Текст книги "…Нимант, Нован, Персонн"

Автор книги: Сергей Кулаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Не стану начинать историю с неправды. Начав со лжи, в ней и погрязнешь! Итак, назову его N. Тьфу ты, гадость какая-то! Так и повеяло чем-то старым полузабытым, наивным, похожим на названия старинных стихов из альбомов. Нет, стихов тут точно не требуется, с ними пока повременим. Слышу ещё что-то, не такое манерное, куда более скромное, куда более незамысловатое. Негромко звучит внутри головы простым мотивчиком: Ни-мант, Ни-мант, Ни-мант… А что? Без выпендрежа, да и вообще – мило, скромно, и, кажется, присутствует определенный вкус. Почему бы не Нимант? Не знаю, правда не знаю, зачем, для кого делаю это? Очень похоже на то, как назойливый ребенок, не прерываясь, дергает вас за рукав, и настырно требует исполнить свою волю. Не вижу рядом никакого ребенка, но мотивчик: Ни-мант, Ни-мант… слышу отчетливо. Ну да ладно, Нимант так Нимант. Не называть же его дикими буквами. Это было бы ещё хуже, чем выдумывать притянутые за уши странноватые имена. Например: назвать его А. было бы подобно безрассудному выбору модных веяний; наречь вычурным Z., пускай и отстоящим псевдоскромно в самом конце, всё равно, что выбрать редкое жеманное имечко. Впрочем, сама по себе буква не имеет никакого значения. Тут хоть М., хоть Т., хоть Х. назовись – разницы никакой. Поэтому пусть будет Нимант.

Чую, вот каким-то почти звериным чутьем (только зверем никогда не довелось побывать хотя если верить индусам… ничего нельзя исключать!), что-то не то происходит; как будто пытается мной управлять что-то (или быть может кто-то?). Вот уж хрен этому неизвестному или этой неизвестности… Или наоборот? Да, без разницы! Не на того нарвались. Сколько помню себя, не по душе мне были всякие манипуляции мной, и я сопротивлялся таким попыткам, как только мог. О, я всегда был отнюдь не приятный подарок, тщательно упакованный в красивую обложку. Недурно сказано, не правда ли? Да уж, красивой обложкой облик мой никогда нельзя было назвать. Что можно сообщить об этом подробнее? Да, в общем-то, не так уж и много, не так уж и много. Вообще-то, толком ничего не могу сообщить, кроме того, что тщательно было продумано мной и вот именно это теперь я принимаю за чистую монету:

Лицо – да и форма головы – были округлы в детстве (ведь должно было быть у меня детство), даже можно сказать: эллипсоподобно вытянуты к востоку и западу. С годами это должно было перемениться, и вытянутость эта постепенно переместилась к северу-югу. Волосы кудрявились (мне всегда казалось что кудрявые волосы должны придавать лицу утонченный оттенок), и если бы их не подрезали, спирали волос множились бы, и множились, и множились… Однако, в силу неизвестных, и можно даже сказать загадочных причин, неимоверная кудрявость волос вдруг, в какой-то (теперь уже позабытый) день, перестала развиваться, а затем (сразу после того самого дня) волосы стали выпрямляться, а затем ещё и начали укорачиваться. Разгадать причины этого укорачивания мне не удалось. Прошло время. Вместе с переходом горизонтальной вытянутости головы в вертикальную, в некоторых местах на ней волосы укоротились настолько, что начали обнажаться участки гладкой кожи головы. Это напоминало таяние весной плотного снежного покрова. Конечно, о полном облысении речи пока не шло, но и полностью исключить его в далекой, или же, относительно близкой перспективе, не взялся бы ни один мало-мальски опытный трихолог. Впрочем, положение мог бы спасти какой-нибудь трихологический консилиум… Допускаю, что обсуждали бы там не катастрофическое состояние убывающих волос, а, скорее, прощупывали все возможные способы по сохранению достойного лица упомянутой области медицины. Как? Да очень просто! Одна сторона консилиума стала бы утверждать: о-о-о, разве можно было так варварски относиться к своим волосам? Увы, время упущено и, кажется, сделать уже ничего невозможно! Другая, напротив, будет совершенно не согласна с предыдущей, пессимистичной точкой зрения: нет-нет, непременно все будет хорошо, нужно только запастись терпением! Третья сторона (и весьма вероятно наиболее многочисленная) не стала бы принимать ни первую, ни вторую точку зрения, но, скорее всего, выставила бы перед собой крепкий щит осторожных суждений и слов:

– Ну, конечно, нет ничего невозможного… Однако, всякое, всякое может случиться. Да-да, может произойти любая неожиданность. Не исключено, что эта неожиданность совершится совершенно неожиданно. Возможны ли чудеса? Разумеется, конечно, очень даже возможны… Возможны ли ухудшения? Хмм, ммдаа, нууу, это зависит от множества, множества мельчайших причин и обстоятельств, не зависящих, собственно говоря, от медицины. Это и внезапная перемена внешнего атмосферного давления; и возможное ухудшение (равно как и улучшение) внутреннего самочувствия больного; это и сквозняки, жара или холод, чрезмерная сухость или высокая влажность; это и отсутствие благоприятных или же присутствие нежелательных микроорганизмов, впрочем, бывает достаточно и незначительного недостатка, как и едва заметного избытка вышеупомянутых bacillum33
  – (лат.) микроорганизмы;


[Закрыть]. Ничего! ровным счетом ничего нельзя исключать…

Похоже на треп искушенных финансистов, обращенный к некоему олуху, который совершенно ничего не смыслит в финансовой области: крайне важно указать на все варианты – что-то обязательно произойдет. Ладно, ладно, продолжим оттуда, где остановились: голова в некоторых – пока ещё немногих – местах начала лишаться волос и приобрела относительную гладкость… А ещё был мясистый нос, губы под ним, над ним – глаза; по бокам головы, слева и справа, выпячивались округлые уши. Да! на носу были очки, которые, крепко ухватившись дужками за уши, прикрывали упомянутые уже глаза. Правильнее было бы сказать: помогали глазам, ибо прикрывают глаза скорее очки, оберегающие их от солнечного света, а эти, вероятно, были обретены в результате рано развившейся тяги к чтению, и предназначены были выполнять совершенно иную работу: возмещать зрению утраченную зоркость, ибо вернуть ее в первозданном виде таким ветхим способом невозможно. Почему очки? Зачем они? О, это совершенно необходимый атрибут для лица, которое хочет казаться исполненным знаний, образованности и, разумеется, ума. Без них не могу себя представить… О них, об этих столь близких мне (во всех отношениях) стекольцах, хочу сказать чуть подробнее:

Будем считать, что с очками пришлось породниться ещё в то далекое время, когда горизонтальная эллипсоподобность головы уже миновала несколько фаз, и голова, более чем когда-либо до или после, напоминала шар (чтобы немедленно перейти к фазам удлинения). Тогда очки и водрузились на носу, закрепившись, для равновесия, за ушами, и это было началом крепкой, настоящей, мужской дружбы! Очки, вслед за изменениями в форме головы-эллипса, разумеется, так же меняли свою форму, но не столь округло. Правда, иногда изменения эти происходили весьма радикально. Посудите сами: из круглых они перешли в квадратные; затем – в восьмигранные; затем, в две приземистые призмы, зеркально разместившиеся по обе стороны носа; затем – в узкие прямоугольники; затем прямоугольники расширились… Думаете, следующим этапом снова был квадрат? Не угадали! Ну, не то, чтобы не угадали совсем… Это был квадрат, стремящийся к кругу: углы довольно сильно скруглены; стороны, особенно боковые, обладали весьма заметной выгнутостью. Очень удобная, замечу, форма. А вот следующей фазой – очень даже вероятно – станет настоящий квадрат, у которого будут лишь немного округлые края, потому что, как мне кажется, именно внушительный квадрат роговых или пластиковых очков, очень подходит к преклонному возрасту лица. Впрочем, это должно случиться ещё не скоро.

Итак, вроде бы, ничего не упустил. Правда, слегка отодвинувшись (нет-нет не в физическом плане), и внимательно рассматривая этот странный портрет, нахожу: скорее похож он на клоунскую маску. Но разве, на самом деле, люди не таковы? Ладно, ничего изменять у меня нет желания, да и фантазия, признаюсь, у меня скудновата, так что пусть остается всё так, как я выдумал. Ведь это ещё не конец.

Описание остального, смею уверить, не займет много времени: рук, ног – две пары, пальцев на них по пять, туловище одно. Есть ещё пара сосков, глубоко упрятанный в разрез зада анал, и, конечно, пиписька. В данном случае – представляющий индивид мужского пола плотный огурчик, свешивающийся прямо на две помидоринки, упрятанные в мешочек слоновоподобной кожи, утыканный вьющимися (как когда-то в былые времена на голове) волосками. Розовый, озорной птенчик, выглядывающий из кудрявокоричневого, мягкого гнездышка. О, его милый, спокойный и, на первый взгляд, неказистый внешний вид пусть не вводит в заблуждение… Прочих анатомических подробностей описывать не стану. Кажется, обещание сдержал: времени немного отнял. Вышло компактно, ничего лишнего. Сомнение в одном: уж если довелось запечатлеть (пускай на скорую руку пускай бегло) в некотором смысле личность, пожалуй, следует и назвать её каким-нибудь образом. А иначе нехорошо, даже скандально определенным образом получается: видимость вроде присутствует, а наименование у видимости этой не то, что задевалось куда-то, а и вовсе отсутствует… Одним словом, необходимо теперь и представиться.

Какое имя подойдет? Может, загадочное, краткое N.? Что ещё за глупости – N. похоже на собачью кличку. Нет, хуже! У клички есть, по крайней мере, некоторые alludere44
  – (фр.) намек, аллюзия;


[Закрыть], а это N. можно сравнить разве что с превращением человека в мерзкое насекомое. По сути, это N. должно коробить всякого живого, мыслящего, чувствующего… Обычное имя тоже не подходит: вдруг перепутают с каким-либо новоиспеченым тезкой, который совершил по своему скудоумию глупость или гнусность, или еще хуже: какое-то ужасное деяние. Пойди тогда, доказывай, что на тебе нет малейших подозрений, и тебе вдруг не начнут лет через 20-30 предъявлять вздорные обвинения всякие нимфоманки-истерички или хитрые пассивные педерасты, и что тебе, вообще, можно доверять! О, нет, такая перспектива совершенно не подходит (потому как стать тезкой достойного человека вероятность крайне мала). Нужно придумать и выбрать необычное имя, чтобы никто, повторю: никто! не смог запамятовать его обладателя. Тогда, вот оно: Нован. Почему Нован? Действительно, почему? Может потому, что звучит неплохо: кратко, звучно и, к тому же, необычно. Много знаете вы Нованов? Что значит оно – мне не известно. Анаграммно будет звучать: Навон. Напоминает о навозе и вони – многовато дерьмезина! То, прежнее, лучше: Нован напоминает «новый», а не «навоз» или «вонь». Хорошо, если то и обозначает, или несет в себе таковое значение. Впрочем, и то уже, что наводит на подобные мысли – неплохо. Уж куда лучше, чем Навон! Решено: отныне буду Нованом.

Он ощущал всё больше и больше, и больше, и больше потребность писать (не сочинять, нет-нет, не сочинять) всевозможные истории. Разумеется, он помнил о том, что ожидает эти записи потом, в одном из ящиков стола, но не мог ничего поделать с собой. Как можно что-то поделать с внутренними потребностями, желаниями, стремлениями? Попробуй попротивься внутреннему миру! Захотелось кушать, не стоит обращать на это внимание; захотелось поспать, а ты не думай об этом; захотелось пописать, но ты сопротивляйся, противься… Ну и так далее! можно составить достаточно длинный список… Но он не сопротивлялся, он писал, оставляя немного времени на завтрак, немного времени на ужин, и 22 минуты на обед.

С утра до ночи – труд, с ночи до утра – отдых, с утра до ночи – труд, с ночи до утра – отдых, с утра до ночи – труд, с ночи до утра – отдых, с утра до ночи – труд, с ночи до утра… и опять… Ненавижу унизительные перечисления! Он в своей квартире, в своей двухкомнатной квартире, в своем коридоре, в своей спальне, в своей ванной, в своем туалете, в своей кухне, в своей запертой комнате, в своей сумрачной комнате, в своей тихой комнате, находясь в своей комнате (вот опять!). Как будто собираешь необходимую сумму из горсти мельчайших монеток… Там, в своей комнате, за столом в своей комнате, на стуле в своей комнате, у окна в своей комнате, писал в своей комнате, перечитывал в своей комнате, переписывал в своей комнате, рвал листки в своей комнате, доставал чистые листки в своей комнате, писалписалписалписал в своей комнате, обедал на кухне, дальшеписал в своей комнате, когдасмеркалосьзажигалсвет в своей комнате, когдауставалпрекращалписать в своей комнате, шел в туалет, затем отправлялся спать.

– Хватит, хватит, хватит! Довольно, довольно, довольно…

–Утром всё повторялось вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь…

– Да останови свой понос, свой гнусный, свой мерзкий, свой никогда не прекращающийся, смердящий, отвратительный словесный понос!

– Какоевитогесформировалосьмнение?

– Несомненные признаки развивающейся болезни.

– А ежедневно ходить на работу – не болезнь? Вновь и вновь, вновь и вновь? Дом-работа, работа-дом, дом-работа-работа-дом, дом-работаработадом, домработаработа…

– Хватит, прошу, хватит! Ведь есть и свободное время, есть выходные, не хочу думать о работе постоянно.

– Ага, значит, работа не нужна? Ты с удовольствием отдыхал бы, ты мечтаешь освободиться от работы, ты притворяешься, ты лжешь?..

– Я не ленив, не ленив. Я не болен!

– Не притворяйся! Ни к чему притворяться.

– Не болен, не болен, не болен…

– Не болен? не болен? не болен?

Да кто ты есть? Ты голос в моей голове! Ты отзвук, эхо речей тех двух, кто были когда-то рядом, когда-то близко, когда-то вместе. Тесно-тесно, одним-одной целым… Почти близнецами, почти отражением друг друга. Вздор, вздор, всё вздор! Они не были рядом, они не были близко, они не были вместе. Они даже знакомы никогда не были. Зачем весь этот маскарад? Кто позволил им приходить сюда? Разве они приходят. Да – приходят! Пускай приходят… Теперь они не отнимают время, не заводят разговоры на прежние темы, никакихразговоровсовсем. Они теперь не докучают, не жалят. Все эти разговоры, вся эта речь, эти ежедневные двадцать тысяч словоизвержений, лавословий, потокаслов… Запрещено, строго запрещено. Никаких разговоров! У них есть ключ. Зачем им ключ? Отмыкать ими двери? Ну что ж, пускай будет так, если кто-то этого хочет, если кому-то это необходимо. Только не мне, только не мне… Разумеется, мне известно, что это всего лишь игра, всего лишь иллюзия. Прихоть желания, и ― вот: они беззвучно шевелят губами (я отнял у них речь но желания выговориться отнять не в моих силах), они неслышно там переговариваются. Не запрещено, ведь они – подобие облаков, отражения теней. Я не слышу их шепота, он не может пробраться сквозь вакуум, в котором они обитают, ко мне сюда, но нельзя исключить и того, что они молчат, молчат, будто рыбы, плавающие в толще воды; будто рыбы они двигают губами в своем бесплотном мире (этого не в моих силах у них отнять). А рыбы разве молчат? Рыбы ― не знаю, а они молчат, я лишил их голоса. Запретил им, не дал им речи, не дал слов, не дал песен, ибо я так желал. Никакого воска в ушах – воском залеплены рты. Милосердно дозволил звать себя к обеду. Это было моё желание, моя прихоть. Чужое наречие. Три раза. Как же сквозь воск пробивается их зов? Почем мне знать? Возможно, вновь спустились огненные язы́ки, как тогда, в горнице. Только дозволения многоглаголить не было. Три раза. Только три. Такова моя воля. Я в этом мире всесилен, он создан был мной. Вот и они ― два отпечатка, которые никогда не были вместе. Теперь вместе, теперь неразрывно связаны друг с другом, потому что я так захотел. И они, два отражения тел, которые никогда, нигде там не соприкасались, здесь послушны моей воле: приготовив пищу, они идут близко, рядом, как сиамские близнецы, взяв друг друга за руки. Эта, своей левой рукой ― правую руку той, другой, а та, другая, своей правой рукой – левую руку этой. Они выходят из кухни, эта пропускает ту, другую, вперед, или та, другая, пропускает эту вперед. В просторном коридоре они вновь принимают облик сиамских сестер (только никакие они не сестры), подходят к двери в мою комнату, и там, перед дверью, делают вместе, чтобы сохранить свою сиамистость, поворот на 90°, разворачиваясь лицом к двери. Одна из них, скорее всего эта, делает поворот по более короткой дуге, имея осью вращения свою правую руку, правую ногу и всю правую часть своего тела, включая правое ухо. В это время та, другая, совершает свою часть поворота по дуге более длинной, продолжая держать эту за руку у своего правого бедра, и осью её вращения остается правая рука и правая нога, и вся крайняя правая часть тела, включая правое ухо, её сиамистой сестрицы (только никакие они не сестры!). Стоят вдвоем, устремив светлый свой взор на дверь в мою комнату, в мой таинственный кабинет. Обе желают стучать в эту дверь, и стучат по очереди: то одна, то другая. Та, другая – левой рукой, эта – правой. Обе – не размыкая другие свои левую и правую руки, которые крепко прижались ладонями, и переплелись пальцами, и для верности зажаты с обеих сторон мясистыми бедрами. Нет, бедра у них вовсе не мясисты, но вид у них, несомненно, какой-то мясистый.

Дверь в мою комнату, мою запретную ultima thule55
  – (лат.) дальний предел;


[Закрыть], мою тerra incognita66
  – (лат.) загадочная земля;


[Закрыть] не отверзается им немедля, и они продолжают стучать, выпевая по слогам то, что им дозволено, то, что им разрешено. Вначале было имя. Имя, которого не было. Имя, которое сотворено было мной. Я дал его: берите, молвите… И вот они приняли, и уста их отверзлись. Первый слог достался этой, а второй – той, другой, или второй достался этой, а первый – той, другой, или сначала имя говорит эта, а потом повторяет его та, другая. Только подобное маловероятно, ведь я отчетливо слышу, как один слог сливается со вторым, пускай даже первым, вопреки всякой очередности, произносится второй слог, а уже за ним следует первый, внося короткую сумятицу. Затем, выправляя образовавшееся неуклюжее нагромождение, вновь появляется второй слог, и тогда, исковерканное до неузнаваемости – на краткий миг – имя, вновь обретает стройность и последовательность. Надеюсь, очень надеюсь: мне это не чудится.

Но, возможно, нет никакого шествия сиамских близнецов. Выходят из кухни вдвоем; идут, как им вздумается, по коридору; подходят к двери в мою комнату; поворачиваются, как заблагорассудится, лицом к запертой двери; светлым своим взором обратясь к глухой, безответной двери, как взбредёт им на ум, стучат и поют песнь, в которой зовут меня напитать изголодавшуюся плоть.

А, быть может, только одна из этих не-сестер выплывает и стучит, и настойчиво зовет меня, поет для меня лукавую песнь, заманивает меня, словно сирена проплывающих мимо моряков? Одна подплывает, сладко поет, заманивает (то и дело меняя голос), другая притаилась, ждет, едва сдерживая искушение принять участие в этом обмане… Нет-нет, исключено! Та, другая, вряд ли откажет себе в удовольствии тоже участвовать в подобной мистификации – и она желает подманить меня, проплывающего мимо. Но я никуда не плыву, напротив, скорее стою на якоре… Что мешает им самим подплыть и манить, манить, манить меня? Ветер внезапно утих. Какой ещё ветер? Откуда здесь ветер? Не важно, не важно, ветер утих. Они зовут меня. Поют, поют свою обманную песнь, выдувая пухлыми, розовыми, зовущими, сладкоголосыми губами имя, которое вложено мной в их выдуманный, сотворенный мной разум:

К нам поспеши, Нимант, к нам поспеши утомленный,

Остановись и услышишь, что мы скажем тебе, скиталец:

Ни-мант, яства готовы, плыви к нам, Ни-мант;

Ни-мант, всё на столе, все ждет тебя, Ни-мат;

Ни-мат, насыть уставшее тело, Ни-мант…

Замок на двери – мои путы; комната – мачта; слух мой свободен, но я сопротивляюсь, сопротивляюсь… У тех, других, уши залеплены; да и нет здесь никого. Я один, я сопротивляюсь, голоса так сладки… запахи так влекут… руки мои свободны, желудок мой пуст, ключ в руке моей… Я сопротивляюсь изо всех сил, но я так слаб, так слаб. Внутренности мои изнывают. Там, за дверью, знают: он так слаб, так слаб.

Ни-мант, Ни-мант, ступай к нам, ступай к нам, ступай к нам…

Я не могу сопротивляться. Я встал. Я слышу легкий шум, как будто хвостом плеснули по поверхности воды. Я подошел к двери. Я слушаю. Я слышу их легкие, их тихие голоса, переместившиеся дальше, дальше – в кухню. Я открываю дверь. Я выхожу. Я сбрасываю путы. Я один. Я плыву, плыву, плыву…

Только не смотреть им в лицо, только не смотреть им в глаза, чтобы не смогли околдовать меня. Слух мой свободен, сердце моё смирно бьется. На вопросы их отвечать не стоит. Вопросов никаких нет. Им не позволено задавать вопросов! Но они хитры, хитры, они изворотливы… В глаза не смотреть, не смотреть, не смотреть! Пускай себе ворожат, пускай сплетают сладкую паутину из приятных слов:

Ни-мант, Ни-мант, тебе нравятся наши яства, тебе вкусно, Ни-мант, Ни-мант…

Для них я – Нимант. Пускай, от меня не убудет. То, что я Нован им не известно. Оставаясь Нованом, для этих сладкоголосых я навсегда буду Нимантом. В этом моё преимущество, в этом моё спасение. На самом деле, я ни тот, ни этот…

– Нимант, Нимант!

Я молчу.

– Нован, Нован!

Я усмехаюсь. Попробуй меня поймать! Миновало двадцать две минуты. Я ускользаю. Встаю со стула, кладу ложку или вилку, или чашку, или чайную ложку, или десертную вилку, или стакан (хватит хватит!). Утираю рот. Молча, не проронив ни слова, уставившись в пол, выхожу прочь. Иду к двери (за спиной тишина) редко, очень редко доносится шипящий шепот: Что?.. Опять упустили… ладно, ладно… потом, потом… Слышаться всплески хвостов о воду. Быстро оглядываюсь. В коридоре – никого. За спиной едва слышится шелестящий звук водной струи. Волшебный кастальский источник, ключ Иппокрены, давно мечтал окунуться в твои кристальные воды… Призраки… Повсюду видения и обман! Медлить нельзя. Быстро достаю ключ, открываю дверь, проникаю в мою комнату, мой таинственный кабинет. Уффф, спасен!