Текст книги "Собачий бог"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

А может быть, они постепенно превращаются в обыкновенных людей? В таких, как этот добрый ежихин квартирант. Только, наверное, они остаются бессмертными. Или живут долго-долго. Ведь богов было много, ужасно много. В каждом городе, в каждой деревне. Вот у остяков, баба рассказывала, сколько деревьев и ящериц – столько и богов.

Поэтому люди почти как боги. Не все, конечно. Некоторые…

Вот и всё.

Аленка задремала. И ей начал сниться сон. Очень страшный сон.

Два силуэта плавали в сиреневой мгле, между небом и землей, в неведомом, потустороннем мире. Один – громадная лежащая волчица с гордо поднятой головой. Второй – мохнатое существо без лица, но с огромными, ясными глазами.

– Уйди с дороги, – пророкотал низкий голос Сарамы. – Я уже знаю, где они – дева и её собачий охранник.

Саб молчал, лишь ниже пригнулся к земле, почти касаясь снега длинными руками.

– Признаюсь, я долго не могла понять, кто же стал твоей Девой, – усмехнулась Сарама. – Меня обманул её возраст. Я ведь не знала, что тебя стали привлекать маленькие девочки. Впрочем, следовало догадаться: за столько лет тебе приелись зрелые женщины, захотелось чего-нибудь необычного…

Саб молчал, только ниже склонил голову.

– Ладно. А теперь – убирайся. Или я убью тебя. Выпущу из тебя кровь! И ты, наконец, околеешь, станешь как обычная человеческая падаль. Я скормлю тебя воронью. Оно жаждет – слышишь?

Саб молчал.

Сарама обернулась к кому-то назад:

– Пора. Проверь всё вокруг.

Из мглы высунулась морда Коростылева, – морда человека, который начал было превращаться в волка, но остановился на полпути.

– Проверяю, госпожа. Никаких следов.

– Ничтожество… Зачем же тебе дан дар всевидения?

Морда исчезла.

Сарама взглянула на Саба.

– Прощай, собачий, скотий, куриный, или какой там ещё бог…

– Анубис, – сказал Саб.

Сарама вскочила, мгла окрасилась кровавыми сполохами, заходила волнами.

– Не тронь это имя!

– Но он – это я.

Сарама помедлила, потом расхохоталась по-волчьи – заливистым лаем с хрипотцой.

И внезапно мгла рассеялась.

Стоял белый призрачный туман, сгущавшийся в темноте и редевший в свете одинокий фонарей.

Сарама стояла перед воротами заколоченного дома, принюхиваясь, опустив голову. А за воротами, во дворе, с места на место перебегал на четвереньках получеловек-полузверь. Копал снег лапами, по-собачьи отбрасывая его. Утыкался в ямки мордой, фыркал, отскакивал, кружился между сугробами, и снова копал.

Сарама подняла голову. Взгляд её уперся в дом, скользнул по крыше и остановился на черном квадратике слухового оконца, в котором поблескивал осколок стекла.

Сарама втянула носом морозный воздух так сильно, что с ближнего сугроба взвился снег.

И чихнула, разворачиваясь: по переулку шли три человека.

Сарама исчезла.

– Тута вот, – сказал Андрей, по обыкновению вытирая нос рукавицей. От него еще пахло теплом и печью: Бракин поднял его с постели, бросив снежком в окно.

– Как папаша? Не заругается? – спросил Бракин, когда минуту спустя, застёгивая на ходу поношенную курточку, из ворот выбежал Андрей.

– Не. Папка вечером с калыма пришел – стиральную машину кому-то в городе подсоединял. Ну, чуть тёплый. Сразу бух – и захрапел. Только пузыри пускает.

«Городом» в этом районе называли весь остальной Томск. Даже ближние благоустроенные дома, через улицу – и те уже были «городом».

– Ладно. Пошли.

– Это рядом совсем, – торопливо объяснял Андрей на ходу. – Самый подходящий дом, – другого такого нету.

О Джульке он пока умолчал.

– Ну, раз самый подходящий, – там и проверим.

– А если не там? – спросил Рупь-Пятнадцать.

– Тогда, значит, придется к гаражу идти. И выкуривать врага из его собственного логова, – по-книжному сказал Бракин: он не так давно с увлечением прочитал воспоминания маршала Жукова о Великой Отечественной войне, а потом, раз заболев этой войной, читал уже всё, что попадалось под руку – от Мерецкова до Типпельскирха.

– Выкуришь их, как же… – сказал Рупь-Пятнадцать.

Они повернули на Чепалова. Прошли последний в этих местах фонарь.

Заколоченный дом стоял, окутанный белесым неземным туманом, и казался призрачным.

– Э, да тут без лопаты не войдёшь, – прикинул Уморин. – Всю зиму никто не входил.

– Вот мы и проверим, – сказал Бракин и замолчал.

Он смотрел на Андрея, а Андрей, пятясь, почему-то показывал на большой сугроб, наметенный под покосившимися деревянными воротами.

Бракин перевел взгляд и тоже невольно сделал шаг назад. Из сугроба, пылясь взвихряющимся снегом, медленно поднималась исполинская белая фигура.

Она поднималась, словно невидимые умелые руки лепили из снега гигантский памятник, отдаленно похожий на лежащую собаку.

– А это еще что за чудо, ё-моё! – громко сказал Уморин и обернулся к товарищам.

Он стоял в переулке один.

Уморин присел от ужаса, повернулся к собаке и пробормотал:

– А здрасьте… Давно, это, не видались, да?

И быстро-быстро пополз задом вперед.

Он полз и полз, и только никак не мог понять, почему страшное видение не отдаляется; не отдаляются ни сугроб, ни черные покосившиеся ворота, ни окна, заколоченные крест-накрест…

Тогда он догадался оглянуться. И увидел Густых, который стоял у него на пути. В него-то Уморин и уперся задом. Рук у Густых не было – только болтались полуоторванные рукава пиджака фирмы «Босс».

– Э-э… – пролепетал Уморин. – А ты чо не в морге?

Густых криво усмехнулся синим лицом, и внезапно сильно ударил Уморина ногой в зад. Уморин растянулся на обледеневшей дороге и покатился прямо к страшной белой собаке.

Только теперь это была не собака. Это была волчица. Та самая, с серебристой шерстью и ласково горящими глазами.

Рупь-Пятнадцать словно проснулся. Он неловко поднялся, поскальзываясь, потом замер.

– Стой здесь, – прозвучал у него в голове низкий рыкающий голос волчицы. – Может быть, пригодишься.

К дому сбегались волки. Некоторые из них были настоящими волками, другие – одичавшими в окрестных свалках собаками, третьи – полулюдьми. Их становилось все больше. Не обращая внимания на Белую, они подбегали к воротам, крутились возле них, потом, найдя подходящее место, прыгали через забор во двор.

Во дворе, за сараями, тучей летел снег. Это Коростылёв копал яму. Волки не обращали на него внимания, они медленно, кругами обходили огород, двор, надворные постройки, и постепенно круг сжимался вокруг дома.

Наконец, они сели – тесно, один к одному, – обступив дом, взяв его в кольцо. Подняв морды, молча смотрели на дом: окна с наличниками, забитыми снегом, куски оторванной фанерной обшивки, моток ржавой проволоки на гвозде, дырявую алюминиевую ванну, прислоненную к завалинке под навесом.

Некоторое время вокруг стояла оглушающая тишина, – даже Коростылев успокоился, с головой закопавшись в снег. Тишину нарушал только одинокий флюгер-трещотка, слабо потрескивающий на покосившемся шесте, возвышавшемся над навесом для дров.

А потом волки дружно завыли. Выли вполголоса, так что издалека могло показаться, будто это воет ветер в трубе.

Андрей бежал во все лопатки, даже взмок, несмотря на мороз. Он хотел добежать до автобусной площадки, позвать людей. Но на площадке никого не оказалось. Залитая светом прожектора, она была абсолютно пуста. Андрей в недоумении огляделся. Посмотрел на будочку охранников оптового склада, – в будочке было темно. Глухо были забраны решетчатыми ставнями темные окна круглосуточного магазина. «Интересно, – подумал Андрей, – а почему это все спят?»

Андрей постоял, озираясь. Не было даже солдат или милиционеров, которые в последнее время вечно здесь отирались. И по Ижевской не проезжала ни одна машина.

Андрей вытер рукавицей разгоряченное лицо и кинулся в переулок. Теперь он мчался домой.

Впереди, на перекрестке, высилось какое-то странное сооружение. Андрей приостановился: на углу горел фонарь и Андрей ясно разглядел на дороге какой-то ледяной короб. Чем ближе подходил Андрей, тем больше короб становился похожим на хрустальный гроб. Тем более, что внутри него действительно спала царевна.

Андрей придвинулся поближе, но тут же поскользнулся: весь перекресток был залит льдом, как каток. Андрей вскрикнул и растянулся на льду, и внезапно увидел прямо перед собой, в глубине ледяной глыбы, белое прекрасное лицо с огромными черными ресницами. Андрей уставился на царевну, а в голове замелькали какие-то обрывки воспоминаний, фразы из книжки, вроде «ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…».

И вдруг царевна распахнула глаза. Огромные, черные, горящие, они смотрели прямо на него.

Андрей отшатнулся, встал на четвереньки. Глаза следили за ним, и как будто умоляли о чем-то.

Он отполз на край льда, встал, поискал глазами что-нибудь подходящее. Потом вспомнил: у забора деда Василия, жившего в домике напротив колонки, были свалены какие-то железки, стальные прутья, проволока. Сын деда Василия вроде хотел сделать железный забор вместо полуразвалившегося деревянного, да руки летом не дошли. Андрей подошел к куче, не без труда выломал из снега и льда увесистый шестигранный стальной прут. Вернулся к ледяному саркофагу и, стараясь не смотреть в черные горящие глаза царевны, принялся долбить лед. Крошки разлетались неохотно, тогда Андрей принес вторую железяку, и принялся выбивать лед кусками.

Разгреб белое крошево. Лицо царевны было близко-близко, а глаза её – снова закрыты. Андрей лег, тоже закрыл глаза и потянулся к её пухлым прекрасным губам…

Но тут же вспомнил об Аленке и, отпрянув, открыл глаза.

На него из белого крошева смотрела оскаленная волчья морда. Смотрела прекрасными глазами сказочной царевны.

Андрей заорал диким голосом. И не думая, не отдавая себе отчета, вонзил шестигранный прут прямо в этот прекрасный глаз.

Вот теперь-то Бракин точно не знал, что делать. Воспользовавшись тем, что внимание Белой было отвлечено Умориным, стоявшим, как истукан, прямо перед ней, Бракин метнулся в темноту, вдоль забора, и на углу сиганул через него. За забором он ухнул в снег, провалившись чуть не по грудь. Что-то расцарапало ему лицо. Это были разросшиеся кусты крыжовника.

Он огляделся. Вообще-то, позиция была более-менее. Здесь, в самом углу, было совсем темно, зато двор и дом лежали перед ним, как на ладони.

Он увидел волков, рыскавших вокруг дома, увидел, как они окружили дом и сели, подняв морды к ослепительно-белому месяцу.

А потом завыли.

Всё происходящее показалось Бракину дурным сном. Совсем дурным. Настолько дурным, что он предпочел бы сейчас проснуться на экзамене по философии первой трети ХХ века с билетом по экзистенциализму. Сартра он, кстати, так и не осилил.

Но это была только мечта и притом, увы, несбыточная.

Где-то неподалёку, за сугробами, слышался легкий скрежет, как будто скребли что-то твердое. Бракин перевел дух, собрался с силами, и пополз вверх, выбираясь из снега. Выбравшись наполовину, он разглядел яму, в которой скреблось существо, одновременно походившее и на волка, и на человека. По временам существо выглядывало из ямы, поднимало морду и подвывало.

«Да это же Коростылёв!» – понял Бракин и снова испугался.

Вжался в снег, снова зарывшись наполовину.

Вой прекратился. А потом внезапно прекратился и скрежет.

Только где-то далеко заунывно дребезжал испорченный флюгер. Он был вырезан из консервной банки, и часть лопастей давно отломилась.

Где-то возле Бракина послышалось шуршание. И внезапно таким же дребезжащим, как у флюгера, голосом кто-то произнес:

– А, так вот вы где. И чего вы тут делаете?

Бракин высунулся. Но мог бы этого и не делать: по гадкому, издевательскому тону было ясно: это Коростылёв.

Коростылев стоял на задних лапах, оперевшись передними о сугроб и смотрел на Бракина. Лицо у него было почти человеческим, но постоянно и почти неуловимо изменялось, словно человеческое пыталось окончательно соскользнуть с хищной морды зверя.

Бракин так и не придумал, что ответить.

Когда Коростылев придвинулся к нему, и морда его вдруг вытянулась, и из пасти вырвалось облако пара, – Бракин внезапно вынул руку из кармана и длинно брызнул из баллончика прямо в раскрытую пасть.

Коростылев замер. Лицо у него задергалось, становясь то волчьим, то человеческим, и при этом неудержимо сморщивалось, кривлялось, а глаза наливались кровью.

И вдруг он взвизгнул по-собачьи, отпрыгнул, и покатился по снегу. Он совал морду в снег, тер её обеими лапами, и при этом визжал, чихал и подвывал.

Бракин выглянул уже без особой опаски. Спросил угрюмым шепотом:

– Ну что, понял теперь, чего мы тут делаем, сволочь?..

Тем временем волки, обсевшие дом, пришли в движение. Ворота рухнули в облаках снежной пыли, и во двор, величаво ступая, вошла Белая. Она была великолепна. Волки попятились, униженно взлаивали, как нашкодившие щенята, и преданно вертели задами.

Бракин, выползший окончательно, распластался на снегу и наблюдал за всей церемонией. Внезапно он понял: это обычные волки и собаки. Значит, с ними можно бороться обычными, нормальными способами.

И в тот же миг увидел: волки стали бросаться на дом, норовя подпрыгнуть как можно выше. Поднялся шум, хрип и вой. Некоторым удавалось дотянуться до крыши, но лапы соскальзывали с обледеневшего шифера, и они падали вниз, визжа от страха.

Белая молча сидела в стороне. Глаза её лучились, не выражая ничего: ни гнева, ни презрения.

Бракин постепенно переползал по периметру усадьбы. Он полз вдоль забора, пока не добрался до следующего угла, потом снова повернул, дополз до полуразвалившейся стайки, обогнул её и оказался возле сортира. Сортир был почти полностью заметен снегом, из-под снега торчали лохмотья старого рубероида. Бракин вполз на крышу и залёг на этом постаменте; теперь вся передняя часть двора, включая ворота, была перед ним, как на ладони. Теперь он увидел и дверцу чердака, до которой, оказывается, пытались допрыгнуть волки. Дверца была тоже заколочена, но настойчивость волков уже привела к тому, что доски стали шататься и крошиться в щепы.

Белая сидела к Бракину вполоборота, и при благоприятном направлении ветра могла запросто учуять его. Но ветер, к счастью, дул от неё. Ветерок был слаб, но при сорокаградусном морозе и он пронизывал до костей и обмораживал руки, когда Бракин проверял пистолет и перекладывал из внутренних карманов запасные обоймы.

Наконец, волки стали выдыхаться. Они хрипели от усталости и валились с ног. Белая продолжала молча наблюдать за ними. И тут Бракин услышал её голос, – точнее, её мысль: она звала Коростылёва.

Коростылёв появился из глубины двора. Вид у него был жалкий и побитый. Он скулил, тер красные глаза, и время от времени норовил сунуть рожу в снег.

Постояв перед Белой, сидевшей, не шелохнувшись, как изваяние, Коростылев побрел в сторону стайки. Бракин похолодел: он двигался почти прямо к нему, поскольку стайка была рядом с сортиром.

Понадеявшись, однако, на то, что струя жгучего перца надолго отбила у Коростылева чутье и остроту зрения, Бракин решил просто затаиться.

Коростылев добрел до стайки, и принялся раскапывать сугроб. Копал он недолго, и Бракин вскоре понял, что он искал: лестницу. Это была старая деревянная лестница, кривая и рассохшаяся. Коростылев не без труда отодрал ее ото льда, и поволок к дому.

Да, перец теперь не поможет. Да и пуля – тоже. Разве что попытаться перебить ступени лестницы, только вот беда – цели почти не видно.

Коростылев добрёл со своей лестницей до дома, приставил её. Она упиралась в ребро водоската, но была коротковата. Хотя рослый человек, пожалуй, сможет дотянуться с неё до чердачной двери.

Коростылёв пошатал лестницу, проверяя на прочность, и начал подниматься. Ступеньки трещали, лестница гнулась, трещала, но держала.

Он добрался до конца, попробовал поставить ногу на последнюю, самую верхнюю ступеньку, но лестница вдруг угрожающе пошатнулась. Тогда Коростылев стал тянуться изо всех сил, и вот уже его корявая волосатая рука ухватилась за край доски, приколоченной к двери. Он ухватился, дернул, доска вырвалась вместе с гвоздями, – и Коростылев полетел назад вместе с ней и вместе с лестницей.

Он упал на навес для поленницы, пробил его и завизжал, как резаный. Сверху на него рухнула лестница, которая, к удивлению Бракина, выдержала удар.

Белая презрительно подняла верхнюю губу. Она поняла – этот не годится. И отдала немой приказ. Кому?

Бракин стал озираться, и вдруг увидел то, что ожидал менее всего: в пролом рухнувших ворот вошел Рупь-Пятнадцать. Он двигался, как заведенный, механически переставляя ноги, нелепо и как-то гадко пытаясь размахивать руками, словно имитировал походку живого человека.

Рупь-Пятнадцать поднял лестницу, аккуратно приставил её к чердачной дверце и полез вверх.

«Этот, пожалуй, дотянется, – с тоской подумал Бракин. – Выросла же орясина на одной картошке!»

Он лёг поудобнее, прицелился.

Рупь-Пятнадцать легко достал вторую доску, вырвал её. И стал выворачивать замок. Прогнившее дерево поддавалось легко. Бракин вздохнул, решив стрелять по ногам. Он уже прижмурил глаз, и, держа перчатку в зубах, нащупал пальцем спусковой крючок, как вдруг лестница внезапно и как бы сама собой отошла от крыши, постояла, покачиваясь. При этом Уморин выглядел действительно уморительно: он балансировал, как клоун на ходулях, махал в воздухе руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, хотя бы – за воздух.

И упал, так же, как Коростылев, на многострадальный навес.

Белая внезапно поднялась на ноги. Бесшумно и плавно отделилась от земли и оказалась на крыше, на самом гребне. Она не соскальзывала, не падала. Она стала расти. Она быстро увеличивалась в размерах, сохраняя при этом полное спокойствие и совершенно спокойно стояла четырьмя гигантскими лапами на самом гребне. Она стала огромной, как слон, или даже больше. И медленно легла в свою излюбленную позу: лапы свесились до самых окон, гордо поднятая голова заслоняла месяц. Серебряная шерсть отливала голубым.

И тотчас же, как по команде, волки кинулись на штурм. Они кидались вверх с отчаянной яростью, падали, и снова кидались. Потом на упавших стали прыгать другие, и постепенно образовалось подобие живой лестницы: волки лезли друг по другу, все выше, вот они уже у самой дверцы…

Бракин не выдержал и начал стрелять. Странно: он даже не сразу расслышал выстрелы. Оказывается, вокруг дома был такой шум, что казалось, будто пистолет стреляет бесшумно, только вылетают гильзы и вьется дымок, как в немом кино.

Подбитые волки слетали, кувыркаясь, вниз. Бракин стрелял без остановки, перезарядил пистолет, и снова стрелял. Уже с десяток волков и собак ползали по двору, пятная снег кровью, кого-то сбило выстрелом за ворота, и они валялись в переулке, глядя стекленеющими глазами на возвышавшуюся над миром фигуру серебристой богини.

Волки еще не поняли, откуда разит их смерть. Но Бракин подумал, что лучше бы всё-таки сменить позицию. Он начал сползать с сортира, и в этот момент увидел, что крыша заколоченного дома не выдержала тяжести: в ней что-то хрустнуло и надломилось. Белая привстала, как бы удивляясь, и тая на глазах. Она покрутилась на проседающей крыше, куски лопавшегося шифера, видимо, резали ей лапы. Она спрыгнула вниз, в сугроб, как обыкновенная собака.

И наступила, наконец, тишина. Бракин больше не стрелял, раненые волки не хрипели и не скулили, а живые, сбившись в стаю, отступили подальше от дома.

Что-то случилось. И Бракин не сразу понял, что именно.

Белая стояла, широко расставив передние лапы и опустив голову. А прямо на нее, по сугробам, надвигалась странная фигура. Это была человеческая фигура, сутулая, мохнатая, – но всё же человеческая. Существо раскинуло руки, замерло в двух метрах от Белой. И внезапно они оба бросились друг на друга.

От ослепительной вспышки Бракин временно лишился способности видеть. Потом, когда зрение вернулось к нему, он увидел огненное облако, клубившееся над снегами, – и снег плавился, шипел, брызгал во все стороны.

Волки стали дружно пятиться со двора через широкий проем ворот в переулок. И, оказавшись в темноте, запинаясь о трупы сородичей, стали разбегаться, исчезая в проулках.

Теперь во дворе уже никого не было, – только клубок огня, да еще Уморин: он высунулся из-под разрушенного навеса, и неуверенно хлопал слепыми глазами.

Огненный клубок распался.

– Ты не можешь убить меня, – тяжко дыша, хрипло пролаяла Белая.

Существо оставалось стоять на ногах, но покачивалось. Снег вокруг него был черным от крови.

– Да, не могу, – ответило оно. И уточнило: – Я – не могу.

Белая вскинула голову, которую рассекала страшная рана.

– А кто же может? – почти ласково спросила она и ухмыльнулась.

Рана на голове быстро затягивалась, зарастала, скрывалась под шерстью.

– Я все еще бог… – проговорило существо, и присело, опершись лапой о снег. Кажется, оно просто истекало кровью.

– В тебе слишком много человеческой крови! Когда она вытечет, ты околеешь, бог мёртвых шакалов! – злобно пролаяла Белая.

Существо склонилось ещё ниже. Одной лапой оно зажимало раны, другой все ещё пыталось опереться о снег. Но силы уже оставляли его.

– Если я бог мёртвых шакалов, – выговорило оно наконец, – то сейчас… я призываю… призываю их.

Белая оскалилась, подняла морду к месяцу, который почему-то стал красноватого цвета, и победно завыла. Потом повернулась задом к поверженному и несколько раз демонстративно отбросила задними лапами снег.

Бракин услышал вдруг странный скрежет. Он уже перебрался на крышу стайки, и теперь свесил вниз голову, вглядываясь. Что-то происходило в яме, которую зачем-то выкопал Коростылёв.

И внезапно с треском из ямы вылетел какой-то деревянный щит. А следом за ним выпрыгнул пёс.

Бракин не сразу узнал эту косматую львиную морду. Собака величиной с теленка стояла краю ямы и смотрела в спину Белой, допевавшей победную песнь.

Раздался низкий, мощный рык, – да такой, что у Бракина заложило уши, а Белая прервала свою песнь и как-то странно подпрыгнула от неожиданности.

Бракин, наконец, вспомнил этот рык и эту львиную морду. Это был Джулька, который пару раз когда-то пугал его, когда Бракин вечером возвращался домой по переулку.

Когда раскаты рыка стали гаснуть в сугробах, Джулька прыгнул.

Белая подняла лапу, так небрежно, словно хотела отмахнуться от Джульки. И зря: пес ударил её грудью и опрокинул. Белая яростно завизжала и они покатились клубком по черному, измолотому снегу.

И неизвестно, чем бы закончилась схватка мёртвого пса с бессмертной волчицей, если бы не Коростылёв. Он выполз из-под навеса и побежал к ним на четвереньках, но тут же как бы опомнился, поднялся на ноги, вернулся, прихватил что-то чёрное и кривое. Топор. Старый ржавый топор, забытый хозяевами в куче щепы, оставшейся от поленницы дров.

Коростылёв, проваливаясь в снег по колени, поспешил к месту схватки. При этом он угрожающе размахивал топором и, кажется, что-то кричал.

Бракин уже ничего не понимал; полуобмороженный, почти безумный, он начал расстреливать последнюю обойму, целясь Коростылёву в голову. Голова дергалась, болталась из стороны в сторону, но Коростылёв не останавливался.

Между тем в проёме ворот появилось новое чудовище. Это была Наташка. Она шла, спотыкаясь, то и дело запрокидывая голову. Когда она приблизилась, Бракин разглядел: она пыталась выдернуть из глазницы какой-то железный штырь.

Коростылёв уже бил топором наотмашь, прямо по сбитым в клубок телам, не разбирая, где Джулька, где Белая волчица. И клубок начинал распадаться. Вот, наконец, Белая отскочила. Она была изранена, изодрана так, что лохмотьями свисала шкура. Но кровь не струилась из ран, и Белая стояла на ногах. А Джулька уже не мог подняться. Он просто полз к Белой, волоча задние лапы, а за ним шагал Коростылёв и молотил его топором.

Когда до Белой оставался всего только шаг, к Джульке подошла Наташка. Ей удалось, наконец, выдернуть штырь из глазницы. Она поглядела на штырь одним глазом, размахнулась – и вонзила Джульке в загривок.

Джулька дернулся, по его могучему, изуродованному телу волной пробежала длинная судорога. Он прилёг мордой в снег и затих. Но глаза его продолжали смотреть, и – видеть.

– Ну? – визгливо пролаяла Белая. – Где ещё твои мёртвые шакалы?

Она рассмеялась, выпрямилась. Она была почти прежней, хотя что-то в ней сломалось: она уже не поднимала голову, не принимала величественную позу. Больше всего она походила на обыкновенную, – только седую, израненную, – волчицу.

«Всё кончено», – вяло подумал Бракин. Обмороженная щека стала распухать, глаз заплывал. Руки уже не держали пистолета, и он понимал, что больницы и долгого отдыха на больничной койке ему теперь не миновать.

Белая покинула место схватки, оставив в сугробах два трупа. Коростылёв и Наташка куда-то исчезли, как и Уморин.

Белая молча добрела до дома, взглянула вверх, на полуоткрытое, еле держащееся на одной петле, чердачное окно.

– Дева! Я иду к тебе! – проревела она, плавно взлетела, одним прыжком достигла дверцы, выбила её, и влетела под крышу.

Она уже чуяла – Дева здесь. Под провисшими листами шифера, под изломанными балками, маленькая девочка, – перепуганная насмерть, а может быть, и вовсе уже умершая от ужаса.

Белая приостановилась, ловя запахи. Вот оно, здесь. Под тёмным старым пальто, пропахшим человеческим потом.

Человеческим потом и… собачьей шерстью.

Белая остановилась, вздрогнула. И не успела развернуться: сбоку на нее летело косматое, забинтованное тело с горящими глазами, – горящими почти так же, как у неё…

Мощные челюсти сомкнулись на глотке. Белая упала, дёрнулась. Она знала, что убить её невозможно. И поэтому оставалась спокойной.

Она оставалась спокойной, даже когда челюсти разомкнулись, и пёс, хромая, отошел от неё.

– Тарзан! Ты живой? – раздался тонкий дрожащий голос Девы.

Когда всё затихло, над белыми крышами Черемошников показались крылатые тени. Звучно пропел охотничий рожок, раздался далёкий свирепый лай. Тени промчались над двором, и из тёмного облака вывалилась стая больших черных ворон. Вороны молча обсели трупы и начали рвать их на куски.

Через некоторое время на поле битвы остались только черный перепаханный снег и тело странного существа, которого вороны не посмели тронуть.

Уничтожив собак и тела Ка без остатка, стая шумно поднялась в небо. А на проломленную крышу дома бесшумно опустился тёмный всадник.

Алёнка, прижимаясь к телу Тарзана, увидела, как на чердаке появился человек в тёмном плаще, который делал его почти невидимым. Человек распахнул плащ, который стал невероятно огромным, на весь чердак, и опустил его на лежавшую без движения Сараму.

Он закутал волчицу в плащ, словно в ночь, поднял её на руки, и взмыл через пролом прямо в холодные небеса.

И тогда снова раздались лай и хриплое далёкое карканье, а потом запел охотничий рог. Он пел печальную, траурную песнь, от которой холодело сердце. Он пел долго, то удаляясь, то приближаясь, и Алёнка, слушая, молча вытирала слезы, и не успевала: они скатывались со щек круглыми горошинами и, замерзая на лету, звенели, падая вниз.

Вот и всё.