355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Борисов » Кого-то надо убить » Текст книги (страница 2)
Кого-то надо убить
  • Текст добавлен: 12 апреля 2020, 00:00

Текст книги "Кого-то надо убить"


Автор книги: Сергей Борисов


Жанр:

   

Боевики


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Страхуешься? Может, и служебную записку пишешь? С «особым мнением». Только не поздновато ли? Я уж думал, ты теперь только с собесом переписываешься. Ну, пиши…

Гудки.

Кочергин снял пальто. Открыл сейф. Достал из него и бросил на стол папку. Сел и стал ждать.

В дверь постучали.

– Михаил Митрофанович, а вот и я.

Черников улыбался. Он всегда улыбался – масляно, ласково, и от этой улыбки Кочергина чуть не стошнило.

* * *

Бульвар был полон людей. Над головами колыхались флаги и транспаранты. Путилин и Кочергин задержались около девушки, которая, высунув от усердия язык, выводила алые буквы на расстеленном на траве полотнище. Вот она прервала свое занятие, задумалась.

– «Долой» – «гной», – подсказал рифму Путилин.

Девушка макнула кисточку в банку.

Они пошли дальше. Под ногами шуршали листья.

– Вы когда-нибудь писали стихи? – спросил Путилин.

– Нет.

– А я писал. В юности. Уверен был, что есть во мне искра Божия. Но поэт из меня не получился.

Вдалеке невнятно зарокотал мегафон. Толпа, запрудившая бульвар, пришла в движение и выплеснулась на мостовые. Кочергин и Путилин свернули на боковую аллею.

– А все почему? Потому что не творил я – конструировал. Никаких тебе полетов во сне и наяву. Складывал слова, прижимал букву к букве, издевался над грамматикой и фонетикой. И был счастлив. Потому что был всесилен! Но и власть может прискучить. Если она лишь над словом. Не над людьми. А люди вирши мои не читали. И мной, соответственно, не восторгались. Обидно было ужасно, но они были правы. Это я потом, когда поостыл, понял. Паршивые стихи и скудные мысли – чем восхищаться? А когда понял, с сочинительством завязал тут же. Чтобы не позориться.

Путилин прищурился:

– Никогда не понимал поэтов, воспевающих осень, ее томление, увядание природы. В моем сознании осень ассоциируется со старостью, с беззубой дряхлостью, у которой впереди только смерть и тлен. Смешно?

– Нет.

– Знаете, Михаил Митрофанович, выбила меня из колеи эта кукла. Вон как заговорил… Хотя не в кукле дело – в человеке, ее подвесившем. Если бы он был сумасшедшим, все было бы просто, но помяните мое слово – он нормален.

Кочергин взглянул на судмедэксперта. Они много лет работали бок о бок, но таким Велизария Валентиновича Путилина следователь видел впервые. Бородка «клинышком», зачесанные со лба волосы, очки в тонкой золотой оправе – все это осталось, но изменилось лицо – оно было как у обиженного ребенка. Должно быть, таким оно было у маленького Велика, когда он тыкался, зареванный, в материнские колени или бежал за советом к отцу. Родители Путилина, известные в городе врачи, люди настолько передовые и независимые, что, не побоявшись насмешек, наградили единственного ребенка редким и вычурным именем Велизарий, погибли в автомобильной катастрофе в год двадцатилетия сына. Тогда-то студент медицинского института Велизарий Путилин и выбрал специализацию – патологоанатомию, и в конце концов стал судмедэкспертом в родном городе. А вот почему не остался в столице – ведь приглашали, почему не пошел в науку – была возможность, сам как-то обмолвился, и почему пребывал в положении холостяка, – этого Кочергин не знал. И не пытался выяснить, каждый имеет право на личные и неприкосновенные тайны.

– Уголовный кодекс гласит, – между тем продолжал Путилин, – хулиганство есть умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу. Я спрашиваю: нарушил ли кукольник общественный порядок? В общем-то, да. Но! Возможно, не желая того. Он не буянил, не бил витрины и физиономии, он никого не принуждал собираться под стрелой крана. Хорошо, предположим, нарушение было. Но было ли оно грубым, существенным? Кто возьмет на себя смелость определить эту степень? Я? Вы, прокуратура? Суд? Мне, к счастью, не придется. Наконец, проявил ли он неуважение к обществу? Для большинства покойник – нечто неприкосновенное, и чувства людей не предмет то ли глумления, то ли диких экспериментов. Но если иначе, если допустить, что режиссеру, превратившему трагедию в фарс, и дела не было до зрителей в зале?

– В его действиях, – отчеканил Кочергин, – налицо пренебрежение правилами общежития, забвение сложившихся за столетия моральных и нравственных норм. Сознательное это пренебрежение или неосознанное, выяснится потом. Первое – хуже.

– А вы не упрощаете? Если он никого не хотел оскорбить, унизить…

– Велизарий Валентинович, я понимаю, к чему вы клоните. Отсутствие хотя бы одного из признаков, характеризующих хулиганство, исключает ответственность.

– Вот именно. Азбучная истина. Мы его ищем, а искать, может, и не надо. И так работы хватает: убийцы, бандиты, каталы, кидалы – кого только не расплодилось. Их бы и ловить.

– Ловим. Но и этого кукольника искать надо. Потому что мы должны знать, чего он добивается, какая у него цель. Ну, мало ли что у него в голове, какие тараканы.

Путилин вздохнул:

– А мне его почему-то жаль.

– А вы не торопитесь посыпать голову пеплом. Не исключено, что мастер этот ни сном, ни духом о происшедшем.

– То есть как?

– А так. Изготовил куклу для одной из этих современных выставок или какой-нибудь театральной постановки. А ее выкрали.

Кочергин лгал. Первое, что он сделал, вернувшись в Управление, так это навел справки, не было ли заявления о столь странных пропажах. Не было… Но он лгал, лгал легко и не раскаивался в этом.

Путилин приободрился:

– Думаете, сторожа вам что-нибудь дельное скажут?

– Всякое может случиться.

– Тогда удачи. А я, пожалуй, пойду в массы, стану в строй у широких трибун.

– А против кого митингуют?

– Да мне все равно.

Путилин повернулся и зашагал по тротуару – чуть быстрее, чем люди, идущие по мостовой.

5

Ботинки причиняли нестерпимую боль. Прохожих на улицах было мало. Машины, смиренно заглушив моторы, стояли, приткнувшись к бордюрам. И ни одного автобуса! Хорошо хоть не Москва или какой другой большой город, у них и пешочком можно. Даже не без удовольствия. Если бы не эти «испанские сапоги»…

Кочергин свернул в проходной двор и очутился на тихой узкой улочке, зажатой с обеих сторон сомкнувшимися в ряды двухэтажными домами.

Вот и нужный подъезд. Грязный, вонючий. Ступени лестницы – непреодолимая преграда.

Как оказалось – преодолимая.

– Чего надо?

Лохматая голова. Набрякшие веки. Глаза навыкате в красной паутине лопнувших сосудов.

– Вы Никифоров?

– Ну.

– Милиция.

Мужчина икнул.

– Работаете на кирпичном заводе? Сторожем?

– Ну.

– Так, может, впустите? Или через порог разговаривать будем?

– Заходи, раз пришел.

Никифоров отступил, споткнулся о что-то, зазвеневшее жалобно и надтреснуто, и грохнулся на пол. Выматерился и, опираясь о стену, с трудом занял вертикальное положение.

Комната еще хранила следы былого достатка. Но даже те немногие вещи, что находились в ней, были изуродованы самым безжалостным образом. Сервант в углу стоял без стекол, а его полированного дерева поверхности были исцарапаны и испятнаны черными подпалинами – следами сигарет. Штанга торшера, прижавшегося к широкой тахте, была согнута, а сама тахта не имела боковых спинок – они валялись рядом, тоже в царапинах и сколах.

– Что, не нравится? – Никифоров набычился.

– Не нравится. Особенно вот это. – Кочергин показал глазами на стол у окна, заваленный грязной посудой и заставленный бутылками.

– Ах, не нра-а-вится, – протянул сторож. – Так не смотри!

– Как насчет того, чтобы повежливей? Советую.

– А ты не пугай! Я свое отбоялся. Сначала в Афгане, а потом и в Чечне! – Лицо Никифорова пошло пятнами. – А вы здесь баб щупали, пока мы там загибались.

Он шагнул к столу, плеснул в стакан из бутылки, выпил залпом. Заморгал часто, на глазах его появились слезы.

– Ушла она от меня. Не нужен стал. Раненый… Ну и черт с ней! – У Никифорова, как у всякого пьяницы, настроение менялось быстро. – Но тут ей ничего не обломится! Уж я постарался.

Кочергин придвинул к себе колченогий стул. В лучах солнца, пронзавших искромсанные в лоскуты занавески, плавали пылинки.

Никифоров плюхнулся на тахту. Поставил локти на колени, зарылся лицом в ладони. Когда же через минуту поднял голову, глаза у него были тоскливыми, как у побитой собаки. И осмысленными.

– Надо-то чего?

– Вы этой ночью дежурили. Происшествий не было? Посторонних?

– Нет. Не знаю… Пьян я был. Спал в сторожке.

– А Климович?

– Коля? Он эту заразу в рот не берет. – Никифоров неверно истолковал вопрос следователя. – У него другие интересы. Учится он.

– Напарник ничего подозрительного не заметил? – терпеливо пояснил Михаил Митрофанович.

– Кто ж его знает? Ничего такого не говорил.

Кочергин потер колени и поднялся.

– Пьете, значит. Ведь уволят. Что тогда? Побираться пойдете?

– Не уволят. – Никифоров растянул губы в ухмылке. – Я ж ветеран и инвалид. – Он задрал рубаху. Под ребрами бугрился шрам. – Видел?

Следователь достал блокнот, раскрыл, написал несколько слов. Вырвав листок, бросил его на неприбранную постель.

– Завтра в десять прошу вас явиться в прокуратуру. В следственный отдел. Фамилия моя Кочергин. Пропуск будет заказан. Все!

– Эй, погоди. – сторож схватил его за рукав. – Со мной нельзя так. Меня уважать надо. Я же майор! Комиссовали меня, а я только и умею, что командовать да стрелять. Полживота выпотрошили – кому нужен? Слушай, друг, выпей со мной. Прошу тебя, как человека прошу.

– Я бы выпил, – Кочергин высвободил руку, – но не могу. Нельзя мне. Честное слово.

Никифоров дернул головой, точно его ударили.

* * *

Сначала Кочергина долго рассматривали сквозь глазок. Потом все же отворили – на длину цепочки.

– Документики ваши…

Следователь открыл удостоверение перед выцветшими глазами седенькой старушки.

– Похож?

– Похожи. А какая у вас к нам надобность? Мы люди мирные.

– Николай Климович мне нужен.

– Коленька? Господи, да зачем он вам, он мальчик тихий.

– Побеседовать с ним хочу. Или нельзя?

– Спит он.

– Придется разбудить.

– А по-другому никак?

– Можно и по-другому. Повесткой вызвать.

Старушка открыла рот, закрыла и сняла цепочку.

В прихожей следователю предложили надеть тапочки. Морщась от боли, он стащил ботинки и с удовольствием сунул огнем горящие ступни в шлепанцы.

– Вы здесь побудьте, в зале. Я его сейчас разбужу.

Кочергин огляделся. Вся гостиная была заставлена стеллажами с книгами. Судя по авторам, обитали в этой квартире люди образованные. Об их интеллигентности судить еще было рано.

Из-за неплотно прикрытой двери в смежную комнату слышался торопливый старушечий говорок. Ей наконец-то ответили – ворчливо и раздраженно. Через несколько секунд в гостиной появился паренек в спортивном костюме.

– Здравствуйте, – сказал он, порхая ресницами, длине которых позавидовала бы любая женщина. – Я – Климович.

Кочергин назвался и еще раз показал удостоверение.

– У меня есть к вам, Николай, несколько вопросов.

– Пожалуйста

Следователь взглянул на застывшую в дверях старушку. Та фыркнула, подвигала провалившимся ртом и выскользнула в коридор. Загремела посудой на кухне.

– Вы работаете сторожем.

– Ночным сторожем, – уточнил Климович. – На ДСК.

– В эту ночь ничего необычного не заметили?

– Нет.

– А то, что Никифоров был пьян, это явление рядовое?

– Я его вообще трезвым не видел. И не я один.

– Что же его держат?

– Жалеют. А он считает, что так и должно быть. Ко мне сначала придирался, но я ему быстро втолковал, что никому ничего не должен, а кому должен – всем прощаю. И на бойню в Чечню не я его посылал. Объяснил. Теперь сосуществуем. Мирно.

Кочергин помял пальцами переносицу.

– Дело в том, Николай, что к тросам крана на погрузочной площадке кто-то привязал куклу.

– Какую куклу?

– В человеческий рост, в сапогах и робе, с лицом удавленника. Люди поначалу не разобрались что к чему, приняли за покойника.

Климович рассмеялся:

– Колоссально! Настоящий «сюр». Жаль, меня не было.

– Кукла висела высоко. Выходит, тросы опускали, потом подняли. Вы не слышали шума мотора?

– Кажется, стучало что-то, да я внимания не обратил. Я ведь почему в ночные сторожа подался? Мне время для занятий нужно. Хочу в Москве на филологический поступить. Уже пытался, но одного балла не добрал. Был бы тупицей – не так обидно, но серятина проходит, а я за бортом! И все потому, что приемная комиссия на корню куплена, нужных детишек на факультет пристраивает. Но я упорный. Армия мне не грозит – легкие слабые, так что торопиться некуда. Поступлю! Заставлю принять!

Кочергин слушал, не перебивал. Опыт.

– Прежде чем в отдел кадров завода прийти, – продолжал парень, – я все выяснил. Воруют там все, кому не лень, начиная с директора, но только свои и днем. Главная задача ночного сторожа – ворота на запоре держать. Остальное – мелочи: обойти три раза территорию, проверить замки – и обратно в сторожку. А если что случится – прикроют, потому что копни поглубже, такое дерьмо полезет… В общем, все условия: времени для занятий навалом, тишина… И зарплату не задерживают.

– Так вы делали обходы?

– Мог бы и шлангануть, но все равно голову надо было проветрить.

– И ничего не видели?

– Не видел. Сырость. Дождь. Туман под утро лег.

Следователь задал еще несколько вопросов, на которые получил исчерпывающе полные ответы, которые, однако, ничем ему не помогли. Можно прощаться.

– Вы, наверное, удивлены моей откровенностью, – предположил Климович, выходя с Кочергиным на лестничную площадку. – Ну, когда я так прямо о заводских хапугах. Это потому, что я умный. Под протокол я ничего не скажу. Мне скандалы ни к чему, нервы дороже.

Кочергин взялся за перила, холодно взглянул на юношу с длинными девичьими ресницами:

– Если понадобитесь, вас вызовут.

И заковылял вниз по лестнице.

6

В этом доме он родился. В коммунальной квартире, где стены дрожали от бесконечных склок и свар. В комнате их жило четверо: он, мать, отец и бабушка, мать отца. Жили трудно, но особо не бедствовали. Когда в 42-м отец погиб на фронте, главой семьи стала бабушка. Мать, кашляющая, с лихорадочным румянцем, во всем подчинялась свекрови. Все вокруг были уверены, что долго матери не протянуть, но она пережила бабушку, размашистую, спорую на работу, легко вздымающую голос до крика.

Бабушка умерла в первую послевоенную зиму. До самого последнего часа бодрилась, а потом подозвала внука, положила руку на его плечо, притянула, поцеловала сухими губами: «Ты теперь главный, Миша».

Он и сейчас не понимал, как вытянул этот воз: завод, институт, больная мать… Сюда, в этот дом, привел он Таню. Познакомил с матерью, которая уже не вставала с постели. Сказал: «Мы решили пожениться, мама». Мать отвернулась к стенке, пряча слезы.

Через два года родился сын. Назвали его Володей, в честь деда Михаила Митрофановича. Мать счастливыми глазами смотрела на внука. А полгода спустя она уснула и не проснулась. У мертвой, у нее было удивительное, совсем незнакомое лицо: страдания оставили ее, и она лежала в гробу умиротворенная, красивая.

В 63-м Кочергины получили двухкомнатную квартиру в новенькой «хрущевке». Тогда их клепали по всему Союзу. Из коммуналки Михаил Митрофанович уезжал без сожаления: друзья еще раньше разъехались по окраинам, где, как на дрожжах, поднимались новостройки. Работы было по горло, и мало-помалу он стал забывать и этот дом, и этот переулок.

Вновь очутился он здесь в начале восьмидесятых при расследовании простенького дела: в соседнем доме что-то не поделили отец и сын, оба законченные алкоголики. Отпрыск оказался проворнее, пырнул папашу столовым ножом…

Потом он от случая к случаю бывал здесь. Никогда не приезжал специально, но, оказавшись поблизости, вот как сегодня (сказать по совести, он потому и поехал к сторожам сам, а не послал Никитина), Кочергин не упускал возможности заглянуть в переулок, постоять перед все более ветшающим домом. Прошлое придвигалось. Он вспоминал родителей, бабушку, вспоминал свою юность. Вспоминал танцы во дворе под патефон и запах листвы по весне. Это была его жизнь, переписать которую заново он не мог да и не хотел.

Под ногой скрипнуло разбитое стекло. Затянутый в корсет строительных лесов, дом был окружен забором из горбыля. Табличка на заборе извещала, когда будет завершен капитальный ремонт. Тут же был плакат, наглядно демонстрирующий, как будет выглядеть здание в недалеком будущем.

Кочергин внимательно изучил рисунок. Башенки-то зачем? Хотя, конечно, красиво. Даже очень. Но это уже не его дом.

Он пошел прочь. В Управление. На работу, хотя мог бы поехать домой. Но у него было дело. Он не хотел его откладывать.

Кочергин шел, а прошлое, как и положено, оставалось позади.

* * *

Этим вечером с автобусами творилось черт знает что. Может, то были отголоски – по «принципу домино» – вынужденной паузы, взятой общественным транспортом из-за состоявшего днем митинга. Но Кочергин дождался. Не было у него другого выхода – на своих двоих не доковылял бы.

Он сошел на конечной остановке и перевел дух: «Дома».

Ключ никак не влезал в замочную скважину. Дверь открылась без его помощи.

– Услышала, как ты гремишь. – Жена вытирала руки о фартук. – Иди ужинать.

Михаил Митрофанович опустился на табурет под вешалкой. Сбросил ботинки. Откинулся, утонув спиной в мешанине пальто и плащей. Он шевелил пальцами ног, ни о чем не думал, отдыхал.

– Ты идешь?

Поставив перед мужем тарелку и чашку с чаем, Татьяна Васильевна вернулась к плите.

– Больше не хочу, – сказал Кочергин, проглотив две ложки манной каши. – Не сердись. – Он заискивающе улыбнулся.

– Если бы я колбаски копченой нарезала, ел бы и нахваливал. Но ведь нельзя тебе!

– Я и не прошу. Находился просто. Ничего не хочу.

Руки жены легли ему на плечи.

– Миша, ну зачем ты все сам и сам? Нужен человек – вызови в Управление. До пенсии считанные дни, а ты носишься по городу, будто молодой.

Объясняться с женой Кочергину не хотелось.

– Володя дома? – спросил он.

– У себя.

Перед комнатой сына Кочергин остановился, испытывая доселе неведомую потребность постучать и осведомиться, можно ли войти. Одернул себя и вошел без стука.

Володя лежал на кушетке с книгой в руках.

– Привет.

– Привет.

Кочергин прошел к письменному столу, сел в кресло, посмотрел на сына и споткнулся о его вопрошающий взгляд. Он почувствовал себя неловко, как человек, который сознает, что неинтересен собеседнику, но по тем или иным причинам не может оставить его одного.

– Что читаешь?

– Хемингуэй. «Фиеста».

– А-а… Коррида. Солнце. Любовь. И герой импотент. Лишний человек. Слабый.

Глаза сына сузились. Он будто решал: стоит ли отвечать? Но сказал:

– Он не слабый, папа, Джейк Барнс – мертвый. Ему так кажется. Что его убили на войне. Но он ест, пьет, ходит, говорит, в общем, живет, а значит он – сильный. Не знаю, как бы я повел себя, окажись на его месте – на собственных поминках.

Лицо у Володи было недовольное. Открытость в общении с родителями не была ему свойственна. Последние лет пять.

Кочергин коснулся кончика носа, потрепал его и произнес неуверенно, сглаживая неловкость:

– Вообще-то я давно читал, подзабыл. Знаешь, на нас в свое время прямо волны накатывали: Кронин с его «Цитаделью», потом Ремарк и «Три товарища», потом Хемингуэй… Наверное, мы слишком торопились читать, слишком жадно читали. Сейчас вот говорят, слышал наверное, что читать прежде было интереснее, чем жить. Чушь, конечно, но что-то в этом есть.

Володя молчал. Кочергин посидел с минуту, потом тяжело поднялся.

– Не буду мешать. Да и спать хочется…

Укладываясь рядом с ним, Татьяна Васильевна спросила:

– Что Володя?

– Так, поболтали о литературе.

– Ты серьезно?

– А что в этом особенного?

Кочергин долго не мог заснуть, лежал неподвижно, опасаясь потревожить жену, вспоминал разговор с Путилиным и думал, что становится законченным лжецом.

7

Никитины курили, сосредоточенно пуская кольца дыма – у кого красивее. Курить в постели было их привилегией: мама пыталась бороться – не получилось.

Сна не было ни в одном глазу

Ближе к вечеру к ним завалились Генка и Павел. Инициатором «мальчишника» был Генка, единственный в компании «женатик». Его «половина» уехала к приболевшей матери в Новгород, а потому уже третий день Генка полной грудью вдыхал сладкий воздух свободы. В этот вечер, вооружившись бутылкой ныне супердефицитного «Агдама» – нашел же где-то! – он заскочил к Пашке и потащил его к близнецам.

Они расположились на кухне. Тянули вино, само по себе напоминавшее о прошлом, и трепались «за жизнь». Группируясь по трое, посмеялись над Генкой с его негаданно обретенной свободой, осудили Павла за затворничество. Потом вспомнили школу, которую прошли плечо к плечу от первого класса до выпускного; вспомнили учителей. Ну и армию, конечно, тоже вспомнили. Пусть после дембеля и прошло немало лет, никто не забыт и ничто не забыто.

– Кого-кого, а Шапиро я на всю жизнь запомню, – сказал Павел. – Ох, и поизмывался он надо мной!

– Еврей, – все объясняющим тоном сказал Генка.

– Не пори чушь! – оборвал его Игорь. – Нам с Максом в «опекуны» чистокровный русак достался – Иванов и по имени Иван. Та еще скотина!

– А эти, – подключился Максим, – как их, ну, друганы?

– Бартикас и Сургишвили.

– Во, во, продыхнуть не давали.

– Да ладно вам, – отмахнулся Генка. – Ну, брякнул, а вы и навалились.

– А все же, – Павел покрутил в пальцах рюмку. – Не все так просто с «дедовщиной» этой. На учениях «деды» всегда за двоих пахали – за себя и за «молодого», который пока ни хрена в службе не смыслит. Тот же Шапиро пять километров пацанчика «зеленого» на загривке пер, когда тот ноги в кровь сбил. А стрельбы уже начались, шальной снаряд – и всем шиздец.

– Нам еще повезло, – сказал Игорь. – Вместе служили. Близнецам по закону положено. Вам туже пришлось.

Павел криво усмехнулся:

– У нас белорус один был, такой бугай! Его «деды» поначалу не прессовали. Потом врезали по пьяни, а он не ответил. Тут-то его и принялись долбать. Так он электролита глотнул. Насилу откачали. За него еще круче взялись. Тогда он гвоздь проглотил. Увезли в госпиталь. Обратно не вернулся, в другую часть перевели.

– У нас «молодые» заявления писали, – сказал Генка. – В Чечню просились. Думали, там лучше будет.

– А не выпить ли нам? – предложил Максим.

И все немедленно, по-ерофеевски, выпили – за армию, в которой уцелели.

* * *

До блеска начищенный поднос луны завис в правом верхнем углу окна. Луна была большой и яркой.

– Макс, задерни шторы.

– Задерни.

– Выбросим?

Они выбросили на пальцах. Вставать выпало Максиму. Он спрыгнул с кровати, зашторил окно и вновь нырнул под одеяло.

Игорь загасил в пепельнице сигарету, закинул руки за голову.

– Я чего в толк не возьму. Как сами-то не опаскудились? Ведь когда «дедами» стали, вытворять могли, что только в голову придет. Власти-то сколько! Как не скурвились? Ведь было искушение…

– Было, – подтвердил Максим. – Знаешь, мне до сих пор побудка снится. Дневальный орет, «дедушки» спят, а мы, «молодые», сыпемся со вторых ярусов, портянки мотаем…

– Сапоги! – перебил брата Игорь, приподнимаясь на локте. – Сапоги на кукле были армейские.

– Что? – Максим выронил сигарету, полез за ней под кровать.

– Со шнурками! Чтобы при прыжках с парашютом не сваливались.

Максим замер, стоя на коленях между кроватями.

– Точно! В таких десантура шиковала. Это ж потом берцы появились. Еще тряслась над ними. А это значит…

– …внутри на голенищах должна быть фамилия владельца! – заключил Игорь. – Они их подписывали, чтобы не сперли.

Максим засмеялся:

– С утра и проверим. Утрем нос Кочергину!

Они еще поговорили, еще поворочались. И заснули.

8

В лужах плавали желтые листья.

Сквозь туман виднелась размытая дождями проселочная дороги.

По дороге шел человек. В колее по пояс.

Человек плакал, и это было странно, потому что глаз у него не было.

Подергивалась кожа на скулах. Человек порывался что-то сказать, но ему мешал язык, вывалившийся изо рта красно-синей тряпкой.

Это был Володя. Сын…

Кочергин проснулся. Сердцу было тесно в грудной клетке. В клетке…

Рядом тихо всхрапывала жена. Кочергин подтянул одеяло повыше. Ноги крутило и ломало. До рассвета еще далеко. Надо терпеть.

9

– Какие гости! Милости просим! Чувствуйте себя как дома.

Крапивницкий был суетлив и подобострастен. Ломал комедию. Он скоморошничал всегда, не выбирая партнеров, но заботясь о декорациях.

– Осторожно, у нас здесь проводок протянут, неровен час споткнетесь. А тут вот термостатик – не пораньтесь, у него углы острые. Куколкой интересуетесь? Не вы один, Михаил Митрофанович, не вы один. Игоречек, гордость наша, заявился, лишь третьи петухи пропели. И уважаемый эскулап Путилин только-только заглянул.

Велизарий Валентинович выступил из-за стеллажа с ретортами, и Кочергин отметил, что выглядит судмедэксперт неважно: бородка торчком, у губ глубокие складки, глаза блестят, будто в них накапали белладонны.

– Что же вы? Прошу, прошу.

Крапивницкий провел следователя, эксперта и близнецов в соседнюю комнату.

Прямо против двери находилось огромное – от стены до стены – окно, сквозь которое в комнату вливались солнечные лучи. В этом потоке нежился распластавшийся на прозекторском столе обнаженный человек.

Кукла… Она лежала, повернув голову к окну. Одежда была аккуратно сложена на стуле; между ножками развалили голенища сапоги.

– Великолепная работа. Вот, полюбуйтесь! – Крапивницкий ухватил куклу за язык и повернул голову к ним лицом. – Но что занимает вас, досточтимые, что тревожит? Дата смерти? Так с этим не ко мне, а к господину Путилину.

– Дата «рождения» и сопутствовавшие ему обстоятельства, – сказал Кочергин.

– Это точно, обстоятельства необычные, ни тебе зачатия, ни… – Крапивницкий, кривляясь, прикрыл рот ладонью. – А если серьезно, я бы лично не отказался от знакомства с человеком, изготовившим это чудо. За честь почел бы. Это же произведение искусства! О лице и речи нет, придраться не к чему. Но и там, где тело скрывает одежда, где не воск, а пластмасса, исполнение ничуть не хуже! Кстати, господа, вы отдаете себе отчет, насколько совершенным должно быть сочленение «голень-ступня», чтобы обуть такую куклу в сапоги? – Заведующий криминалистической лабораторией взялся за ногу куклы и стал сгибать и разгибать голеностоп.

– Что внутри? – спросил Кочергин.

В ответ Крапивницкий подцепил ногтем одну из наползающих друг на друга пластинок. Та отскочила, открыв сплетение металлических стержней и пружин.

– А это зачем? – Кочергин показал на «вафельное» полотенце, брошенное кукле на бедра.

– Забываете, товарищ следователь, у меня не один Игорь в стажерах ходит, у меня и дамы есть в отделе. Молоденькие. Впрочем, коли желаете…

Крапивницкий жестом фокусника сорвал полотенце. На месте гениталий зияла черная дыра.

– Где?.. – начал Максим и осекся.

– Я не брал! – прижал руки к груди Крапивницкий.

Кочергин увидел, как сжались в кулаки и побелели пальцы Путилина. С экспертом и впрямь что-то творилось. Обычно шутки такого рода вызывали у него одобрительную ухмылку.

А Крапивницкий блаженствовал, наслаждаясь всеобщим вниманием.

– Должен признаться, искренне рад такому… э-э… знакомству А то все ножи, топоры да автоматы. Никакой фантазии! Проза жизни. Изнанка, так сказать. А тут – поэзия! Мы с Игорем еще покумекаем над этим сокровищем, пока же хочу сделать вам маленький сюрприз.

– Это вы о надписях на голенищах?

– Поперед батьки в пекло лезешь? – Крапивницкий быстро повернулся к Игорю. Тот ответил начальнику невинным взглядом.

– Так что написано? – поторопил следователь.

– Хоть это вам неизвестно, – с облегчением вздохнул заведующий лабораторией. – И то хлеб. «Виноградов. Вторая рота».

– Все?

– Все. А что – мало?

– Негусто. Но и за это спасибо.

Кочергин, Путилин и Максим направились к выходу. В коридоре Путилин бросил:

– На редкость неприятный тип. Циник.

– Иди, я догоню, – отослал Никитина следователь и лишь после этого сказал: – Что не так, Велизарий Валентинович?

– Настроение. Да и вообще, все не так. Можно взглянуть? – Путилин показал на пленки с отпечатками пальцев «кукольника», которые на прощание были вручены Кочергину.

– Пожалуйста.

Судмедэксперт бережно принял пленки, поднес их к глазам. Казалось, изысканный узор папиллярных линий зачаровывает его.

– Почему на кукле их предостаточно, – спросил он, – а в кабине крана отпечатки стерты? Только не говорите о любви к детективам – это Максиму простительно, но не вам. И не повторяйте вчерашнее: что делал куклу один человек, а подвесил другой. Вы же сами в это не верите! Ну, так почему?!!

Кочергин неопределенно пожал плечами, и тут в коридоре появился Максим.

– Михаил Митрофанович! Кукла! Еще одна!

10

У кабинета сидел Никифоров. Трезвый. Увидев следователя, он поднялся с жесткого фанерного стула. Поздоровался хмуро. Михаил Митрофанович отомкнул дверь и пригласил Никифорова войти.

– Значит, так. Я кое-что выяснил. Например, что вы классный водитель и после того, как вас комиссовали, работали шофером. Потом уволились. По собственному желанию. Сомневаюсь, что работа ночного сторожа вам больше по душе. Короче, отправляйтесь в 4-й автопарк – знаете, где это? – и оформляйтесь. Месяц поработаете слесарем. Если срывов не будет, дадут руль. Через полгода станете «дальнобойщиком» – концы в тысячи километров плюс сам себе голова. То, что вам надо.

Никифоров исподлобья смотрел на следователя.

– За меня все решили, да? – накаляясь, проговорил он. – Если хочешь знать, я потому ушел, что руки дрожали. Чтобы не сбить кого по пьяни. Я водкой память гасил! Мне же петля мерещится! Понял?

Кочергин снял с плечиков пальто.

– Понял, чего ж не понять. И прекратите истерику, майор! Никто за вас не думает. Решайте сами. А сейчас, извините, тороплюсь. Давайте ваш пропуск, я подпишу.

* * *

Эта береза была местной достопримечательностью. Старше ее в городском парке, да и в окрестных лесах дерева не было. Грузная, со следами срубленных капов, она с царственным величием возвышалась посреди небольшой поляны.

На березе висел фанерный щит, по которому расползлись полустертые временем, полусмытые дождями буквы. Надпись гласила, что эта береза была свидетельницей проезда Радищева из Петербурга в Москву, а также других, возможно, более значимых, но и более «молодых» исторических событий.

А еще на одном из толстых и корявых, вытянувшихся параллельно земле сучьев, болтался обрывок веревки, на котором час назад висела кукла с лицом удавленника. Сейчас кукла лежала на земле лицом вниз.

– Я их как облупленных знаю, – говорил участковый. Он был в возрасте, с посеченным морщинами лицом, и, нервничая, то и дело снимал фуражку, чтобы провести ладонью по седому бобрику волос. – Они всегда куролесили, но в последний год вроде за ум взялись. Спортом стали заниматься. Я и к тренеру заходил, он на них нахвалиться не может. И вот на тебе!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю