как же надо было погонять, чтоб коня загнать? Может и не загнан он вовсе? Вот подожди, дотрапезничаю, выйду на двор, посмотрю, может ему и передохнуть до вечера, а там на нем и уедешь.

Никита окончательно потерял терпение, нагнулся над столом и закричал, тряся над курицей отца Ианнуария руками:

– До какого вечера?! Мне на Москву немедля надо! Я же не для своей радости катаюсь – по государеву делу!

Куриная нога застыла в воздухе, в полвершке ото рта. Отец Ианнуарий поднял глазки, посмотрел на Никиту, медленно произнес:

– По государеву, говоришь?

Никита никак не мог понять, что в этих глазках заблестело: страх? насмешка? любопытство? тайный умысел? Не сболтнул ли он сгоряча лишнего? Боярин-то наказывал рот за зубами держать. Но теперь уж поздно. Надо дожимать, пока отец-келларь свою курицу отставил.

– Да ты в грамоту-то посмотри. Самим боярином Федором Ховриным подписана, великого князя стольником. Не станет он по пустякам коней требовать.

Отец Ианнуарий, не отрывая взгляд от Никиты, отложил ногу на миску, утер рот рукавом рясы, стал неспеша вытирать руки о подол:

– По государеву, значит…

– Так, – Никита резко выпрямился. – Тебе стольник великого князя не указ. Будь по твоему. – Никита потянулся за подорожной грамотой. – Я тогда с ней к отцу игумну пойду. Он-то боярину Федору не откажет.

Рука отца Ианнуария накрыла Никитину, не дав дотянуться до грамоты:

– Ждет он тебя, прямо не дождется.

От жирной, толстой как перина пятерни Никитино запястье тут же стало липким и потным. Он отдернул руку.

– Последний раз спрашиваю: дашь коня? – угрожающе отчеканил Никита.

Отец Ианнуарий молча окинул Никиту взглядом сверху вниз, тут взгляд его застыл у пояса. Никита в изумлении опустил глаза. Кошель! Он как коня на дворе к столбу привязывал, кошель из сумы достал да на пояс нацепил. Монастырь – монастырем, а люди разные бывают. Вот и отец-келларь кошелем заинтересовался.

А отец-келларь уже вновь поднял глаза. Никита за ним следом. Теперь в маленьких глазках горел какой-то странный огонек, бесовский, не в святых стенах будь помянут. Отец-келларь кивнул на кошель:

– Ты что же, так с кошелем на поясе и путешествуешь? Гляди! Лихих людишек в здешних местах хоть отбавляй. Проломят башку – вот и все твое государево дело.

Никита молчал, только буравил жирного управляющего взглядом.

– Ну что ты на меня так смотришь, – словно извиняясь затянул отец Ианнуарий, – Сам посуди. Князь приехал – коня дай, боярин приехал – коня дай, государев человек приехал – коня дай. Все куда-то спешат, всем куда-то надо. А здесь дом Господень, обитель Божьего покоя. Что я этих коней, развожу что ли? Последнее отдаю. Вот, намедни, шемякины люди: семь лучших коней забрали. И где их теперь сыскать?

Отец Ианнуарий замолчал. Никита никак не мог взять в толк, почему он вдруг сменил тон, и к чему это рассусоливание про тяжелую жизнь.

– Вот и ты: давай скорей, по государеву делу… А кто он теперь, государь-то наш, и не разберешь, – отец Ианнуарий снова умолк. На этот раз его хитрые глазки сощурились в тонкую щелочку. Все! Хватит! Не сваришь с этим пройдохой каши! Никита резко развернулся и пошел к двери.

– Постой! – крикнул ему вслед отец Ианнуарий. – Ты куда так ретиво?

– К отцу игумну, – отрезал Никита через плечо.

– Да стой ты, чудак-человек. Послушай, что скажу. Стой! – отец-келларь окликнул громко, приказным тоном.

Никита остановился, обернулся.

– Есть у меня один жеребец. Для себя берег. Один он и остался. Вот отдам его, и что самому делать. Других-то когда еще вернут? А я ему на прокорм три деньги в месяц кладу. Что же, зря я на него тратился?

Никита сперва опешил. Так что, дает или не дает? Отец-келларь запутал его вконец. Никита хмурил брови и судорожно пытался понять, что же ему делать. И тут только поймал взгляд отца Ианнуария, бегающий то на Никиту, то на кошель, то на Никиту то на… И тут Никиту осенило. Ну конечно же! Чего может хотеть этот жирный боров, этот стяжатель мирских благ. Никита аж просветлел от такой догадки. Он потянулся к кошелю, медленно стал отвязывать его от пояса.

– Так если за этим дело стало, – начал он радостно, – может я тебе за прокорм на месяц вперед оставлю…

Отец-келларь не заставил себя долго упрашивать.

– Ну, не знаю, не знаю… Хотя, если дело, говоришь, государево, может и вправду, помочь тебе.

– Конечно государево, – подхватил Никита, и тут же направился назад к столу, на ходу раскрывая кошель и зачерпывая горсть монет. – А коня я тебе на первой яме оставлю.

– Да что там, ладно, – отец Ианнуарий заметно повеселел, глядя как Никита выбирает из горсти монет три деньги. – Конь у меня добрый, до Москвы без смены довезет, хоть шагом, хоть галопом. Ты же ведь через Сретенские ворота поедешь?

– Угу, – мотнул головой Никита.

– Так ты в Варсонофьевский монастырь загляни, там у отца Геннадия и оставь.

Никита положил на стол три монеты.

– Ну, что, идем?

Отец-келларь сгреб монеты, чинно попробовал каждую на зуб, грузно, с тяжелой одышкой встал, подошел к окну и стал рассматривать монеты на свет:

– Идем, идем. Сейчас пой… Эй, – отец Ианнуарий бросил на Никиту молниеносный взгляд. – Да это деньги-то серпуховского князя. Не-е-т, брат. Ты мне московской деньгой давай. А серпуховские сейчас на Торгу четыре к одному идут. Московские-то у тебя есть?

Никита аж затрясся от раздражения. В два шага оказался рядом с отцом-келларем, развязал кошель до отказа, сунул в нос грабителю:

– Ищи сам, если такой умный. Да скорей давай. Времени у меня нет, говорю же.

Отец-келларь запустил руку в кошель, пошарил, достал горсть монет, принялся уверенными движениями разгребать добычу:

– Ну вот, одна… вторая… а вот и третья, а говорил – нету! – торжествующе закончил он, и тут же отсыпал лишнее назад, полез, кряхтя, куда-то под рясу и там припрятал полученную мзду, московские деньги, да и серпуховские, словно по ошибке. Никита подивился его наглости, но говорить ничего не стал. А отец-келларь уже подгонял: «Ну, что стоишь, идем, идем.» И, подвинув локтем Никиту, прошел к сундуку, где лежали у него тулуп и зимняя с меховой подпушкой камилавка, напялил все это неуклюжими движениями и показал Никите рукой на дверь.

На дворе было светло. От свежего морозного духа у Никиты аж закружилась голова. Да ещё яркие блики от куполов Успенского собора, и солнечный зайчик, скачущий на его слюдяных оконцах. Никита зажмурился.

– Эй, нам сюда, – услышал он за спиной.

Он приоткрыл глаза и увидел, как отец келларь протискивается вперед, показывает рукой направо, к угловым сараям у башни. Никита пропустил его вперед и зашагал следом по узкой тропинке, глядя, как грузный келларь переваливается с боку на бок на ходу.

Кругом было пусто, ни души. Пусто и тихо. Только снег хрустит под ногами. «Не то что вчера, – подумал Никита. – все, видать, в трапезной. Или по келлиям сидят, после вчерашнего. Да, наделали дел шемякины люди. Эх, жаль. Мне поговорить бы с кем. А тут никого. Только сторож на воротах, да этот жирный боров. А может и вправду, к отцу игумену напроситься. Да нет, нельзя. Он меня и слушать не станет, после вчерашнего. Погонит прочь. Вчера еще к нему в иноки набивался – а сегодня по государеву делу. То-то он посмеется от души. Эх!»

Никита махнул в сердцах рукой. Придется келларя пытать. Просто так из Троицы уезжать нельзя.

Сараи растянулись вдоль стены. Из каких торчали дымоходы, струился тощий дымок, какие стояли, словно неживые, закрытые толстыми досками поперек дверей. Отец-келларь направился к самому большому, расположившемуся в углу. Пыхтя потянул за ручку, отпер дверь. Никиту обдало клубами пара. Отец Ианнуарий как мог поспешил войти. «Дверь запирай,» – бросил он Никите, когда тот последовал за ним.

Внутри сарай оказался конюшней. По всей дальней стене были устроены стойла, коней на двадцать, и Никита заметил, что в пяти-шести из них переступают с ноги на ногу лошади. Он перевел взгляд на отца Ианнуария.

– Шемякины это, вчера оставили, – буркнул келларь. – Мне их возвращать надо. Да и не оправились они еще. Эй, Пафнутий!

Никита чретыхнулся в сердцах на пройдоху, но времени на выяснение отношений решил не тратить. На зов келларя из соседнего стойла выросла тщедушная фигурка монаха.

– Ступай к воротам, приведи коня, что у столба привязан, – приказал ему отец-келларь.

Пафнутий молча кивнул, нагнулся, поставил что-то на пол, потом, подняв руки над дверцей стойла, скатал рукава, и тихо, словно украдкой, опустив глаза, прошел к двери и скрылся за клубами пара.

– А вот и мой жеребец, – объявил отец Ианнуарий, открывая дверцу стойла прямо напротив Никиты. – Подходит?

Лошадь, завидев людей, подала назад, чуть ударила передним копытом. Никита осторожно зашел в стойло. Хорош, и вправду хорош. Круп так и играет, прыти хоть отбавляй. Такой, пожалуй, и точно до Москвы без перемены доедет. Не зря потрачены почти четыре деньги.

Конь раздувал ноздри, фыркал. Никита резко выбросил руку вперед, схватил его под узцы. Конь попытался отпрянуть, дернулся, и так они несколько мгновений боролись. Наконец, конь склонил голову и покорно выдохнул. Никита отпустил поводья, вышел из стойла.

– Пойдет, – объявил он келларю.

– Ну, вот и… славно. Сейчас Пафнутий… твоего жеребца приведет… заберешь свой мешок… и – в добрый путь, по государеву делу… – съязвил с одышкой келларь.

Никита окинул его взглядом. Маленькие глазки снова ничего не выражали. Или нет, говорили только, что хозяин их, удачно справив дело, мечтал сейчас лишь об одном: как бы поскорее вернуться к остывающей курице. «Ну что, попробуем? – подумал Никита. – Больше-то все равно никого не застать.» Подождал, пока келларь наконец отдышался.

– Я вот еще что, – начал он осторожно. – Мне боярин Федор поручение дал к Завиду Лыкову. Так мне бы его сыскать. Он, я слышал, у вас тут вчера останавливался. Он здесь еще? Мне бы найти его.

В воздухе повисло молчание. Келларь настороженно прищурился. Догадывается, хитрый черт, или так, для пущей важности глаза щурит? Ну, что молчишь, с тобой говорят.