Текст книги "Маленькие истории. Поверь в чудеса (СИ)"

Автор книги: Сергей Бабинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Бабинцев Сергей
Маленькие истории. Поверь в чудеса

Маленькие истории

Во имя Его

Горный замок, чёрными шпилями башен пронзающий небо, спал. Крепко запертые ворота, высокие стены, а пуще того – магия, витающая вокруг цитадели древних властителей, хранили его от любых посягательств. Но вот вспыхнул вдруг на краткий миг огонь в одном из тёмных стрельчатых окон верхних этажей.

Высокий мужчина в кольчуге под плащом вновь накрыл свой фонарь колпаком и улыбнулся: он на верном пути. Проникнуть в логовище коварного узурпатора, полное стражи, оказалось далеко не так сложно, как верно надеялся хозяин замка. В свете фонаря мужчина успел свериться с картой и теперь знал, что до покоев проклятого тирана, подмявшего под себя всю страну, осталось немного. Время его жизни истекло и смерть уже занесла свою костлявую руку над головой очередной жертвы.

Двигаясь по-кошачьи бесшумно, мститель преодолел несколько коридоров, взобрался по высокой лестнице и вот он – между двумя мрачными крылатыми воинами светлого камня – вход в жилище злодея. Прислонив копьё к стене, дремлет на посту часовой. Конечно, глупец не ждёт подвоха, ведь замок слывет неприступным. Бедняга и не догадывается, сколь многого можно достичь, подкупив пару-тройку сведущих людей и применив на деле тайные знания одной из великих семей древности. Мужчина обнажил кинжал. Сегодня сталь его уже испила чёрной вражеской крови. Одним негодяем больше, велика ли печаль...

Но едва он приблизился к стражнику на расстояние вытянутой руки, что-то рассекло вдруг воздух и лишь отменная реакция спасла лазутчику жизнь. Замок огласил бешеный рев. Сверкая изумрудами глаз, каменные стражи шагнули со своих постаментов, их стальные клинки отразили свет вспыхнувших на стенах факелов. Не прекращая реветь на всю цитадель, зачарованные статуи атаковали проникшего в дом их господина нарушителя. Очнувшийся стражник схватился за копье. Мужчина закричал от ярости и разочарования и, отшвырнув кинжал с фонарем, выхватил свой меч. И очень вовремя: громадный двуручник одного из крылатых воинов уже метил ему в голову. Отбивая сыплющиеся на него градом удары и чувствуя, как струится по ноге кровь – копейщик достал из-за спин оживших статуй – мужчина понял, что всё кончено. На зов каменных стражей вот-вот сбежится всё население замка и назавтра его головой в назидание другим украсят ворота.

– Сдавайся! – крикнул стражник, тыча копьем, чтобы загнать жертву в угол. – Твоя песенка спета!

Это не лезло уже ни в какие ворота. Сдаться приспешнику врага? Жалкому мужлану, что без помощи колдовских чудовищ стал бы смазкой для его меча? Ну уж нет! Надежды на победу никакой, но живым он им точно не достанется. Быть может, удастся разрушить или повредить одного из стражей и тогда тот, кто придёт за ним...

– Мой лорд! Я здесь! Держитесь, мой лорд! – раздался высокий голос и на площадку у двери кубарем вкатилась юная девушка с рапирой в руке. Её рыжие волосы пребывали в полном беспорядке, лицо раскраснелось.

– Нет, Алия! – прокричал мужчина. – Не смей! Ты нарушила приказ! Беги! Беги назад в лагерь и предупреди... расскажи другим, что видела!

– Я никуда не уйду без вас, господин! – пылко отвечала девушка, чёткими ударами отгоняя копейщика, не ожидавшего атаки с фланга.

– Глупая девка! Убирайся! Здесь сейчас будет целая армия!

– Так уходим вместе! – крикнула Алия, не глядя на раненого противника, сползающего вниз по ступеням. – Я взяла грифона!

– Иди и подготовь его к взлету, – прохрипел мужчина, отражая очередной удар крылатого воина. – Если я не приду через...

– Вместе! – завизжала девушка и очертя голову бросилась на спину второй статуе...

Через час или два они сидели на высоком горном уступе к западу от замка и смотрели, как над древними шпилями восходит солнце. Стены цитадели в утреннем свете были белыми с лёгкой желтизной, мраморными. На таком расстоянии деталей не рассмотреть, но беглецы знали: замок сейчас напоминает растревоженный муравейник.

– Простите, лорд Кэрсиган, – произнесла Алия наконец, переводя взгляд с далёкой вражеской твердыни на спину своего повелителя, перечёркнутую тугими повязками. – Я... я нарушила приказ... Но... Вы не должны рисковать своей жизнью! Без вас нам не победить...

Кэрсиган промолчал. Он держал на коленях переломленный в чудовищной руке каменного стража меч. Ныли раны в ноге, в плече и там, где когти грифона, осёдланного Алией, впились ему в бока. Боль физическая ничего не значила. Куда ужаснее было сознавать, что тиран остался жив. Теперь тот усилит охрану, быть может, сменит на время резиденцию... Затаится по трусливому своему обычаю. И уж конечно, отправит несколько отрядов прочесать частым гребнем окрестности. Придётся искать другое убежище. И пусть одного из волшебных стражей удалось-таки разбить на части, враг всё равно слишком силён и многочислен, а надеяться на эффект неожиданности в ближайшее время не стоит. Расплата снова, в который уже раз откладывается.

Сколько верных друзей сложило головы в борьбе с треклятым захватчиком, пришедшим на земли их предков... Их имена словно выжгли на сердце мужчины калёным железом. Лорд Мальтазар, Гренд из Иэля, Крюгер и Брент, леди Лилит с дочерьми, отец Алии – благородный дон Касимов... Его, Кэрсигана, родители и младший брат... Ещё очень много мужчин и женщин. И, конечно, Он – их повелитель, чья честь требует отмщения.

– Ничего не кончено... – невпопад прорычал Кэрсиган. Алия, всё пытавшаяся оправдаться, осеклась на полуслове, но тут же в её глазах вспыхнула решимость.

– Конечно, нет, мой лорд! – истово воскликнула девушка, вскакивая на ноги. – Враг получит своё. Рано или поздно, но получит! Пусть нас мало, пусть повсюду предательство и шпионы узурпатора, мы не сдадимся! "Пусть говорят "это конец...""

– "Но какой же конец, когда мы ещё живы!" – подхватил Кэрсиган девиз своего павшего господина. Он тяжело поднялся и воздел над собой обломок меча. – Мы победим! За Расколотый Трон! За Императора Тьмы!

– За Тьму! Во имя Его! – вторила Алия, и её рапира, гордо вскинутая в небо, едва не оцарапала задние лапы возвращающегося с охоты грифона.

Вшивый

Дело было тихим майским утром 18** года в N-ской губернии. Солнце уже встало и бросало свои лучи на ухоженный сад и невысокое каменное ограждение, увитое тут и там плющом, отражалось в окнах большой и немного мрачноватой усадьбы, норовило заглянуть в самые тенистые и укромные уголки. Одуряюще пахло черёмухой, нахальный кот абрикосового цвета пил из вчерашней лужи. В небе лишь где-то далеко, на самой его окраине, виднелись маленькие тучки. К вечеру могла начаться гроза, да посильнее давешней, но день по всем приметам обещал быть ясным.

Безмятежность и благолепие сей картины портило лишь одно: под ограждением с внешней стороны, сидя в густой траве, таилось трое мужчин. Один из них, смуглый и чернявый, с акцентом прошептал, обращаясь к другому:

– Следующий, кто пойдет, твой... Али сдрейфил?

– Сам ты сдрейфил... – пробурчал тот хмуро и покосился на собеседника без особой любви. – Пускай следующий...

Был говоривший русоголов, жилист и заметно моложе двух других своих товарищей.

Третий, чернобородый крепыш, хотел было вставить слово, но тут смуглый снова зашептал:

– А вот и идет кто-то, кажись...

А по саду действительно не шел даже, а бежал вприпрыжку малец годов пяти от роду. В новеньких лаковых башмачках, синих, до колен штанишках на помочах и белой рубашонке. И даже в шапочке с помпоном. И даже при галстухе-ленточке. Одним словом, нарядный молодой человек.

Мальчик улыбался. Его сегодня в первый раз отпустили одного в сад и хотя прогулка была не бог весть что – шагов триста – для него она представлялась целым путешествием, полным приключений и опасностей.

Дворник Иван, встреченный юным первопроходцем в пути, звончайше чихнул, перекрестился и пожелал барину доброго утречка. Кот Васька приветственно мявкнул, оторвавшись от водопоя. Солнце ласково пощекотало вздернутый нос с россыпью веснушек, заставив мальчика в свою очередь расчихаться, но он был на светило не в обиде. В такое чудесное утро неприятностей попросту не существовало.

– Малец, а малец... – позвал вдруг его низкий голос.

Путешественник, как раз представлявший, что пересекает бурную реку, обогнул очередную лужу и, подняв глаза, доверчиво поглядел на появившегося за оградой человека. На голове того был поношенный картуз, сюртучишко выглядел не ахти, а других частей туалета не позволяла рассмотреть каменная кладка.

– Поди-ка сюда, – поманил незнакомец пальцем и мальчик приблизился на несколько шагов. – Как тебя зовут?

– Карлуша, – звонко отвечал тот, все так же доверчиво глядя на мужчину.

– Карлуша? Так-так... Ты хороший мальчик, я вижу... Хочешь вот леденец? – продолжал человек, доставая из кармана завернутого в бумажку петушка на палочке.

В лучистых глазах ребенка отразилось сомнение. Его почтенная маменька строго-настрого запрещала чаду не только брать у незнакомых конфеты, но даже и разговаривать с ними. Однако какой же мальчишка откажется от сладостей, тем более когда во рту все еще стоит вкус холодной отварной рыбы, поданной на завтрак...

– Меrсi, – сказал мальчик, принимая леденец и шаркнул ножкой. Добрый дядя какое-то время молча смотрел на него, будто не в силах решиться на что-то, а потом вдруг указал пальцем поверх головы Карлуши:

– Смотри-ка, экое чудо! Обезьян, ей-ей!

Мальчик мигом повернулся в ту сторону и во все глаза начал высматривать означенную обезьяну в ветвях черёмухи.

Человек же совершил весьма странный поступок: сбросил картуз, одним движением сорвал сюртучишко, оставшись голым по пояс, ловко одолел ограду и, на ходу обрастая косматой бурой шерстью, увеличиваясь в размерах чуть не вдвое, шагнул к оголившему тылы Карлуше.

***

Даже удивительно, сколько за какой-то миг бывает у человека мыслей разом! Хоть в книжку пиши! Вот и у давешнего русоголового, а теперь не сразу и скажешь, кого, медведя-не медведя, за краткие мгновения, необходимые, чтобы добраться до мальчика, в мозгу промелькнула целая эпопея, не меньше.

Что сделают родители, если их ребенок вдруг станет невесть чем? Только что гукал, с щепками возился, по луже корабли пускаючи, а глядь – уже зверь зверем, рычит, клыки скалит! Уж испугаются точно, да как бы не пришибли, беса-то изгоняя. А вот родители Яшки Калинина ничего, не испугались. Потому как сами такие же были. Странные. В общем – оборотни.

Как подрос Яшка, объяснили ему родители всё, всему научили. И как перекидываться, если надо, а не надо, так воздерживаться. И как людей сторониться, если уж зверем стал. И как лютость сдерживать. Да, по правде говоря, у нынешнего поколения той, былой лютости уж и не случается. Вот дедушка покойный, Гаврила Свиридович, однажды ревизора задрал и съел. Тот бедному чиновнику двенадцатого класса Сибирью за растраты по казённой части грозил, ну и не сдержался старик, взял грех на душу.

Да и то, сомнительно что-то Яшке было, что в лютости дело. Верно, просто не хотел уж очень дедушка в Сибирь отправляться.

Однако дело прошлое, а в медвежьем образе Яшка годков с четырнадцати уж никого не трогал. Да и до того не сказать, чтобы очень уж зверствовал. В десять лет из озорства напугал одну бабу в лесу, кузовок её с грибами забрал, когда убежала. Один раз монашка чуть за рясу не поймал, то уже по лютости. За монашка отец ничего худого не сказал, по себе ведал, каково это, когда ярость звериная пеленою глаза застилает. За бабу же выдрал так, что неделю на животе спал. И откуда все узнавал...

А вообще мирно жил Яшка. Кто мирно жить не хочет, на того укорот всегда найдут. И у людей так, и у зверей водится.

Поначалу-то страшновато было перекидываться, особливо первые разы. А ну как обратно не вернешься, так и помрешь зверем библейским, бессловесным. Да и душу бессмертную жалко, особенно как отца Никодима послушаешь. Уж очень, говорит, в раю жизнь хороша.

Ну, а с другой стороны... Крещёный ведь, тот же отец Никодим и крестил. В церковь ходит, причащается и вроде молнией-то небесной пока не поразило за кощунство этакое... Может, и возьмёт боженька куда к себе поближе, не отринет? Ведь и то, не сам же Яшка себе судьбу выбирал...

Ну и по большому счету, пользы от такого... дара куда как много. Мальчишками рыбу с подводы воровали, не кто-нибудь возчика шагов за полсотни учуял, а он, Яшка. Не он, так быть бы всем битыми. Быстро возчик бегал. И в лесу, опять же, как дома. Под любой корягой выспишься, из лужи напьёшься, гриба-ягоды не пропустишь. Не нюх, так слух выручит, а то и этот... инстинкт. И силушка богатырская, хоть и жилист, да и здоровье не подводит. Сплошная, одним словом, выгода.

Вырос Яшка, уже Яковом прозвался, а того гляди и по батюшке, Михайловичем назовут. Сызмальства возле мамки крутился, лоскутки от шитья собирая, вот и стал портняжничать помаленьку. В учениках у Севостьяна Лукича, Царство ему Небесное, положенное отходил, сам мастером стал. Домишко себе выкупил (ай, цены!), дела вроде в гору пошли. Надумал жениться. Девка хорошая, из своих, тоже оборачивается, только лисицей чёрно-бурой.

Это ничего, старики говорят, дозволено. Дети от такого союза народятся хорошие, раз в десять колен если хвостик у кого вырастет – чудо чудное будет. А им бы с Агафьей таких детей и надо. Пусть растут, да про оборотней только в сказках слушают. Оно, как ни крути, спокойнее будет.

В общем, все бы хорошо, да подошло тут время испытания.

Так уж заведено: как исполнится детине (ну, али девке) двадцать пять годков, положено испытать его. Не вертопрах ли какой, не гад ли подколодный и стоит ли ему доверять в дальнейшем.

Еще со времен царя Тишайшего оборотни друг с дружкой крепко побратались. Грызться перестали, вместе жизнь проживать начали, вместе детей крестить. Новых собратьев искать, да молодым пособлять на ноги подняться. Много их теперь на Руси, раньше куда как меньше было. Почитай, в каждом городе своя Стая. Название такое придумали, чтоб корни-то молодые не забывали, да держались вместе крепче.

И держались. Вон Демьян, из росомах, у него жена полька и до всех тайн допущена, хотя и человек... Так славно один раз уху сварил, что всей Стаей ему новый дом ставили на месте сгоревшего. Или Прокоп-волк, когда порезали его бандиты, на выручку позарившись... Он не женатый был, вот Глашка-волчица за ним и ухаживала. Осенью свадьбу сыграли... Всем от Стаи польза, да удовольствие. Ну и как, скажите на милость, беспутного в такое общество допустить?

Вот в свое время и Якова очередь подошла. Заранее-то, ясное дело, никто ему про испытание не рассказывал. Что там, да как, узнаешь, мол, как время придет. Но намеки делали. Дескать, смотри... Чуть что не так – головы не сносишь, а если и помилуют, все равно из города погонят за милую душу. Яков, конечно, трепетал. А ну – не совладает? Агафья, его жалеючи, рассказала бы, небось, про испытание, так сама еще молода была. Сущая казнь египетская и мука смертная...

Собрались в назначенный предрассветный час у бортника Кузьмы в его избушке. Невелик домишко, вроде, а все разместились. Женщин мало было, да не от того это, что не пускали их, а просто ведь семьи у всех, дети. А те, что пришли, были почти все люди русские, достойные, работящие. Из ремесленников больше, а то из купцов. Учитель всего один, всё из угла стеклышками блестел. Солдаты старые были, приказчик в лавке, другие разночинцы. Офицеров, или там дворян потомственных в Стае отродясь не бывало. Странно даже, отчего так? Яков часто над этим думал. Будто благородные и верно совсем другие, не как они, что лаптями шти хлебали, а ноздрями мух ловили.

Происхождение даже и по именам видно: Кузьма и Федул, Еремей и Прокоп (тот самый), Свирид и Сысой, Трифон и Анисий, Дунька да Марья, да еще кое-кто, всех так сразу и не упомнишь. Кто городской, а кто и с выселок, не всякого и в лицо-то знаешь. И он, Яков, конечно. Один Абдул всю картину портил своею татарскою личностью, однако же и тот был ничего, терпимый. Пусть позубоскалить любит, зато и знает его Яков с детства. Соседи они с Абдулом по улице.

Слово Кузьма взял, самый старший из них, он же и в Стае Вожак. Сначала про дела мелкие говорил, не очень-то важные, а затем и до испытания дошел.

И испытание такое оказалось: пойти, куда велят, да первого, на кого укажут, порвать безо всякой жалости. Сумеешь, мол – достоин с нами по жизни идти.

Яков-то еще с вечера и сюртук особый, своего покроя, приготовил. Снимать такой дело плёвое. Дёрнул как следует – застёжки и расстегнулись. Штаны опять же пошире, на случай, если перекидываться придётся.

Есть с утра не ел, волновался очень, один только леденец и взял. В дорожке думал употребить, да и про тот забыл. Так что в животе не от одного страха урчало.

И вот пришли они с Абдулом и Сысоем к усадьбе богатой, что на окраине города, у кромки леса стояла. Живут здесь, дескать, немцы-кровопийцы, какие-то Унгерн-Экстернбергены, что ли. Их для дела задрать полезно будет.

Пока шли, Яков, думал, чтобы указали ему на Мойшу-портного. Тот, жид проклятый, напротив яковова дома поселился, вывеску повесил, иудино племя, в три аршина. Клиентов сманивает. Или еще жидок есть такой, Абрашка Серные Уши. Говорят, у него в ушах сера горит так, что дым видать. Хотя того-то чего трогать, он безобидный дурачок...

Вот если бы судью Гуляева, что папаше штраф надысь выписал... Какие-то там справки, мол, не наличествуют в полном объёме... Тьфу, крапивное семя!

А показали вот на этого малька. И хотя видать за версту, что немец-перец-колбаса, кислая капуста, и как вырастет, будет русских людей на фабриках морить, а всё ж таки дитя. Щекастенький, и глазёнки такие живые... Эвон, как петушку-то обрадовался... Должно быть, мамка-папка тиранят, посластиться не дают...

И вот его-то и надо убить. Для пользы Стаи. Для общей пользы. Когтем сзади по тонкой шее, до которой уже всего два вершка...

И тут Яков остановился. Понял, что не сможет убить этого немчика. И Мойшу бы небось не смог, и судью. Не так его родители воспитали. Конченый он человек, одним словом. Для Стаи не надобен.

И грустно тут стало Якову, аж до слёз...

***

Когда Карлуша повернулся наконец, у него уже были надуты губы. Незнакомый дядя, хоть и угостил леденцом, оказался обманщиком. Не было на дереве никакой обезьяны! Мальчик подумывал было даже зареветь, но не стал. Уж очень утро хорошее было. Он простил глупого дядю (тем более, что тот и сам, кажется, расстроился из-за своего вранья. Вон его двое утешают) и поскакал на одной ножке, воинственно размахивая петушком, в кусты. То есть, конечно же, в джунгли, полные ягуаров и обезьян.

А за оградой поникшего головой Якова поддерживали с двух сторон Абдул и Сысой.

– Эх, ты... – беззлобно проворчал татарин, помогая незадачливому соседу застегнуть сюртук и выбивая от пыли картуз. – Провалился...

Сысой ничего не сказал, только вздохнул. А Якову и сказать-то было нечего, он и рта не открывал. Слезинку только незаметно смахнул.

Как через забор перелетал, вспоминалось с трудом.

Последняя шерсть всего дольше, как всегда, держалась на ушах. Но вот и она сошла.

Яков пощупал штаны сзади, убедился, что они целы (не зря такие шаровары надевал), да и побрёл куда глаза глядят. Тем паче, что из-за угла усадьбы показался дворник и весьма подозрительно на них троих уставился. И то слава те, Господи, что раньше не вылез. Тогда бы бежать пришлось без оглядки, а то и правда рвать, что под коготь попадет. Хотя нет, Сысой в Стае самый нюхастый, батюшка говорил. Верно, чуял, что в саду творится. Упредил бы.

Никто Якова не держал, только Абдул сказал, чтоб вечером пришёл опять на совет. Судьбу его решать будут.

Тот только кивнул и до вечера все бродил по выселкам городским, не замечая ни ласкового солнышка, ни тёплого ветерка, ни щебета птиц. Домой не заходил. Хотел было к родителям наведаться, да стыдно стало. Что-то скажут? И всё думал, думал, думал, даже голова распухла.

Правильно ли поступил? Ему Стая доверие оказала, поручила благое дело сделать, а он... Да вот только в чём малец-то виноват? Да и как это – ни с того ни с сего взять и задрать человека? Как пёс цепной, не размышляющий! Рви, а там хозяин разберётся!

Нет, правильно он сделал, по совести.

А вот что за совестливость этакую будет – это вопрос.

Голову снять, глядишь, и не снимут, однако из города попятят, как и обещались.

Да отчего же, собственно, не снимут? Оплошал, скажут, так получай! Что им? Вон Сысой, раз такой нюхастый, чуял ведь немчика этого, знал, кто первым на него, Якова, выйдет, и ни гу-гу. Все они одним миром мазаны... Было от мыслей таких тошно до одури, сердце билось невпопад, щеки горели. Страшно было. От неизвестности и от предчувствий дурных страшно.

Наконец, укрепив дух поговоркой "семь бед – один ответ" (хилое утешение, но уж лучше и правда разом со всем покончить, мочи нет ждать да терзаться), Яков двинулся в лес, к избушке. Благо и вечер наступил.

Его уже ждали. По лавкам у стен сидела вся утренняя компания, а с ними и отец "подсудимого", на которого тот не посмел поднять глаз.

– Все в сборе, – глухо произнес Кузьма и поднялся с места, поколебав свечной огонь. – Учнём, пожалуй.

По горнице прокатился лёгкий шепоток, тут же, впрочем, стихший.

– Не смог, значит? – продолжал Кузьма, оглаживая полуседую бороду. – Не прошёл проверку на вшивость-то?

– Не прошёл... – буркнул Яков. На Кузьму он смотрел бестрепетно, исполнившись вдруг светлого вдохновения. Верно люди говорят, что семи смертям не бывать, и что один ответ, да и вообще – унижаться он перед ними не желает. Всё одно не простят.

– Отчего же? Может, сдрейфил, смалодушничал в последний момент? Такое бывает... – пытливо глядел Вожак.

– Нет, – качнул головой Яков.

– А коли нет, так почему же?

– Жалко мне мальчонку стало... – ответил Яков не сразу. Его снова охватила давешняя тошнотная одурь. Недолго храбрился...

– Жалко, стало быть... И то, детей и пожалеть иной раз можно. А будь там не сопляк, а матка его, али папка, али дед дряхлый, что, легче было бы? Смог бы рвать для пользы общей?

"И чего мучает? Все одно теперь..." – с тоской подумал Яков, а сам открыл рот и тихо произнёс:

– Не смог бы... Нету на них передо мною вины. И ещё... Не так меня родители учили.

И бросил наконец взгляд на отца, а тот... улыбался. И многие улыбались, только Яков по сторонам до поры не смотрел. Абдул подмигнул ему чёрным глазом.

– Ну, если не соврал ты, Яшка, что не из страха малого не задрал, стало быть, хорошо тебя родители учили, – совсем другим тоном сказал Кузьма и оказалось, что он тоже улыбается. – Да сам вижу, что не соврал. Молодец.

Яков непонимающе вертел головой, а вся Стая вдруг разом потянулась к нему. Кто по плечам, да по спине хлопнуть, кто кружку пива поднесть, кто сказать чего.

– Да если б ты, Яшка, того мальца тронул, выгнали б тебя, как пить дать, – нашёптывал горячо на ухо Сысой и щекотал усами. – Нам зачем такие живодёры в городе? Отродясь не бывало и впредь не будет. Да куда там, сам бы в глотку впился. У меня меньшая дочка, Алёнушка, его годков.

Калинин-младший слушал, пил пиво на голодный желудок, стремительно хмелея, верил и не верил. Мир будто в одночасье кувыркнулся через голову и всё никак не мог прийти в равновесие...

Отец уже поднимал кружку казённой за нового члена Стаи, подталкивая сына в бок, когда Яков, растягивая непослушные губы в подобие улыбки, проговорил:

– А что, Кузьма Ипатьич, проверку ведь я не прошёл... Что мне теперь делать... вшивому-то?

– Сходи в баню, да поскоблись, дурень! – не дал никому и рта открыть язвительный Абдул и взрыв хохота сотряс избушку до основания, вырвался сквозь приоткрытую дверь наружу и там смешался с первыми отзвуками приближающейся грозы.

В дорожной петле

После предыдущей деревушки, Семи Осин, меня устроил бы и куда менее уютный уголок, чем это селение. Лишь бы в том уголке не хватались за топоры, узнав, что у случайного путника нет разрешения на странствие от святых жрецов.

Они называли меня нечестивым, добрые жители Семи Осин. И в их словах была правда. Я нечасто вспоминал о душе, много грешил в пути и редко призывал на помощь богов.

У всякого человека есть дом и семья. Не с дерева же упали его родители, а перед ними – их, и так до бесконечности! У моего дома были резные ставни и бревенчатые стены, возведённые вот этими руками. А еще у меня была жена, родившая в положенное время сына.

А однажды в деревню въехали разбойники. Староста ли им не угодил, поднеся мало серебра, или довольные лица пахарей шире иной сковороды вызвали у голодранцев ненависть, не знаю. Но они начали грабить. А мой сын, как потом сказали, попал им под копыта случайно.

Я вернулся с ярмарки, взглянул в глаза жены, взял охотничий лук и пошел за негодяями. Догнал троих, отставших в пути и пропивающих наживу в таверне. И когда кровавая муть перед глазами рассеялась, вернулся домой. Вот только как прежде ничего не стало. Жена таяла на глазах, я не мог ее утешить. А из-за каждого забора нам в спину било глухое молчание.

Убийца оскверняет все, чего коснется. Земля бы родить не перестала, а то чего похлеще... Вот вернутся те... Ну, помер сопляк, так что же теперь, несчастья в деревню тащить?

Так ли думали земляки, или похоже, а когда я похоронил не перенесшую зиму жену, то собрал скарб и ушел из селения. В этих местах меня уже ничего не держало. И, как оказалось, в других – тоже.

Дорога скоро научила меня ценить радость случайной встречи, мимолётное доброе слово, тепло костра и редкое, но желанное пристанище в пути. Я приловчился улыбаться, даже когда на душе скребут лесные коты. Улыбка ободряет друга, смущает врага и не даёт увидеть, как тебе на самом деле плохо.

Но сейчас мне кажется, что дорога обвилась вокруг шеи и давит, давит, выжимая из легких воздух... Как змея. Или как петля. Если я так и не найду места, где смогу остановиться дольше, чем на день-два, то, наверное, петля-дорога выдавит из меня и последнее.

– У вас кровь.

Я тронул лоб. Да, точно, зацепился за ветку, когда отгонял собаку, маленькой эльфийке по плечо, мне – по колено. Но говорит уже не девочка, а... мать, видимо.

– Заходите в дом. Поешьте с дороги, отдохните...

Желудок яростно закричал, но я помедлил. В кошельке не звенело уже дня три.

– ...дров нам наколете, – закончила эльфийка мягко. Я снова улыбнулся и шагнул к крыльцу, чувствуя, как, пусть медленно и неохотно, но всё же разжимается на моей шее тугая петля.

И это было самое прекрасное ощущение за последнюю седмицу.

Деревенская сказка

Это очень неприятно, когда тебя называют дурой набитой. Настолько неприятно, что произнёсшего такое хочется тут же, не сходя с места уничтожить. Лучше всего морально, но если язык подвешен не тем концом, а в голове от негодования сейчас, кажется, родится пара сверхновых, подойдет и грубая физическая сила.

В общем, выражаясь сухим языком протоколов, "гражданка Сеницына нанесла гражданке Иващенко побои лёгкой степени тяжести", за что та же самая Сеницына, но уже в статусе студентки и была благополучно отчислена из альма-матер.

Разбивать дочерям ректоров носы всегда считалось наиболее вопиющим нарушением устава и приравнивалось к терроризму, так что Ольга отделалась еще сравнительно легко. Вот только как объяснить не ожидавшим такого подвоха близким, что в принципе ничего не случилось и вообще все суета сует? Тем более, если сама в этом не очень-то уверена...

Конечно, дома случился ужасный скандал. Ольга, пока материнский гнев не начал иссякать, старалась говорить поменьше, глаз не поднимать, любые порывы оправдаться пресекать в зародыше и вздохнула с облегчением, когда долгий и выматывающий душу разговор наконец закончился.

За открытыми балконными окнами вовсю бушевала весна, одуряюще пахло черемухой, гремели первые утренние грузовики с ДСЗ, а бывшая студентка уныло думала, что мама, наверное, права. Она точно "бессердечная эгоистка", зря тратит её, матери, деньги, думает совсем не головой и ждёт такую дрянь, конечно, карьера поломойки в привокзальной тошниловке.

Но всё-таки... Может, лучше уж так, чем разрешать всяким драным кошкам смешивать себя с грязью? Эх, что бы сказал на это папа..? Наверное, одобрил. Он терпеть не мог таких, как эта Лерка Иващенко...

Ольга сердито смахнула начавшую было выползать из уголка глаза слезинку. Вот этого бы папа точно не одобрил. Не реветь надо, а дело делать. Совсем скоро новый учебный год и надо постараться поступить хотя бы в местный колледж, раз уж с университетом ничего не вышло...

Она долго так сидела, прислонившись спиной к холодной балконной стенке и как-то отрешенно глядя на плывущие по небу облака, пока мягкие руки не обняли ее за плечи.

 – Эх, ты, Олька... – сказала мама, усаживаясь на скамеечку рядом с дочкой.

 – А что я? Я как ты, – прошептала та, уткнувшись носом в такие знакомые кудряшки светлых волос и тяжело вздыхая.

Молодость у ее матери действительно была, что называется, "весёлой", с ранним неудачным замужеством, уходом из дома, ночёвками по квартирам друзей и прочими милыми шалостями. Завершилось эта песня только с приходом в жизнь непутёвой девицы не по годам серьёзного студента-медика, ставшего в будущем отцом маленькой Оли.

– Язва. Прободная, – резюмировала мама и невесело рассмеялась.

А потом жизнь так закрутилась, что это субботнее утро, пропитанное грустью, начало видеться Ольге островком спокойствия в океане хаоса.

Вернулся наконец из больницы Владик, яростно опираясь на костыль и с диким воплем радости повис на шее сестры (которой был, кстати, несмотря на юные года, на голову выше), больно стукнув гипсом по лодыжке...

Умерла какая-то троюродная тётка мамы и она, "исполняя неприятный долг", отправилась за триста километров помогать с похоронами...

Ее новый ухажер, Пётр Сергеевич, имел привычку задерживаться на своем авторынке дотемна, а ужинать приходить к Сеницыным, да часто под хмельком. Ольге он, хотя был лысоват и толстоват, нравился, а вот с Владиком «дядя Петя» находился в состоянии необъявленной войны. Что там между ними произошло, ни одна из враждующих сторон не признавалась, и на первый взгляд могло показаться, что долговязый рыжий пацан и солидный упитанный дядька души друг в друге не чают. Но Ольга-то видела, что еще немного – и в дело пойдёт разделочная доска, на которую с большим интересом поглядывает своими кошачьими глазами братец. Да и у Петра Сергеевича что-то уж очень вздуваются жилы на шее...

За три года вдали от дома (не считать же приезды в краткие перерывы между сессиями) Ольга явно упустила нечто важное в жизни семьи и теперь просто растерялась.