Текст книги "О Юре Шатунове и других (СИ)"

Автор книги: Сергей Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Кузнецов Сергей
О Юре Шатунове и других

Глава 1. А вместо глаз у Чудовища лампочки

Когда-то средневековые глашатаи, извещая народ о смене в королевской династии, громко кричали на городских площадях: «Король умер! Да здравствует король!».

Народ горевал, что нет уже в живых старого правителя, и радовался приходу нового.

Если бы мой уход из «Ласкового мая» не был обставлен скандалами, исковыми заявлениями, оскорбительными выпадами его нынешних руководителей, я бы известил поклонников о своем разрыве с группой с помощью того же ораторского приема древних глашатаев. Только поменял бы местами печаль и радость: «Да здравствует разинский «Ласковый май»! Мой «Ласковый май» умер…»

А может, и не стал бы выпендриваться. Умер – ну и умер. Жизнь-то все равно продолжается, и есть у меня теперь новый коллектив – «Мама», любимая «Мамка».

Отношений ни с Шатуновым, ни с Разиным я теперь не поддерживаю. Лишь иногда случайно сталкиваемся в «Рекорде», в студии Чернавского, где и они, и мы пишем свои альбомы.

А недавно я был на концерте «Ласкового мая». Не то, чтоб во мне жгучая ностальгия по прошлому разыгралась… Все прозаичнее. Они сперли несколько наших песен, которые мы с Прико записали – и мне хотелось послушать, как эти песни звучат в их исполнении.

Концерты шли в спорткомплексе «Олимпийский». Я зашел в кассы. Как путевый, взял билет. Шесть рублей не пожалел…

Тайком, чтобы никто не узнал, проник в зал.

Послушал.

Концерт как концерт. Штамповка. Только оформлен очень красиво. (Нам до такого оформления далеко. «Мама» у нас пока в серых, далеко не от Кардена, провинциальных одеяниях.)

И песенки мои неплохо прозвучали. Думал, что они хоть свою аранжировку сделают. Нет. Даже аранжировка моя осталась.

Андрей Александрыч были не в ударе, говорили мало, хотя Разин на концертах обычно любит порассуждать.

Публика, естественно: «Ур-ра! Ан-дрю-ша! Ю-роч-ка! Ур-ра!» – кричала. А я спокойненько потягивался в кресле, радуясь за своих коллег.

Были, конечно, мгновения, когда сквозь скорлупу профессионального интереса к концерту вдруг прорывалось очень личное. Отголоски каких-то обид, теплые воспоминания о том, что навсегда ушло в прошлое, сожаление о шатуновском предательстве. Но я приказал себе не расслабляться, не уподобляться неистовым фанатам, которые оттягивались на всю катушку, не стесняя себя в эмоциональных проявлениях.

Дослушал концерт почти до конца.

Порадовался за «Ласковый май», за коллег по эстраде: молодцы, держатся…

И отправился, было потихонечку домой – жить себе дальше, работать, грустить и радоваться. Засыпать мертвецким сном после удачно сработанной песни и пропущенного по этому поводу стопарика. Или бессонно ворочаться в неясном предчувствии новой песни.

Но только выбрался в фойе, как был бесславно узнан. Никудышный из меня конспиратор. Разве специалист плаща и маски стал бы налаживать свой маршрут мимо служебного входа, мимо входа за кулисы? Разве забыл бы он, что там подкарауливают своего кумира, своего ненаглядного Юрочку, самые преданные поклонницы «ЛМ»? У которых молниеносная реакция. Которые помнят в лицо всех, кто хоть как-то связан с «Ласковым маем» (даже меня, не примелькавшегося на телеэкранах и в газетах Кузю, помнят!). Которые обладают массой информации о группе. Но хотят узнать еще больше.

Вобщем, узнали вашего Кузю. И приперли к стенке.

С поклонниками я обычно не общаюсь. Да и их интерес, как правило, сфокусирован на солистах, – не до меня. Тот ажиотаж, когда рубашку рвали даже на водителе гастрольного автобуса – он уже в прошлом. Сейчас этого нет, и не будет. Да и не нужно этого. Не нужно кумиров. Мы бы были удовлетворены спокойным дружеским интересом к нам.

Но тогда, во время моего «неофициального» похода на концерт, ситуация была обострена недостатком информации, массой слухов о том, что случилось между мной и Разиным, мной и Шатуновым. Так что я попал в водоворот нового всплеска интереса к собственной персоне, в самый его эпицентр. Вопросы посыпались, как четверти в crescendo.

– А, правда, что за вашей спиной самая мощная рекетирская группа?

– А Пахомов с вами еще не поссорился?

– А чей был голос, когда я вам звонила и про Сашу Прико спрашивала?.. Ну, тот, что мне ответил: мол, Саша еще не вернулся с завода, он сегодня во вторую смену, болванки точит. Я тогда его еще обматерила? Может, напрасно обматерила? Может, тот голос не соврал?

– Обматерила ты его напрасно, – соглашаюсь я. – А чей был голос – откуда мне знать? Я ведь и понятия не имею, по какому телефону ты решила нас искать…

Пока девочка пытается припомнить цифры номера, по которому она пыталась наладить с нами «дружественные» отношения, налетает следующая. Ее вопросец прост как ленинская правда:

– А кто прав?

Отвечаю, обтекаемо:

– Мда… Все, наверное, правы…

– И все же…

– Ну, это долгий разговор… Целую книгу написать надо, чтобы на него ответить. Чтобы люди узнали мою версию событий, сопоставили ее с той, которую Разин имеет – а выводы уж сами делали.

– Так и напишите!.. Пора…

Пора ли? Я надолго задумался.

Конечно, кое-какие записи у меня есть. Есть, в частности, «исторический» блокнот. Там, среди черновиков, среди незаконченных и законченных стихотворений, – несколько страничек с датами. Думаю, что мало кто, кроме меня, помнит эти даты. Уж слишком они личностные… Хотя все относятся к истории «Ласкового мая». Даже если историю только этих дат развернуть в небольшие рассказы – то получится… книжка, не книжка, но представление, откуда заструился по стране тот ручеек, «Ласковый май», и кто возводил плотины на его пути, пытаясь остановить его ток, и кто, в конце концов, свернул ему русло – такое представление возникнет…

– А действительно, напишите книжку! – загорелись девочки. – Только, чур, так, чтобы мы прочитали – и как будто за кулисами побывали. Вы же со всеми «звездами» знакомы, общаетесь с ними…

Я не стал огорчать девочек, что особого желания общаться со «звездами» у меня нет. Не стал объяснять, что сегодня это общение может быть полезным, а завтра – наоборот. Тут свои профессиональные секреты, своя профессиональная психология. Чем популярнее человек, тем большую силу имеет он в определенных кругах, в музыкальных тусовках. Слишком тесное общение со знаменитостями эстрады может вылиться в неприятности. Могут и загасить, если чем не угодил. Например, хочешь в какой-нибудь программе поработать, а работать не будешь, потому что не захочет какая-нибудь капризная «звезда», имеющая на эстрадном рынке астрономический вес. Очень часто гасят на «ящике», потому что музыкальный и телевизионный мир плотно завязаны. Нашу «Маму» часто и много снимали. Снимут, пообещают: «Все нормально, Кузя! Скоро эфир будет». А никакого эфира… Что-то там срабатывает. Поэтому я не общаюсь со звездами. Кроме тех, с кем близкие, товарищеские отношения. Это Ромка Жуков, Саша Хлопков, еще несколько человек.

Огорчать девочек не стал, но все же риторически спросил:

– А как разочарует вас эстрадная изнанка?..

Мне однажды в детстве такое разочарование испытать пришлось.

Одно время мама работала главным администратором драмтеатра в Оренбурге. И я частенько там тусовался. Был на спектаклях, многие из них наизусть помню – «Забыть Герострата», «Память сердца», «Русские люди»…

После премьер организовывались пышные банкеты. Эта традиция была, есть и, по-моему, еще долго будет жить. Хорошая традиция. Мама брала меня с собой, и я, пыжась от гордости, что нахожусь, в артистической среде, садился где-нибудь за краешек стола с бутылкой газировки и слушал, слушал… И потихоньку стал различать для себя, что актерская профессия – это еще не гарантия доброты, честности, искренности в человеке, что среди актеров есть всякие люди… Но, к счастью, хороших людей в драмтеатре было больше, и первое мое разочарование в театральной изнанке не оставило во мне глубокого следа.

В одном из спектаклей на сцене появлялось жуткое Чудовище. Оно изрыгало из себя огонь и дым, его глаза горели, иглы на хребте стояли дыбом. При появлении Чудовища я каждый раз вжимался в кресло, напрочь отрываясь от реальности. Когда к Чудовищу попривык, – решил рассмотреть его вблизи. Пробрался за сцену, устроил засаду за ящиками с реквизитом и стал ждать. Чудовище последний раз громыхнуло где-то поблизости и устало выкатило на обозреваемый мною пятачок за кулисами. Молния на его брюхе вдруг расстегнулась, и из живота зверины вылез Владимир Яковлевич Бурдаков (я уже познакомился с ним, знал, что это добрый, чуткий человек, хороший артист; недавно он трагически погиб, его подло убили возле самого театра какие-то подонки). Превращение Чудовища в добрейшего человека Владимира Яковлевича очень смутило меня, будто приятней было б, если Чудовище, отыграв свою роль, кинулось бы на меня, клацая всамделишными зубами… Но и это разочарование было мимолетным. Я потрогал шкуру Чудовища, потыкал пальцами в его глаза – лампочки, поискал, куда спрятаны батарейки… и подумал, разве плохо, если внутри каждого чудовища – добрый человек…

Но раз на раз не приходится. Я – про разочарования. Теперь, когда у меня есть кое-какой опыт, я искренне хочу предостеречь тех поклонников эстрады, которые готовы на все – лишь бы прошмыгнуть за кулисы, к своему улыбчивому кумиру. Вместо кумира вас может поджидать там обыкновенное Чудовище, а очаровавшую вас улыбку вы увидите на полу, приклеенной к сброшенному с плеч наряду.

…– Вам понравился концерт? – допрашивали меня поклонницы. – Вы для своей работы взяли что-нибудь отсюда?

– Концерт понравился, – ответил я на прощанье. – А насчет заимствования… Чего я могу для себя взять от себя…

Пока девочки думали над моим ответом, я улизнул от них, в свою очередь, раздумывая над их словами, над их предложением написать книгу. Может, действительно пора?

Дома я нашел тот самый «исторический» блокнот. Раскрыл его на страничке, которую когда-то крупно подписал:

«ГРУППА «ЛАСКОВЫЙ МАЙ» имени Общественного Транспорта, Настежь Распахнутых Окон и Слезливых Поклонников Самой Несерьезной На Свете Музыки Диско».

Ниже шли даты.

«День рождения «Ласкового мая» – 6.12.86.

Первый распад – 31.03.87.

Второй день рождения -12.09.87.

Выход первого альбома (Шатунов) – 16.02.88.

Второй распад-31.03.88.

Выход второго ролика (с Пахомовым) – 6.05.88.

День рождения левого «Мая» – 4.07.88. (К тому времени я приехал в Москву, к Разину.)

Создание сборного коллектива Шатунов – Пахомов. Начало гастролей – 18.09.88.

Перезапись на «Рекорде» – 1.10.88. (Тогда мы «Белые резь» по новой переписали.).

Приход в группу Прико и Игошина.-3.01.89.

Приезд Славы Пономарева – 11.02.89.

Создание грумы «Мама»-25.03.89.

Первое выступление «Мамы», Питер – 7.05.89». (И приписано «Ура!»).

Все, дальше я ничего не вел, потому что ничего существенного не произошло.

Я долго держал блокнот открытым на этой страничке, уместившей всю историю «Ласкового мая», моего «Ласкового мая», и думал, что если расшифровать все эти даты, – действительно придется писать книжку. А может, стоит ограничиться лишь некоторыми датами? Рас сказать, что стоит за ними – и будь что будет…

Но начать тогда придется с другой даты: 7 января 1964 года. Ее в блокноте нет. Я и без того это число помню. Это мой день рождения. Если не рассказать о себе, о своем детстве – многое останется непонятным…

Глава 2. Крест на звездах

Лет до двенадцати я очень любил ходить в планетарий. В Оренбурге под него отдали одно из самых лучших зданий – бывший караван-сарай, постоялый двор для азиатских купцов, С высоким белоснежным минаретом, видимым издалека.

Я брал билетик, забивался в прохладное помещение под куполом бывшей мусульманской мечети и слушал лекции, были и небылицы про Космос. Люди, читавшие лекции, сомнениями не страдали. Им было известно абсолютно все: что движет светилами, почему за кометами тянутся хвосты, почему так часто и так необратимо гаснут звезды. Они знали, что бога нет и что предназначение человека – покорить Вселенную. Лекция заканчивалась, и начиналась демонстрация звездного неба. Гас свет. На ободе купола возникали черные силуэты домов, слегка схожие с теми, деревянными в большинстве, что на самом деле раскинулись во все стороны от караван-сарая. Врубался жужжащий аппарат – и на куполе вспыхивали пылинки звезд. Созвездия неторопливо проплывали по известке купола и скатывались куда-то под ноги. А восточная часть мечети занималась розовым… Восход солнца вручную.

Я выходил из планетария, и все, что меня окружало, казалось скучным, пыльным, рутинным. Вот звезды – это да…

Совковые дети – дети подвалов. Заботливая страна отдала им то, чем гордилась по праву все семьдесят лет: свои подземелья. В подвалах работали детские клубы, в подвалах дети занимались спортом, музыкой, театром… Пили и курили, обучались сексуальной азбуке и пробовали на вкус матерные словечки. И меня бы подвалы не обошли стороной, но там не было звезд. Звезды видны были только с крыш.

Одно время мы с мамой жили в Степном поселке, это окраинный район Оренбурга. Несколько лет стояли на очереди – и нам дали хорошую квартиру на девятом этаже нового дома. И раньше, чем свою квартиру, я обжил крышу девятиэтажки. Крыша была любимым местом. На крыше всегда хорошо. Ощущение совсем другое, чем на земле. Ты выше всех, все видишь и от этого как будто все понимаешь. Ну, и звезды…

Мы пропадали на крыше целыми днями. Особенно первое время, когда не работал лифт. На улице делать нечего – и мы с пацанами ходили друг к другу в гости. Но спускаться с девятого этажа не больно-то в кайф, а потом еще на восьмой надо подниматься (у меня друг жил на восьмом)… Поэтому мы друг к другу через верх, через лифтовый люк и крышу. Наши дома соединялись углом, – через этот угол перелезешь, уняв страх высоты, и снова – нырк в лифтовый люк. Но чаще всего на крыше задерживались. Там у нас была своя детская тусовка: анекдотики рассказывали, курили, спиртное распивали, летом брали с собой гитару. Как видите, занятия от подвальных не очень отличались, но ощущение высоты добавляло им какой-то новый оттенок. Представлялось, когда ты всем этим занимаешься над людьми, почти среди звезд – то на тебя, небожителя, и пальцем показать никто не смеет.

Лифт же помогал нам отлынивать от школы. Возьмем с собой курево, гитару, «мафончик», – садимся в лифт. Едем. А если в нем сильно подпрыгнуть, то он застрянет между этажами, и надолго, чисто по-совдеповски… Все, есть на что сослаться, когда в школе терзать начнут. Сидим в лифте между этажами по три, по четыре часа. Кочумаем. Музыку слушаем.

Из музыки мне в то время нравилась «АББА». Еще – «Бони М». А позже появился «Спейс». «Волшебный полет», альбом 1977 года. До «Спейса» я эстраду «ало слушал, а «Волшебный полет» услышал и о-бал-дел. Но это уже в 13 лет случилось, уже после того крутого перелома, который произошел со мной в пятом классе. И появись «Волшебный полет» на год раньше, до того несчастья, что перевернуло мне душу, может быть, он остался бы и незамеченным.

Когда нам надоедал подвисший между этажами лифт, я брал гитару. Этим инструментом начал баловаться с 12 лет. Брал гитару, ребята откашливались, прочищали горло, и в несколько глоток мы начинали:

– …Что за-зве-нят опять ко-ло-кола-а-а-а,

И ты войдешь в распахнутые две-ери…

Если мелодичная «АББА» не очень действовала на нервы лифтерам, то наше пение врывалось в домоуправление, как смерч, и будило, кого положено. Если не помогали знаменитые «Колокола», пели Токарева, Новикова… Блатнячок-с. Нас освобождали. Хотя других за эти же песни в те времена, наоборот, упрятывали куда подальше.

В детском возрасте формируются все основные понятия. Все склонности, пристрастия, вкусы. Но это в течение жизни может как-то меняться. А вот всю гамму чувств, основной душевный опыт детство дарит раз и навсегда. Если кто-то из друзей нанес тебе психическую травму – горечь этого запомнится на всю жизнь. Если ты влюбился ·в свои двенадцать – та светлая нежность останется в тебе надолго, навсегда.

Мне кажется, я счастливый человек, потому что мой душевный опыт вроде не зияет прорехами, как голенище валенка, из которого вырезали пыжи. В детстве у меня были друзья. Тот факт, что с большинством из них я теперь не общаюсь, ни о чем не говорит. Да, друзья, взрослея, могут превратиться в знакомых, просто в знакомых, но чувство, которое объединяло нас маленьких, ни во что превратиться не может. Оно просто есть в тебе – и все. Ты его знаешь, ты его испытал, и если повезет – оно еще не раз может пригодиться… Была у меня в детстве и первая любовь. Правда, неразделенная. Но это тоже ничего не значит. Потому что, какая ни случилась, но любовь пришла вовремя.

Чувства, вынесенные из детства, – это эталон, который не оставляет нас никогда. Поэтому здорово, что в детстве у меня почти все было «как у людей»: смех и слезы, уныние и оптимизм, тревога и беспечность. Иначе не было бы и моих песен, понятных каждому.

Кстати, я бы не хотел, чтобы путали чувства и переживания. Переживания по поводу реальных событий и лиц, с их конкретикой, деталями, с их неуниверсальностью.

Я никогда не пишу о себе. Ничего не заимствую из своих эмоциональных будней. Своих переживаний я в песни не впускаю. Если ты испытал какое-то житейское волнение и хочешь написать об этом песню, – песня не получится. Чем острее ты пытаешься эти переживания выразить, – тем примитивнее они выглядят. К сожалению, многие авторы этого не понимают.

Мои песни рождаются от чужих переживаний. Чаще всего – детских. И от моих чувств.

Каждая песня сама ищет, через какой уголок души ей просочиться в свет: там, где грусть, или там, где радость, там, где любовь, или там, где ненависть…

Главное для песни – пустоты не встретить на своем пути в мир. От пустоты песня погибает.

Горе тому, в ком умирает песня.

Дохлое дело, пытаться оценить свою душу. Наверняка и у меня в душе есть бреши, столкнувшись с которыми песни погибли бы.

Но я знаю свою маленькую особенность, свою маленькую тайну, которая позволяет песням выживать. Есть во мне одно чувство – оно заполняет не определенную часть души, а всего меня, оно затягивает все возможные пустоты.

Я не знаю, как это чувство величают. Возможно, именно оно – то самое неуловимое Шестое… Но я знаю, когда, как и при каких обстоятельствах, оно во мне родились.

Однажды в детстве, как раз в пятом классе, я нашел где-то маленький стерженечек. Думаю, что же это такое… Конденсатор, наверное… Надо бы подзарядить! В 220 побоялся его включить, решил в радиосеть…

Включил.

Он как шарахнет…

И все осколки-то от него в меня полетели.

Если я иногда буду оговариваться и подпускать в текст красивую фразу «в глазах потемнело», – не верьте. В глазах у меня потемнело единственный раз в жизни. В тот раз. Потемнело.

Почернело.

Померкло.

Потому что осколки полетели не столько в меня, сколько в мои глаза.

Оказалось, что «подзарядил» я не конденсатор, а детонатор. Для его срабатывания достаточно полтора вольта, а в радио – там поболее. Вот и сработало.

Отвезли меня в реанимацию. Кто вез, как везли и что со мной в реанимации делали – я, естественно, не помню. Пробыл я там несколько часов. По ту сторону…

Реанимация, она меняет людей. И вышел, вернее – вывезли меня оттуда совсем другим человеком. Я даже не могу объяснить, что произошло. Что-то ЩЕЛКНУЛО, заклинило. В отношении психики. После этого как-то изменились взгляды.

Конечно, тогда я этих перемен в себе не сразу заметил. Да и слов таких еще не знал, какими те перемены можно было бы обозначить. Но что-то во мне происходило. Происходило…

В больнице я пробыл два месяца. Полтора из них мне не разрешали вставать. Только на спине. С завязанными глазами. (У меня на глазах была операция. Сейчас правый глаз почти ничего не видит.)

Лежишь в беспросветной мгле час, другой, третий… День, другой, третий… Неделю, другую, третью… Боль. Скука. Одиночество (маме не разрешали в больнице дежурить). И начинаешь думать. Нет, не думать… В 12 лет много не надумаешь. Начинаешь чувствовать, что все, что вокруг тебя – это живое, живущее, думающее. Собака, которая залаяла под больничным окном – это не просто собака. У нее есть душа. Дерево, постучавшее зачем-то в стекло, – не просто дерево… И надо понять, почему оно легонечко прошлось веточкой по стеклу. Даже у клочка земли, даже у реки – у всего этого есть душа.

Лежишь в больничной палате и чувствуешь, что нельзя забывать своего внезапного открытия. Иначе случится беда. Иначе тебя больше не пустят в тот мир, который открылся тебе, когда ты лежал на жесткой горизонтали и не видел ни света, ни окружающих стен, ни своей бренной идиотской оболочки. Страшно не попасть больше в этот мир. Повязку с глаз снимут еще не скоро, и если некто могущественный распорядился не пускать тебя туда, где ты только что побывал, где тебе понравилось, где – ненасилие и родство душ, то ты, с забинтованными-то глазами, останешься нигде. Тебя не будет.

Когда я вышел из больницы, с удивлением обнаружил, почувствовал, что мир, который я там открыл, существует. Глаза видят одно, а душа – другое. Идиотская оболочка подчиняется чему попало – то светофору, то окрику классной руководительницы, то виду рыжего апельсина… А душа – лишь некоему одному, кто больше нас, мудрее нас и кто просит от нас лишь одного – родства душ.

После больницы я перестал ходить в планетарий. Мне гораздо интересней стало то, что вокруг нас, среди нас, в нас, – а не на далеких звездах. Что обращать внимание на звезды? Чего искать там? Инопланетян? Параллельные миры? Но параллельный мир – он рядышком. На звездах я поставил крест. И крыши тоже забросил. С крыш не различить расторопного муравья, красок на травяном листике, мост – соломинку через крохотную трещину в земле. Да и огромные деревья не хотят обращать на тебя внимания, если ты – среди звезд. И выше людей мне быть расхотелось.

Возненавидел я и зоопарки со звериными цирками. В том, как дети и взрослые радуются мишке на канате, мне вдруг увиделась патология. Чему радоваться?! Насилию над зверем?! Не должен этот зверь заниматься какой-то ерундой, абсолютно бесполезной для него. Не должен после выступления возвращаться в противную, вонючую клетку и тусоваться там на соломе.

Ни в зоопарк, ни в планетарий больше я не ходил. Принципиально. Случайно найденный мною стерженек-детонатор взорвал все мои представления о мире.

А в 13 лет я пошел работать. И одновременно продолжал учиться. В то время официально работать в этом возрасте было запрещено, но мама мне помогала. Она тогда была директором Дома отдыха и каким-то образом приткнула меня рядом. Я там киношки покручивал. Сколько зарабатывал? О, много – целую кучу. 42 рубля 50 копеек в месяц. Деньги я приносил домой, отдавал мамке, потому что у нас всегда была проблема с деньгами. Что она там получала? – 160 рублей… Надо было на что-то жить.

А музыка втягивала меня больше и больше. Все увереннее бацал на гитаре. Потом к фоно подобрался. Мелодию хорошую где-нибудь услышишь – пытаешься ее подобрать. В18 лет дернулся в музыкальное училище, но вовремя понял, что это такое, и, слава богу, ушел.

Взрыв детонатора, больница, плотная повязка на глазах и беспросветная мгла вне времени и пространства то забывались, то вновь всплывали в памяти. Моя космогония, мои представления о мире и душе то путались, схлестнувшись с догматическими истинами из школьных учебников, которые я зубрил под выпускные экзамены, то снова становились стройными и ясными, шлифовались потихонечку, когда я подыскивал для них слова. Но главное, они, эти представления о порядке в мире, уже жили во мне в виде чувства… Непонятного. Неведомого. Неназванного. Хотя пройдет еще много лет, когда я пойму, что это чувство во мне – самое главное и что все мои песни должны быть им согреты. Еще поймется, что душа есть и у времен года. И если уж мечтать о ненасилии и о родстве душ, то надо жить так, чтобы каждый май был для тебя ЛАСКОВЫМ.

Кстати, еще раз о звездах. Иногда мне кажется, что наш эстрадный мир – это большой, большой планетарий. «Звезды», рожденные жужжащим аппаратом, вскарабкиваются по куполу, дрожат в зените, скатываются к ногам, а тысячи мальчишек и девчонок, затаив дыхание и, задрав головы, следят за их движением и комкают в потных ладошках билеты, не подозревая, что в настоящий мир никакого билета не надо. Он рядом. Стоит лишь опустить голову и оглянуться.