Текст книги "Dreamboat (СИ)"

Автор книги: Сергей Петушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Семен Яковлевич, с Вами все в порядке? Вы можете говорить?

Ювелир сипел, он выдавливал, вынимал из себя слова, как недавно Северианов стреляные гильзы из камор револьверного барабана.

– Что? Это? Было?

Северианов был спокоен, как закусывающий кроликом удав.

– Не поручусь за точность, но, скорее всего, рядовое ограбление. Бандитизм -с, – Северианов сноровисто обыскивал тела мертвых налетчиков; на столе, кроме трех браунингов, появились золотые часы, самодельная финка, несколько мятых ассигнаций, россыпь мелких монет, засаленная колода карт, набор фотографических открыток с полу – и совершенно обнаженными дамами, бумажка с неровными карандашными каракулями, склянка с кокаином. Северианов повертел в пальцах бумажку.

– Здесь ваш и еще три адреса. Они Вам известны?

Ювелир словно не слышал его. А, может, и действительно не слышал. Он поднялся, через силу переступая короткими ногами, вышел из комнаты, вернулся с перламутровой от пыли бутылкой.

– Я не пил уже очень давно, – сказал он, вывинчивая непослушными пальцами пробку. – Но...

– Очень рекомендую, – кивнул Северианов. – Весьма способствует снятию стресса. Лучше сразу граммов сто пятьдесят – двести.

– Вы? – Ливкин заговорщицки и слегка подобострастно посмотрел на Северианова. – Давно храню, коньяк, еще довоенный.

– Благодарю! – кивнул Северианов, – Право не стоит. Что, товарищи чекисты не употребили во время обыска?

–Не нашли, – сказал Ливкин, – Вернее, не подумали, что в сей непритязательной таре может быть столь благородный напиток.

Ливкин налил янтарно-коричневой жидкости половину чайного стакана, вылил в рот одним движением и проглотил без всякого выражения. Не поморщился и не прикрыл глаза от удовольствия, скорее, просто не почувствовал аромата и крепости, словно обычную воду пил. Прикрыл глаза, посидел с минуту застывшей мумией, потом повторил. Северианов ждал. Лицо ювелира постепенно меняло цвет с сумеречно-воскового на пурпурно-розовый, горло перестало сипеть и клекотать.

– Что теперь будет? – задал глупый, но естественный для его состояния вопрос. Северианов все с той же невозмутимостью обедающего удава ответил.

– С Вами или с ними? Если с ними, то господам грабителям уже все равно их этот вопрос больше не будет беспокоить, а с Вами?.. Выпейте еще рюмочку, успокойтесь, придите в себя и завершите, наконец, свое великолепнейшее произведение искусства. – Он с любовным восхищением кивнул на изумрудную стрекозу.

– Они, точнее, их сотоварищи могут прийти еще раз...

– У Вас есть оружие? – спросил Северианов.

– Был раньше карманный пистолет, но чекисты отобрали.

– Понятно. Я, конечно, могу оставить Вам один из этих, – Северианов кивнул на горку пистолетов, – Но вряд ли это поможет. К сожалению, умение быстро и, не раздумывая открывать огонь, приходит только с опытом. Вам часто приходилось стрелять?

– Боже упаси!

– Я так и подумал.

– Зато вы, как я увидел, овладели этим искусством в совершенстве, – в голосе ювелира появился неприкрытый сарказм, ирония; и значит, Семен Яковлевич постепенно приходил в себя.

– Увы! – пожал плечами Северианов. Удав докушал кролика и с недоумением посмотрел на другого кролика. – Скажу честно, отработал я скверно. Старею, наверное. Или испугался – положил всех троих наповал, а должен был хоть одного живым взять. Чтобы не гадать теперь, кто это такие, и что еще можно ожидать... Вы их не знаете, случайно?

– Никогда не видел!

– А адреса, обнаруженные у них, Вам знакомы? – повторил Северианов задаваемый ранее вопрос.

Ювелир взял бумажку, словно раскаленный кусок металла, поднес к глазам, прищурился. Лицо снова стало затекать синюшной бледностью.

– Да, знакомы! Это адреса ювелиров... моих хороших знакомых, коллег, так сказать, и конкурентов. Недбайло, уже мной упомянутый, Вернер и Смирдин.

– Понятно, – кивнул Северианов – Вы в списке первый, с Вас и решили начать. У Вас есть где укрыться на неделю-другую? Такое место, о котором бы никто не знал, и лучше, чтобы не в городе. Нет, можно, конечно, поехать к нам, на Губернаторскую, но, увы, скорее всего, охрану вам не дадут.

– Допустим, – сказал Ливкин, – такое место у меня найдется, но не смогу же я прятаться всю жизнь...

– Всю жизнь не надо, я думаю, что за неделю, максимум, две, я смогу решить Вашу маленькую проблему. А дальше – как Бог даст.

– А? – ювелир указал на тела налетчиков. – С этим что делать?

– Они просто исчезнут. Не берите в голову, это моя забота. Их просто здесь не было никогда. Или Вы изволите сомневаться в моих способностях?

– Боже упаси! – в голосе Ливкина Северианов различил неприкрытый сарказм. – Уж в этом-то я не сомневаюсь!

Глава 4

Прапорщик Белоносов был юн, грозен и до неприличия румян. Легким тополиным пушком закручивались светло-охристые усики, такого же оттенка шевелюра зализана назад, огромная кобура угрожающе топорщилась на вкусно пахнущем свежей кожей широком ремне, а, глядясь в зеркально-антрацитовые сапоги, можно было побриться. Рассматривая грозного мальчика с пистолетом, Настя вдруг с ужасом ощутила себя не такой уж и юной, прапорщик был на целый год, а то и, просто кошмар, на два года младше. Грозно сведя на переносице прозрачные брови, Белоносов перебирал бумаги, проводя розовым указательным пальчиком по строчкам с фамилиями, воровато бросая на Настю вожделенно-мечтательные взгляды. Еще влюбится, испугалась Настя, хотя эти стыдливо-обожающие взгляды были весьма приятны самолюбию. Предательски краснея, грозный прапорщик закрывал очередную папку и метал ее в кучку просмотренных.

– Нету! – с рязанским акцентом извинился Белоносов, раскрывая следующую. Очень похоже, что этот бесполезный труд, эта бессмысленная работа ему очень нравились. Нравилось присутствие рядом Насти, ее облик, взгляд, запах волос, – все это вдохновляло прапорщика на новые сизифовы подвиги. Настя уже не верила, что юный Белоносов найдет в бумагах ЧК фамилию любимого. Они уже два часа исследовали кипы захваченного при взятии города чекистского архива, но никакого упоминания о Викторе Нежданове не находили.

– Не переживайте, Анастасия Александровна, не иголка, чай, в стоге сена, обязательно след отыщется, – доблестный прапорщик продолжал помидорно краснеть, успокаивая Настю.

– Я уже перестаю в это верить, Георгий Антонинович.

Лицо Георгия Антониновича, которого и Жоржем-то редко называли, обычно, Жориком или Жоркой, превратилось из нежно-вишневого в густо-свекольное, он спрятал глаза в бумагах.

– Может, это и к лучшему, Анастасия Александровна, раз в списках нету – значит, жив!

– Вы полагаете?

– Разумеется! – скрипнул новенькой кожей ремня Белоносов, разгибаясь и молодецки подкручивая микроскопический ус. – Жив и здравствовать изволит ваш жених. Ну, а если жив – мы его обязательно найдем!

"Мы" прозвучало многообещающе и слегка двусмысленно, щеки юного прапорщика пылали жаром, как паровозная топка, он улыбнулся Насте и продолжил поиски.

Фамилия Нежданов отыскалась через полчаса. Увы, документ беспощадно облизал огонь, уничтожив более половины. В сущности, от листа остался небольшой огарок, можно разобрать лишь дату и несколько фамилий. Инициалы совпадали, но и только, больше ничего конкретного выяснить не представлялось возможным, замаячивший след обрывался. Белоносов лишь поскрипел ремнем и поправил кобуру.

– Будем искать дальше, – сказал Белоносов, – Кто ищет, тот всегда находит. – Он снова зашуршал бумагами, низко склонившись над столом, еще немного – и коснется носом, от усердия громко пыхтя, а Настя снова ощутила некую двусмысленность. Она почувствовала вдруг, что устала, устала от этого монотонно-томительного ожидания, неизвестности, постепенно исчезающей надежды. Утром ее привел сюда подполковник Никольский и, с некоторой улыбкой, отрекомендовал Белоносова. "Наш юный гений! Разыщет не то, что иголку в стогу сена, но даже душу грешника в преисподней!"

Юный гений сам напросился в контрразведку: мечтая вражеских агентов ловить, возомнил себя Шерлоком Холмсом, принцем Флоризелем и, черт знает, каким еще Пинкертоном, грозой преступного мира и асом контршпионажа. Поначалу хотел Петр Петрович Никольский его в подвалы спустить – пленным комиссарам морды бить, пусть пообомнётся чуток, вкусит тошнотворной романтики, да пожалел мальчишку, привел сюда. Повсюду в небольшой сумеречно-ужасной комнате, сильно похожей на чулан, словно мусор, валялись пыльные папки, отдельные листы, просто обрывки документов, серый бумажный ковер, бумажное море, вперемешку со стреляными гильзами, а то и целыми патронами, пятнами крови, грязным тряпьем, папиросным окурками и прочей мерзостью: все то, что осталось от делопроизводства ЧК. "Владей! – кивнул Никольский. – Разгреби-ка, друг любезный сии авгиевы конюшни, чтобы повсюду я наблюдал идеальный порядок. Чтобы не стыдно было приличных людей в оные пенаты приводить. Юнец поначалу яростью по самые брови налился, надулся радужным пузырем, глазенки молнии мечут, ну натуральный Зевс-громовержец, умора, да и только, ну как же, гения контрразведки то ли в уборщики, то ли в архивариусы, то ли, еще ужаснее, в писаря определили. Но, что особенно Петру Петровичу понравилось, через обиду Белоносов переступил, комнатенку вылизал до блеска, откуда-то с помощью солдат приволочил несколько обветшавших шкафов, разложил бумаги по полочкам – любо-дорого посмотреть. Даже ковер персидский добыл, что особый уют комнатушке придало, и на чулан она походить перестала, а именовалась теперь кабинетом. Себе стол резной полукруглый спроворил, в общем, подполковник Никольский правильно паренька определил, да и сам Белоносов вдруг важностью проникся, любовно свой архив охаживал, знал, где какая бумажка обретается и где и что искать следует.

– Не проголодались ли, Анастасия Александровна? – спросил Белоносов. – Время-то бежит, уж и закусить пора, а? Чайком-с развлечься? У меня как раз булка ситного есть да кружок колбасы, а кипятку я мигом спроворю!

Настя покачала головой: – Даже не знаю, Георгий Антонинович, мне, право, неудобно утруждать Вас.

Она зря это сказала – настроенный романтическим образом, Белоносов слушать никаких возражений не стал и тут же быстроногим галопом, скачками австралийского кенгуру умчался, в обнимку с чайником, куда-то из кабинета. Настя вздохнула, и принялась внимательно изучать обгорелую бумажку с фамилиями. Таковых уцелело пять: Телегин, Хрусталев, Нежданов, Георгиевский и Ливкин. Насте они ничего не говорили, но кому-либо из местных, тому же Белоносову могли быть известны, а это уже ниточка, след, манкая надежда.

Юный борец со шпионажем, он же безраздельный хозяин архива ворвался в кабинет с пышущим жаром чайником. Великолепный обжигающий пар вулканировал, словно гейзер, и Настя вдруг почувствовала острый мгновенный приступ голода, а прапорщик уже кромсал бритвенно острым лезвием златоустовского ножа поджаристо-белый хлеб, ровными полосками нарезал нежно-розовую колбасу, сдвинув документы на край стола расставлял прозрачно-стерильные стаканы в серебряных подстаканниках, горкой насыпал колотый сахар и даже пузатая баночка варенья нашлась. Чай он пил степенно, с превеликим усердием, и Настя вдруг почувствовала к нему непроизвольную симпатию и , даже, некоторую нежность. Юный и грозный прапорщик Белоносов вдруг перестал быть грозным и остался лишь юным. Даже огромная кобура, которую он небрежным жестом передвинул далеко за спину, словно уменьшилась в размерах.

– Главное, мы установили дату, 18 мая, – говорил, делая изрядный глоток и уписывая бутерброд, прапорщик, дальше проще пойдет. Переберем бумаги за последующее время, там, возможно, зацепимся. Красных выбили 20 июня, за месяц, следовательно, просмотреть надобно. Не велика работа, управимся!

– А фамилии людей из этого документа Вам знакомы, Георгий Антонинович?

– Анастасия Александровна, пожалуйста, – взмолился прапорщик. – Зовите меня просто Георгием. Или Егором, Жоржем...

– Жоржем? – улыбнулась Настя. – Хорошо, Жорж! А Вы, соответственно, меня – Настей, договорились? И давайте, раз уж мы преломили хлеб, перейдем, наконец, на "ты".

– Но вы же княжна, – сопротивлялся прапорщик.

– Вы тоже на крестьянина не сильно похожи,– парировала Настя. – Так что насчет фамилий?

Прапорщик Жорж допил чай, сыто потянулся и взял в руки обгорелый документ. Внимательно пошевелил губами.

– Телегин, Эм Пэ... Михаил Петрович, вероятно... Нет, не знаком. Хрусталев? Нет. Георгиевский? Хм, Георгиевский... Как будто, что-то слышал... Георгиевский, Георгиевский... О! – Он в ажитации посмотрел на Настю. – Георгиевский Василий Иванович, так это же отец Василий, дьякон. Он в храме служит! В нашем храме, я в воскресенье был – видел его, жив-здоров отец Василий! Вот видите, Анастасия Александровна...

– Жо-орж, – укоризненно протянула Настя. – Мы, кажется, договорились....

– Извините... То есть, извини, Настя... Расспросим отца Василия – все и выяснится.

Это была удача! С большой буква удача. След уже не маячил, он явно высветился, горел электрическим фонарем на ночной улице.

– А фамилия Ливкин тебе знакома? Последняя из пяти.

– Ливкин, Ливкин... – Белоносов поднял глаза к потолку, словно там, между белыми разводами скрывался ответ. – Что-то очень знакомое... Нет, я, определенно, слышал где-то эту фамилию, но где? Не могу вспомнить, извини... Еще по чашечке?

Хотя Жорж и уверял, что дальнейшие поиски титанического труда не представляют, и они управятся быстро, однако, получилось наоборот. Теперь, кроме фамилии Нежданов, они искали упоминания и о четверых прочих из списка. Но фортуна отвернулась от юных изыскателей: кропотливая работа оказалась бесполезной: больше они не нашли ничего. Отложив последнюю бумажку, прапорщик сочувственно и слегка смущённо развел руками.

– Увы, сама видишь, больше ничего. Но отец Василий – это след реальный, можем поговорить с ним. Я провожу, сама не найдешь. – Он говорил, как о чем-то решенном, не спрашивая мнения Насти.

– Николай Николаевич позволит тебе отлучиться? Мне не хотелось бы, чтобы из-за меня у тебя возникли неприятности по службе.

Как ни желал Жорж показать свою исключительную важность и независимость, но благоразумие все же взяло верх. Подполковник Никольский многозначительно улыбнулся: " Ну что ж, съездите, развейтесь. Отец Василий мой хороший знакомый, передавайте нижайший поклон. Очень надеюсь, что ваш визит не будет напрасным, – Петр Петрович с изящным достоинством вытянул свои великолепные часы, щелкнул крышкой и, слушая с наслаждением "Боже, царя храни", бросил изучающий взгляд на циферблат. – Ну что ж, время позднее, на сегодня, господин прапорщик, свободны, завтра утром прошу ко мне с отчетом. И Вас тоже, Настенька. Если отца дьякона в храме не застанете, прогуляйтесь к нему домой, он на Баскаковой улице проживает.

Глава 5

Бывший чиновник сыскной полиции, бывший инспектор уголовно-розыскной милиции, бывший лучший сыщик города, а то и всего уезда, а ныне человек без определенных занятий, без пяти минут арестант и большевистский агент, Кузьма Петрович Самойлов, безукоризненно, волосок к волоску, причесанный, в халате ультрамариново-мятого сукна поверх белоснежной, хоть и изрядно застиранной сорочки важно и самодовольно, как монах с картины Василия Григорьевича Перова «Чаепитие в Мытищах», глубоко откинувшись назад на хлипком деревянном стуле, пил жидкий морковный чай из блюдечка, закусывая каменной твёрдости сухарями и прелой картошкой, печеной «в мундире». Блюдце держал картинно, самодовольно, тремя пальцами, далеко отставив в сторону мизинец, широко растягивая щеки, дул на поверхность и с шумом прихлебывал, прикрыв от удовольствия глаза. Правда, Северианову это удовольствие, все же, показалось напускным, ибо чаем плескавшуюся в блюдце бурду назвать можно было, разве что, в насмешку. Сделав очередной сладкий глоток, гроза налетчиков и душегубов с оскорбительной вежливостью посмотрел на Северианова и безнадежно – печально спросил:

– Прикажете собираться?

– Не нужно, – сказал Северианов. – Можем поговорить и здесь, не отвлекая Вас от трапезы.

– И какова же будет тема нашей беседы, позвольте осведомиться? С каким заданием я оставлен в красном подполье? Где скрывается мой бывший начальник Василий Григорьевич Фролов? Почему я изволил служить у большевиков? Не стесняйтесь, молодой человек.

Северианов снял фуражку, присел на такую же хлипкую, как стул, табуретку, годившуюся стулу в матери, если не в прабабушки. Из вещевого мешка выложил на стол нежно-розовый, с прожилками, шмат сала, кровяную колбасу, мягкий, пышущий свежеиспечённым ароматом, хлеб, несколько сушеных рыбин и в центр всего этого нехитрого великолепия водрузил литровую бутыль местного первача.

– Это для некоторого разнообразия вашей снеди. – Голос Северианова был невозмутимо равнодушен, истерическая вспышка Самойлова не поколебала ни одного мускула на лице. Самойлов иронично-насмешливо посмотрел на Северианова.

– Браво-с, господин штабс-капитан! Кнут и пряник, старо, как мироздание. Кнута я отведал в вашем премилейшем учреждении на Губернаторской досыта, даже чересчур досыта. Теперь Вы пришли с пряником, причем, при моем бесправном и, в нынешнее время, нищенском положении, очень аппетитным пряником! Только совершенно напрасно – ничего нового Вы не услышите! Так что уберите ваши яства и уходите: я не являюсь агентом большевиков, я не знаю где Фролов, я не расклеиваю по ночам прокламации!..

– Прекратите истерику! – жестко перебил Северианов. – Ведете себя, как черт знает что!

Когда в кабинет Кузьмы Петровича вошли двое матросов, обвешенных пулеметными лентами и гранатами РГ-14, словно новогодняя елка гирляндами, под предводительством лучшего токаря-металлиста Головатинского завода, потомственного пролетария, а ныне, начальника уголовно-розыскной милиции Панкрата Ильича Фролова, Самойлов лишь развел руками: владейте, господа-товарищи, не жалко. Кряжистый, лысый, с намертво въевшейся в поры смесью машинного масла и металлической пыли, Фролов с презрительной любезностью осмотрел "грозу преступного элемента" и, поначалу, с большевистским добродушием пообещал "шлепнуть сейчас же за саботаж и контрреволюцию". Но потом, зачем-то, разрешил продолжать службу. Вероятно, понимал Панкрат Ильич, что сложнейшую механическую деталь он, Фролов, изготовит быстро, качественно и с неведомым другим пасынкам фортуны пролетарским удовольствием, что же касается сыска и дознания – вот здесь увольте... Розыскником Фролов так и не стал, но руководителем оказался отменным: решительным и жестким – во всяком случае, на памяти Кузьмы Петровича таких не случалось. Не смысля ничего в криминалистике или криминологии, Фролов приводил аргументы, доселе неслыханные: "революционное сознание" и "политическое чутье". Что сие за понятия и с чем их положено кушать в городе почувствовали очень скоро. Под началом Фролова УГРО при поддержке бойцов красной гвардии провел несколько облав на Сучьем овраге, Матросской слободе и Малой Дроздовке по эффективности многократно превысившие все облавы и обыски, осуществленные полицией за последние десятилетия. Некоронованный король Дроздовки Прокофий Диомидович Дроздов изумился и не поверил, когда его водворили в камеру, ибо такого не могло быть. Поначалу он ерепенился, надеялся на закон, адвокатов и прочие пережитки старого режима, но перед формулировкой: "руководствуясь революционным сознанием и совестью" – оказался бессилен. Банду Ивана Тихоновича Василевского, кличка "Красавец", бывшего жандармского подпоручика, необыкновенно изящного и жестокого мерзавца, перестреляли без всяких экивоков, жестко, со всей "пролетарской ненавистью". Казалось, Фролов всерьез решился переделать мир, ибо преступников на дух не принимал. Кузьма Петрович лишь диву давался: Фролов и в милиции работал, как токарь, как привык. Взял в руки город, будто железный брусок и медленно, но неукоснительно обтачивал, придавая сложную форму детали, снимая ненужное и лишнее. Металлическую стружку, опилки. Или преступный элемент. Может, что-то и вышло бы у него, но в город вошли белые, Прокофия Диомидовича Дроздова, жертву большевистского произвола, с почетом выпустили, Панкрат Ильич Фролов исчез, словно испарился, а красный сыщик Самойлов мгновенно угодил в контрразведку, как большевистский агент и адепт мировой революции. Напрасно он пытался что-либо объяснить, его не слушали, упорно допытывались, с каким заданием оставлен Кузьма Петрович в подполье, где скрывается его начальник Фролов, где спрятано оружие, задавая прочие бессмысленные, но обязательные вопросы. Через неделю интенсивных допросов, спасибо не били, Кузьма Петрович сам поверил, что он подпольщик, большевик, готовящий вооруженное восстание, покушение на жизнь Петра Петровича Никольского, начальника контрразведки, руководитель боевой группы и в прочую чушь. Поверил и, как само собой разумеющееся, ждал расстрела, но его, неожиданно, выпустили. На службу, понятно, не вернули, и зажил Кузьма Петрович Самойлов серым мышонком: тихо и незаметно, перебиваясь с хлеба на квас, стараясь никому не напоминать о своем присутствии и, вообще, существовании.

Северианов с тщательной осторожностью присел на край сомнительной крепости табурета, к его удивлению, древняя мебель не развалилась, а довольно таки по-гренадерски заскрипела, но выдержала.

– Я постараюсь не отнять у Вас много времени. Всего лишь небольшая консультация за скромное вознаграждение, – Северианов кивнул на стол, – Да Вы угощайтесь, право слово, не ведите себя, как барышня. Примите это всего лишь, как оплату потраченного на меня времени.

– Я слушаю.

– Так вот, как я уже говорил, мне необходима небольшая консультация. Всего лишь несколько вопросов. К величайшему сожалению, благородному делу сыска я не обучался, приходится обращаться к Вам, как к профессионалу. Я опишу Вам некоторых... – непроизвольно Северианов сделал короткую паузу, – так сказать, людей, а Вы уж постарайтесь опознать кого-либо из этих представителей Homo sapiens, хотя, в последнем, я не совсем убежден. – Он бегло, хотя и подробно описал убитых "гостей" ювелира. – Знакомые личности?

Самойлов не задумался ни на мгновение:

– Не бином Ньютона! Это Васька Хрящ и Митька Упырь, третий, скорее всего, Яшка Большой. Налетчики и душегубы, личности весьма ограниченные, хотя и чрезвычайно опасные. Не советовал бы Вам с ними встречаться... Хотя... Вы слишком подробно описали их, даже про родимое пятно на предплечье упомянули. Не думаю, что Хрящ при вас заголялся настолько. Из чего можно сделать вполне логичный вывод, что данная троица перестала быть опасной, так, нет?

– Сами по себе, или на кого-то работают?

– Раньше состояли в банде Смурова, в марте попали в засаду бандотдела губчека, главаря и ближайших подручных перебили, остатки залегли на дно, несколько месяцев знать о себе не давали, сейчас, следовательно, снова проявились.

Голос Самойлова был казенно-равнодушным, Северианов понял, что происшедшее мало волнует старого сыщика, по-видимому, крепко ему азарт отбили.

– Где они могли скрываться?

– Да много где. Раньше в Матросской слободе, местечко еще то, днем-то гулять не рекомендуется, а уж ночью тем паче. В лучшем случае, разденут донага, в худшем – выловят потом ниже по течению реки Вори. В Гусилище тоже лихих людей хватает. На Дроздовке...

– Понял, благодарю!

– Разрешите вопрос?

– Прошу Вас.

– Что случилось с этой троицей? Или секрет?

Северианов индифферентно пожал плечами.

– Никакого секрета! Просто роковая случайность. Оказались не в том месте и не в нужное время. Явились в гости, если можно так высказаться, к ювелиру, с порога открыли огонь на поражение, но силы свои переоценили и в ходе боестолкновения были уничтожены.

"Однако, – подумал Самойлов. – Полицейский сказал бы, попали в засаду и были ликвидированы... Боестолкновение, уничтожены – слова из другого лексикона". Он еще раз внимательно оглядел Северианова, по профессиональной привычке, почти бессознательно составляя словесный портрет. Ничего особенного, обычный армейский офицер, зацепиться не за что. Выгоревший на солнце, почти добела застиранный китель, сильно потертая кожаная портупея. Сапоги сильно изношены, но шились индивидуально из дорогой и качественной козлиной "хромовой" кожи. Лицо самое обычное, овальное, чуть продолговатое, лоб высокий, по форме прямой. Брови широкие, по форме прямые, горизонтальные. Глаза средние, сближенные, по цвету серые... Самойлов заглянул Северианову в глаза и словно запнулся... У Фролова в глазах полыхало пламя мировой революции, у этого же – пустота. Как стена. Как зеркало, все отражающее. Ни эмоций, ни прочих чувств. Ни страсти, ни волнения, ни переживаний.

Северианов достал листок с адресами, протянул Самойлову.

– Что скажете? Почерк знаком? Или адреса?

Самойлов поднес бумажку поближе к глазам, подслеповато всмотрелся.

– Нет, почерк не знаком. Адреса? Тоже нет. Боюсь, Вы напрасно пришли ко мне.

– Хорошо. Тогда расскажите про убийство ювелира Свиридского. Это дело вели вы?

Канонада не смолкала и даже становилась привычной, почти каждому было понятно, что город не удержать, вопрос нескольких дней. По ночам на окраинах, а, иногда, и в центре вспыхивали пожары, стрельба велась, практически, непрерывно, и в такие моменты Кузьме Петровичу начинало казаться, что он выбрал не ту профессию и жизнь прожил напрасно. Ведь прочили же ему в детстве блестящую карьеру лингвиста, либо историка, ученого человека, в общем... Битое стекло хрустело под подошвами, керосиновая лампа тускло светила в углу, было холодно и мерзко. Безудержно хотелось спать. Самойлов осторожно прошел по комнате, стараясь не наступать на разбросанные в беспорядке предметы обстановки. Беззубыми разинутыми пастями скалились вывороченными ящиками старинный английский комод, каким-то чудом избежавший участи дров, вековой антикварный шкаф. Распахнутые сундуки, скомканное, перемешанное тряпье, когда-то бывшее изысканными нарядами, содранные переплеты старинных книг, изуродованный золоченый сафьян. Крови почти нет, всех троих убили одинаковыми точными колющими ударами в сердце. Стилетом, штыком, траншейным ножом, кортиком, длинным шилом или просто заточкой, сделанной из четырехгранного напильника – оружием с узким клинком. Ювелир Свиридский сидит, далеко запрокинув голову назад, в глазах – безмерное удивление, будто случилось для него что-то неожиданное, из ряда вон выходящее, хотя так оно и есть, что может быть нежданнее и трагичнее смерти? Женщина средних лет, видимо, жена лежит на полу, рядом. Лицо обезображено мукой и ужасом, у окна – труп молодой девушки, почти девчонки. Ювелира убили первым, понял Самойлов, ударили неожиданно, он и испугаться, поди, не успел, удивился разве что внезапно пронзившей сердце боли, так и умер, не поняв ничего. Жену его – второй, вот она-то, как раз, успела испугаться, все произошло на глазах, – но и только. А вот девчонка пыталась бежать. В последнем отчаянном порыве, безумной жажде метнулась к окну, но убийца догнал и ударил в сердце. Заточкой или другим колющим оружием. Кто? Зачем? Почему? С какой целью? Извечные сыскные вопросы, Самойлов устало вздохнул, кивнул приветственно агенту третьего разряда Богатыреву, парнишке лет семнадцати, неделю назад принятому на службу в угрозыск и двум красногвардейцам, вообще непонятно зачем здесь присутствующим. По-видимому, сегодня эта троица олицетворяла собой беспощадную борьбу с преступностью, на самом же деле была ненужным балластом, совершенно бесполезным в данной ситуации. Лишь старик фельдшер, осматривающий трупы, мог принести реальную пользу.

– Приветствую, Елизар Гаврилович! – приподнял форменную фуражку Самойлов. – Очень рад Вас видеть!

– Что толку! – посетовал фельдшер. – Душегубов сегодня не поймаем, а завтра город сдадут, и останутся наши труды невостребованными.

Несмотря на бесспорную правду этих слов, говорить такого при красногвардейцах не следовало, фельдшер и сам это понял и резко замолчал.

– Федор Кондратьевич, – обратился Самойлов к Богатыреву, стараясь сгладить неловкость. – Пройдитесь с товарищам по соседям, может, кто слышал чего, поспрошайте.

Не смотря ни на что, в мужестве Федору Кондратьевичу Богатыреву отказать нельзя, подметил Самойлов. Или в юношеском максимализме. Заменить гимназическую кокарду на околыше фуражки красной звездочкой... И это накануне сдачи города...

Самойлов дождался ухода Богатырева и красногвардейцев, обратился к фельдшеру:

– Чем порадуете, Елизар Гаврилович?

– Да чем радовать, тут только огорчать впору. Сами все видите, удар поставлен, били наверняка, убивец мастер своего дел. Клинок узкий четырехгранный, направление удара снизу вверх, во всех трех случаях смерть наступила мгновенно.

– Когда это произошло?

– Часов пять-шесть назад, Кузьма Петрович. По степени выраженности трупного окоченения в различных группах мышц можно ориентировочно судить о давности наступления смерти.

– Продолжайте, пожалуйста! – Самойлов больше не смотрел на фельдшера, не смотрел на детали обстановки, не смотрел на убитых, он задумчиво поднял голову вверх, прикрыл глаза и, казалось, задремал, лишь слегка раскачиваясь, как ванька-встанька в самом конце затухания амплитуды. Фельдшер понимающе покивал.

– Тела чистые, ни побоев, ни ожогов, ни других прижизненных повреждений. Я знавал покойного Осю Свиридского, человек был большого ума, выжига еще тот, да и мастер большой. Но отнюдь не Геркулес и не стоик.

Самойлов не отвечал. Сейчас этого и не требовалось, фельдшер просто озвучивал его собственные мысли, сомнения, несостыковки в картине происходящего и, что хуже всего, нехорошие подозрения.

– А девочка весьма прелестна! Гм, была. В самом соку-с!

– Что сие значит?

– Да то и значит, будь я душегубом, обязательно посластолюбствал бы, да-с!

– Может, времени не хватило?

– Да бросьте, Кузьма Петрович! Сами ж все видите!

Он был прав и знал, что прав! Учиненный в комнате разгром был декорацией, постановкой. Проще было связать Свиридского и его близких и побоями и пытками вынудить указать расположение ценностей. Или, например, насиловать дочь на глазах родителей. Или...да мало ли способов развязать язык пожилому ювелиру. Убивать сразу хорошо поставленным ударом – нерационально. И обыск делали не те люди, что привычны к грабежу. У тех на подсознательном уровне инстинкт опасности развит, как бы не хорохорились, а все равно опасались хоть сколько-нибудь быть пойманными. Другое дело, человек, никуда не торопящийся, привыкший совершать обыск без всякой спешки, обстоятельно, уверенный в своем праве.

Северианов кивнул: