Текст книги "Дело Мироновича"

Автор книги: Сергей Андреевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Одним из самых замечательных приемов проверки слов Семеновой был прием проверки ее показания о витрине. Вначале, как известно, было, между прочим, чрезвычайно трудно понять, каким образом похищены вещи из витрины: все в ней казалось в, порядке, замок был не поврежден, маленький ключик висел на особом гвоздике, на своем месте. Вы помните, как по этому поводу острили полицейские над Мироновичем: какой, подумаешь, аккуратный вор! Как он о хозяине заботится, даже ключик на свое место повесил. Ирония эта, кстати сказать, была достаточно бессмысленна, потому что если представить себе, что так устроил сам Миронович, то это было бы с его стороны ни с чем несообразно: запирать маленьким ключиком ящик витрины, когда большой вход во всю кассу оставляется на всю ночь отпертым. Но как бы там ни было, способ похищения из витрины оставался загадкой. И вдруг Семенова всем этим господам открывает глаза: я сбоку просунула руку под крышку запертой витрины, она ведь отгибается… В голову никому это не приходило! Ни Мироновичу, ни полиции, ни следователю, который даже не приобщал витрины к вещественным доказательствам. Понятно, после такого неожиданного указания следователь потребовал витрину. Сделали опыт: действительно, рука Семеновой свободно проходит под запертую крышку и описывает под витриной дугу в 4 ½ вершка. Кажется, что оставалось после этого, как не ударить себя по голове и сказать: да, вот она, настоящая хозяйка дела! Но нет! По непостижимому противодействию, даже таким доказательствам не верят, даже и это открытие встречается недружелюбно. Я говорю недружелюбно, потому что была предпринята проверка настолько несостоятельная, что от нее заранее нельзя было ожидать разъяснения, а можно было только рассчитывать на путаницу. Посудите сами: Семенова говорит: «я брала ближайшие вещи к краю; в другое отделение, хотя там и нет перегородки, моя рука не достигала». Тогда следователь призывает Мироновича и Беккера и спрашивает их, где лежали похищенные вещи. Конечно, каждый из них отвечает различно. И совершенно натурально, потому что каждый видел их в разном положении. Ведь эти вещи передвигались, они не лежали в гнездах, не были прибиты к своим местам, их продавали, замещали новыми… Ну, что это за проверка? И как странно было спрашивать Беккера о том, где лежал, например, украденный медальон, когда он вначале говорил, что никакого медальона из витрины не украдено. А тут вдруг показал, что во втором отделении, подальше от Семеновой. И Миронович тоже прекрасен в этом эпизоде: чем ему рисовать местонахождение вещей поближе к руке Семеновой (раз уже говорят, что они между собой спелись), он, по совести, рисует, как помогает ему память, и в одном, и в другом отделении. Но мог ли он через полтора месяца поручиться, что вспоминает верно, что без него или Беккер, или его дочь не переложили вещи на вершок дальше в ту или в другую сторону или из одного отделения в другое. Такова была эта знаменательная проверка показания Семеновой о витрине. Я думаю, когда следователь предъявил Семеновой эти результаты своей работы и спросил ее: «Ну, что вы на это скажете?», – ей оставалось только руками развести: «Я своей рукой брала вещи, а они меня хотят в этом разубедить!». И она действительно в этом роде ответила; она написала: «Я не знаю, что это все значит, но я доставала вещи тем именно способом, как я показывала раньше». Что же еще возражают против сознания Семеновой с фактической стороны? Говорят: она неверно показывает о бумагах Грязнова. Об этих бумагах она сказала: я их бросила тут же в кассе или коридоре. Сама она говорит, что не помнит. Чего же хочет от нее следователь? И в обыденной жизни, когда собираешься в дорогу, не всегда вспомнишь, куда что отбросишь, а здесь ведь побег с места убийства! И нужно ли говорить, что Семенова почти верно вспомнила: бумаги найдены на диване, в комнатке, имеющей открытую дверь в тот же коридор, о котором говорит Семенова. Она могла, уходя, автоматически присесть на этот диван и потом совсем забыть, что она садилась. Могли эти бумаги валяться между дверью и диваном, могли быть приподняты и для порядка выброшены на диван кем-нибудь из всякого люда, нахлынувшего в кассу после преступления. Еще возражают: в помоях Финляндской гостиницы прислуга, допрошенная через месяц, не припоминает крови; татарин, купивший пальто Семеновой, не помнит крови. Это все доказательства невиновности!.. Мироновича, например, до истечения суток всего осматривали; нигде крови не нашли и говорят: он виновен. У Семеновой через месяц не могут восстановить кровь через свидетелей, которым и в голову не приходило думать о крови, и говорят: она невиновна. Вот уж, можно сказать, истинное беспристрастие.

Мы видели, что все эти возражения не подрывают сознания Семеновой ни на йоту, а многие закрепляют его. Но какие зато есть в этом сознании подробности, прямо обличающие виновность! Возьмите такую мелочь: Семенова говорит, что перед убийством она дала Сарре Беккер рецепт от насморка, который девочка и спрятала в свое портмоне. После убийства, когда Семенова вынимала ключи из платья покойной, выпало это портмоне. Семенова вспомнила, что там ее рецепт, и захватила портмоне с собой, а потом бросила его в Неву. И действительно, мы узнали, что у Сарры Беккер было портмоне, которое после убийства исчезло. Никто не спохватился, что у маленького финансиста был свой маленький портфель. И никто не смог бы объяснить, зачем эта безделица понадобилась убийце. А между тем убийца ее взял. Только Семенова дает объяснение, почему взяла. Не видно ли поэтому, что она была в самых глубоких тайниках этого дела? Далее: вы помните подробный протокол осмотра кухни. Мы слышали это мелочное описание, там на полке значились: и щепотка соли, и банка, и крошки хлеба, и подстаканник, и какая-то повесть – вещи пестрые, которые никак не удержишь в памяти и не сольешь в полную картину. Но там есть мелочь, на которую я нарочно не обращал вашего внимания, хотя она есть, и это подтвердит г. председатель. И вот вы, судьи, ваша роль, конечно, ответственнее, чем роль наемницы, которая должна разучить дело для принятия на себя убийства, помните ли вы, например, этот осмотр кухни настолько, чтобы ответить на вопрос: чем пахло в кухне? Конечно, нет. А Семенова сразу ответила: луком и рыбой. И там, в том осмотре, о котором я говорю, вперемешку с другими вещами и далеко не рядом названы головки чесноку и остатки рыбы. Скажут: она просто ответила так, потому что речь шла об еврейской кухне. Но тот, кого ловят на лжи, всегда труслив. Семенова могла опасаться, что там был пролит керосин или существовал какой-нибудь запах, могла запнуться. И если она так уверенно ответила, то это лишь потому, что она нюхала тот воздух, где было убийство. Нет! Чем более изучаешь сознание Семеновой, тем более дивишься тому, какие сокровища в нем рассыпаны для верного восстановления происшествия. Даже кажущиеся противоречия в нем примиряются удивительно самым ходом рассказа. Так, всегда указывали ту странность, что, по словам Семеновой, Сарра, введя ее в кассу, заперла дверь на крюк и ключ оставила изнутри в замке. Семенова на этом настаивала. Между тем ключ найден в кармане Покойницы. Как же это вышло? Но послушайте рассказ Семеновой и вы поймете. Семенова говорит, что кто-то постучал в дверь, Сарра нагнулась и посмотрела в скважину замка (значит, само собою, вынув ключ), и затем, когда обернулась к Семеновой, то сейчас же последовал первый смертоносный удар. Понятно, что взволнованная до последнего напряжения сил, Семенова помнит, что Сарра смотрела в скважину (потому что в эту минуту она и надумала решиться на убийство), но уж, конечно, за тем, что делала Сарра с ключом и куда его опустила, Семеновой некогда было следить. А между тем самое заглядывание в скважину замка объясняет нам, что при этом именно Сарра и положила ключ в карман. Так вот какое это показание Семеновой!

И это еще все только мелочи. Но что все это в сравнении с главным, чего требует совесть судьи, в сравнении с общим впечатлением от рассказа Семеновой. Мы понимаем, что вам, не имеющим права судить Семенову, тяжело было ее слушать. Ужасом правды веет от этого показания! Подставной убийца, который бы за деньги согласился наклеветать на себя, никогда ничего подобного вам не расскажет. Притом сам обвинитель утверждает, что Семеновой ничего не платили. Она, видите ли, с голоду делает эти разительные откровения… Подставной убийца может заучить подробности, но в них никогда не вдохнет жизни, не сумеет связать части в целое, в особенности в такой мозаике подробностей, какими обставлена смерть Сарры Беккер. Но только настоящий убийца скажет вам, например, что он после преступления шарил в темных комнатах, пользуясь светом из соседних квартир; для того, который выдумал свое сознание, не страшно было бы и со свечкой прохаживаться… Только действительный виновник передаст вам все предварительные тревоги исследования, для наемника этот процесс незнаком, и он его или сократит, или вовсе опустит; только настоящий виновник опишет правдиво беззаботное состояние своей жертвы, вспомнит разговор с ней и такой эпизод, как практический совет девочки отделаться от извозчика через проходной двор; фальшивому убийце эти мелочи не нужны, да и воображения у него не хватит. Только виновный найдет эти слова для передачи слышанных звуков, как выражение Семеновой «она закричала каким-то болтающимся языком» – выражение, признанное профессором Монастырским передающим в точности последствия сотрясения мозга. Но в сознании Семеновой есть психологические факты, еще более потрясающие. Она говорит: «Когда рука Сарры оказалась на ощупь холодной, тогда я встала. С лица у меня струился пот, так как я была в пальто и шляпе». Вот она, неподражаемая правда! Тот, кто описывал бы убийство с помощью воображения, тот мог бы сказать: с меня струился холодный пот, я весь содрогался от ужаса и т. п. Но только тот, кто проделал всю гимнастику убийства, только тот в состоянии так просто объяснить, как ему мешало, как его грело теплое платье. А дальше? Когда Семенова описывает мучения своей совести в деревне Озерах и призрак убитой, она пишет: «Сарра меня преследовала, – то боком, то прямо смотрела на меня или стояла в своем длинном ватерпруфе со шлейфом». Да, здесь Семенова просто дает вам руками осязать видение своего мозга! Известно, что Сарра Беккер найдена убитой в чужом, не по росту длинном ватерпруфе. Кто видел ее мельком, на плохо освещенной лестнице, или кто видел ее мертвой на кресле, где ватерпруф под нею сбился, – тому не пришло бы и в голову обратить на это внимание, представить себе движущуюся фигуру покойной в этом наряде. Но тот, кто с ужасной мыслью в душе, жадными глазами, за спиной девочки следил за ней, когда она беззаботно двигалась в этом наряде по кассе, – тот, конечно, до последнего своего дня не забудет шлейфа Сарры Беккер! Но довольно…

Вспоминая после всего этого непринятие сознания Семеновой и усилия к его разрушению, я уверен, что эти следственные приемы попадут, непременно попадут в историю. Бывали случаи ошибок – бывало, что невинного притягивали, а виновного не могли найти. Но такого случая, чтобы виновный брал штурмом следственную власть, как неприступную цитадель, осыпая ее градом неотразимых доказательств против себя, и чтобы его все-таки отбили и победоносно прогнали на свободу, – такого случая, я думаю, судебная летопись не знает от своего рождения!

Общественное мнение было очень заинтересовано вопросом: действительно ли одна Семенова могла совершить убийство? Не помогал ли ей Безак? Сомнение это было порождено слухом, что Семенова тщедушная и эксцентрическая барышня, которая наговаривает на себя из романтической мести к Безаку или даже за деньги. Но и это сомнение вполне устраняется все тем же сознанием Семеновой, в котором развитие ее преступления излагается очень просто. Она действительно убила одна. Она ведь и прежде всегда выходила одна на добычу для своего любовника. Ее привязывала к нему сильная физическая страсть, горестная, как запой. По словам Семеновой, Безак делался все требовательнее. Она чувствовала, что он ускользает и что его нужно насытить деньгами. Красть по мелочам выходило и мало, и беспокойно. Невольно напрашивалась мысль дать ему надолго и побольше. Но как это сделать? Обокрасть ночью магазин? Но Семенова чувствовала себя совершенно неспособной делать взломы, уничтожать тяжкие запоры. А так, без взломов, грабить вволю ведь можно только тогда, когда устранишь хозяина – убьешь… Убийство? Конечно, нужно именно это преступление. Такое глубокое падение для своего любовника имеет свою порочную сладость: какой я делаюсь для него скверной! Чего я только не в состоянии для него сделать! Такая женщина, как Семенова, страстная до болезни, всегда видит подвиг в своей жертве для любовника, как бы ни была гнусна эта жертва. Она заботится только об одном: доказать свою ничем неистребимую привязанность. Притом убийство закрепит связь еще другими, очень глубокими узами – тайной преступления, и на этой привязи можно будет держать Безака всю жизнь. Еще раньше Семенова как-то намекнула Безаку, что она начинает для него позорить себя между своими знакомыми, – их обкрадывает. Она дала почувствовать свои жертвы. Он ее утешил, сказав, что это пустяки. Теперь она похвасталася, что она так или иначе обогатит его и даже пойдет на убийство, И стоило Безаку недоверчиво улыбнуться, процедить сквозь зубы: «куда тебе!» (что он и сделал, по ее словам), – и тогда Семенова должна была возгореться неизлечимой решимостью. И вот она храбрится не на шутку: «Дай мне только орудие… купим болт». Покупают болт. Семенова говорит, что она затем делала попытки убить нескольких богачей. Действительно подтвердилось, что она к ним заходила при довольно странных условиях. Вы слышали случай с Брауэром, помните Яхонтова – капиталиста с драгоценными перстнями на руке. Он показал, что Семенова приходила к нему, будто за пособием, держала себя странно, вошла взволнованная, под вуалью. Но, конечно, никто мыслей Семеновой тогда не читал. Это были ее репетиции – репетиции входить к людям с ужасным замыслом. Идея крепла, а неудачи раздражали и роняли ее перед Безаком (да, перед Безаком это постыдно!). А между тем необходимость в деньгах уже назрела до крайности. Безаку не с чем было ехать на другой день к жене. А она все еще трусит, все еще ничего не заработала. В крайний срок, 27 августа, она рыскает по Петербургу, толкается из одной кассы в другую – ибо ростовщики были всегда излюбленными жертвами таких героев – и вдруг видит, что в кассе Мироновича хозяйничает одна девочка. Какой соблазн! Она подлещивается к ней, успевает ее очаровать и проникает с ней в кассу. Здесь она убеждается, что никого больше нет. И страшно… и жаль девочку… но как подмывает… другого случая такого не будет… Теперь или никогда… Остальное известно: она убила. Следует ей отдать справедливость, что в описании убийства она нисколько себя не прикрашивает и не сентиментальничает. Она передает только тот естественный ужас, который врожден у каждого, к этому нечеловеческому действию. Когда все кончилось, она поняла, как это почти всегда бывает и чего никогда не предвидит ни один убийца, – что нечто самое чрезвычайное, самое важное уже случилось, что ею уже израсходовано такое возбуждение, после которого только бы скорее бежать, и цель, для которой все было сделано, будто бледнеет. Она сознает, что подвиг уже исполнен. После убийства она идет к кассе; денег мало; на деньги всего более и рассчитывала, а их всего 50 рублей. Но я это теперь не кажется важным. Кругом стоят тяжелые запертые шкапы, в них ценные вещи, – где уж все это брать! Вот разве взять из витрины несколько ценных вещей, собственно, чтобы доказать Мише. Много-то и брать нельзя: у Семеновой только сумка через плечо. Но только сделать это надо потише, без всякого шума… А там скорее вон отсюда… И она выбежала из кассы с легким багажом, но ценностью все-таки около 400 рублей.

И как красноречиво свидетельствует вся обстановка кассы, что здесь была и распоряжалась женщина, и притом женщина порывистая, непоследовательная. Женщина видна и в этом обилии ударов по черепу 13-летней девочки, и в робости при похищении, и в избежании взломов, и в этом расслабленном равнодушии к барышу от преступления. Есть рассказ: «Двойное убийство в улице Мондие» – загадочное убийство, которого никто не мог понять. Впоследствии открылось, что его совершила обезьяна. Я не делаю сближений, оскорбительных для Семеновой. Но я думаю, что загадочности этого дела, непонятности его для властей много содействовала самая личность убийцы, то есть Семеновой, этой темной и странной женщины.

Безак в исполнении убийства не участвовал. Это удостоверено прислугой Финляндской гостиницы. Очевидно, если бы он был на месте преступления, он бы скорее прикончил Сарру и уж, конечно, больше бы украл.

После преступления любовники свиделись, и Безак все узнал; он знал и ранее, зачем Семенова гуляет в городе. Наступившая ночь не дала счастия. Чем бы утешиться и отдохнуть – только и в голове, что бежать. Даже поесть хорошо нельзя. Вы помните со слов свидетеля Альквиста, швейцара гостиницы Кейзера, как в ночь преступления металась и не находила покоя эта чета – Семенова и Безак. Швейцар уснуть не мог, – так они были ему подозрительны. Он чувствовал «преступники»! Мы чувствуем из его показания «преступники!». Наутро виновные скрылись из Петербурга в разные концы.

Когда же затем Семенова убедилась, что не только ее права на Мишу преступлением не упрочены, но что он совсем от нее прячется, тогда она не выдержала: она пришла с повинной.

Безак, захваченный врасплох, во всем подтверждал показание Семеновой; он только зашивал белыми нитками свое знание об убийстве.

Мне остается рассмотреть, почему Семенова взяла назад то сознание свое, которого держалась, без малейших отступлений, целых четыре месяца. Причина этого поворота видна в деле ясно, как на ладони. Есть доказательства, что Семенова никогда бы этого не сделала. Виной всему Безак, и вот как это вышло.

Когда Семенову отправили в больницу душевнобольных, а Безаку дали свободно читать все следственное производство, то он увидел из этого производства, что дело принимает весьма недурной оборот; что Семеновой, вопреки его ожиданиям, будто не верят; что в каждом слове ее сомневаются; что из такого обстоятельства, как то, что одна или две гири были куплены у Сан-Галли, делают целое событие, – и он понял, что его отступление назад не только не повредит ему, но будет приветствовано. Тогда, начитавшись дела и надумавшись, Безак дает следователю новое показание, в котором так и пишет: «Теперь, насколько я знаком с делом, я описываю мое предположение, как могло быть совершено убийство». И здесь впервые является фабула о том, что Семенова могла натолкнуться на постороннего убийцу, который ей вынес вещи за то, чтобы она молчала, и кроме того дал ей дальнейшее обещание обеспечения, если ей удастся роль убийцы. Все это доподлинно имеется в показании Безака от 4 января 1884 г. Эта небылица, придуманная Безаком, имела успех необычайный. Очень скоро, 17 января, Безак был выпущен из тюрьмы. У него и ранее были сношения с Семеновой, а на свободе сношения эти были еще легче. К Семеновой в больницу ходили ее мать, и сестры. Только путем влияния Безака и можно объяснить себе тот факт, что через неделю после его освобождения, 25 января, Семенова прислала следователю свой первый отказ от сознания. Очевидно, все инструкции Безака были соблюдены ею в точности: убийцу, на которого она будто бы натолкнулась в кассе, она называет еще «неизвестным». Вероятно, ей улыбнулась мысль, что таким образом никто не пострадает. Но Безак предвидел, что этот «неизвестный» будет сигналом возвращения к Мироновичу. Он и тут не ошибся: Мироновича опять взяли в тюрьму. Когда Семенова об этом узнала, она сделалась сосредоточенной и задумчивой; она увидела, что дело не остается в тумане, как она предполагала, а вновь падает всей тяжестью на невиновного. Тогда 15 февраля она вновь заявила следователю, что она поддерживает свое первоначальное сознание. К маю, однако, ее прыть остыла – и как было не остыть при таком противодействии! – и она уже в разных редакциях проводит все ту же безаковскую басню… В моем экземпляре обвинительного акта, против того места, где излагаются эти перипетии дела о сознании и несознании Семеновой, рукой Мироновича сделано восклицание, вырвавшееся из глубины души: «Вот как она их мечет». Действительно, ужасно положение человека, участью которого играла эта женщина, как монетой: орел – свобода, решетка – тюрьма!..

Дальнейших показаний Семеновой я не стану разбирать серьезно. Право, мне было бы неловко, если бы такой автор, как Безак, мог подумать, что он хотя на минуту покорил меня своим вымыслом. Против этой басни возражают и жизнь, и здравый рассудок, и практика прежних преступлений. Мы знаем, что, когда убийцу застигает случайный свидетель, убийца рефлективно, не размышляя, убивает и этого свидетеля: так поступил Данилов с Поповым, так поступил Ландсберг с Власовой[3]3
  Защитник имеет в виду обвиняемых и свидетелей по известным в то время уголовным делам. По второму из этих дел (Ландсберга) см. у А. Ф. Кони, Избранные произведения, Госюриздат, 1956, стр. 832–841 (Сост. и Ред.).


[Закрыть], так все должны поступать если не хотят сознаваться, потому что убийца, который еще дорожит свободой, не может выпустить гулять по свету живую улику против себя: тогда его вся последующая жизнь будет вечным мучением. Но чтобы убийца мог любезно поднести случайной свидетельнице сверток с золотыми вещицами и, не справившись, кто она такая, проводил бы ее до ворот, нет, это только Безак может так придумывать! Наконец, вспомните, что, по арифметическому вычислению, Семенова пробыла в кассе час с лишком – для одного получения подарка, этого чересчур много.

Я сказал, что сам не буду подробно возражать на вариации Семеновой. Но ей всегда бы мог возразить сам Миронович, если бы она их держалась. Он мог бы сказать ей:

«Вы доводите себя только до порога кассы, но никак не хотите войти в нее для убийства? Но почему вы были там, а меня никто не видел? Почему я на следующее утро спокойно дома пил чай, а вы метались всю ночь по городу и вам кусок в горло не лез? Почему я вышел из дому на обычную работу и думал о моих должниках, а вы чуть не на рассвете бежали из Петербурга? Почему то, зачем будто я пришел в кассу, осталось неприкосновенным, а то, к чему вы добирались, у вас в руках, все до единого плоды преступления? И что вы там делали целый час? Скажите, что это за чудеса и причем я тут? Уже не выходит ли, что я собственно для вас и убивал? Нет, уж не стесняйтесь, – войдите туда, войдите, г-жа Семенова, и станьте на это проклятое место, где вы сделали самое ужасное, самое горькое дело вашей жизни!».

Так мы объясняем себе убийство Сарры Беккер. Заканчивая защиту, – что бы нас ни ожидало, – мы должны заявить горячую благодарность тем ученым, литераторам и представителям высшего суда, которые содействовали разъяснению истины в этом процессе. О личности Мироновича по-прежнему молчу. Но если бы он и был грешен, возможно ли поэтому рассчитываться с ним за деяния другого? И где же? В суде, от которого и падший поучается справедливости, потому что здесь он должен услышать высокие слова: «получи и ты, грешный, свою долю правды, потому что здесь она царствует и мы говорим ее именем». Всякое раздражение против Мироновича должно смолкнуть, если только вспомнить, что он вынес. Его страданий я не берусь описывать. Он часто сам не находил слов и только судорожно сжимал кулак. Против кого? Роптать бесполезно: чиновники – люди, они могут ошибиться… И если бы в первый раз Миронович был оправдан, а Семенова обвинена, то ему оставалось бы только удовольствоваться тем, что гроза миновала. Но теперь, когда все разбежались, и одному Мироновичу подброшено мертвое тело несчастной девочки, присяжные, оправдывая Мироновича, рискуют объявить, что виновных никого нет. И если они не смутятся этим риском, тогда Миронович будет хотя отчасти отмщен. Приговором этим присяжные скажут тому, кто создавал это дело, кто руководил им, они скажут этому руководителю, и это его, конечно, огорчит: вы, не кто иной, как вы, выпустили настоящих виновных! И верьте, господа, что даже те, в ком есть остаток предубеждения против Мироновича, и те встретят оправдание его с хорошим чувством. Все забудется в сознании свободы, в радостном сознании, что русский суд отворачивается от пристрастия, что русский суд не казнит без доказательств!

* * *

По данному делу был вынесен оправдательный приговор.