Текст книги "Путь странника(СИ)"

Автор книги: Сергей Кулаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Кулаков Сергей
Путь странника

«И жил Авраам... как странник, дни многие.»

(Кн.Бытия 21:34)

Путь человека – путь странника.

Откуда лежит он, куда ведет,

Через что пролегает путь этот?

Человек ли избирает дорогу

Или Сам Господь даёт её нам?

Уклонившись от одного пути,

Мы попадаем в русло иного,

Который влечет нас за собой.

Куда приведёт он странника?

* * *

Тот, Кто вне времен, пространств и тленья,

В числах не испытывал нужды.

Не числом, а Духа измереньем

Выводил Он меру красоты.

Божий Дух где хочет, там и дышит,

Что захочет Слово – то творит.

Первый день: земля безвидна, выше -

Тьма, и свет над этой тьмой парит...

до Рождества...

Снег выпал на поля,

но я

был не в полях тогда.

Вода -

летела, вниз плыла,

была

белым-бела она.

Со дна

небес кружились вниз,

в наш мир,

снега, а здесь глядим

мы им

навстречу – снизу вверх.

Теперь

повсюду тьма и смерть,

и нет

звезд и созвездий там -

пуста

вселенная моя.

Земля

белеет, и огни -

как нимб -

над ней зажглись. О, да!

Звезда

от всех сторон земли -

смотри -

видна... До Рождества -

дня два.

Звезда Рождества.

Чудо свершилось – звезда Рождества

С тайны сняла недоступности полог,

Вышли уставшие от колдовства

Маг-чародей, звездочет и астролог,

И за знамением Божьим – звездой -

Трое волхвов из пределов востока

Долго брели, и вели за собой

Осликов трех по сугробам глубоким.

Скрип под ногами – то пласт снеговой

Тихо приветствует трех чужестранцев.

Вот это место! Над их головой

Стала звезда, освещая пространство,

Осликов и мудрецов, и дома...

Старцы в свои завернулись накидки,

Холодно было – стояла зима,

И мудрецы постучали в калитку.

«Кто там?» "Пустите посланников Бога,

Путь наш лежит из неблизкой земли".

Женщина им отвечала с порога:

"Что ж вы, входите". И старцы вошли

В дом, под звездой своего Господина;

Сняли накидки, и в свете свечи

Долго смотрели на божьего сына,

Спавшего в люльке у теплой печи...

Топятся печи в канун Рождества,

Садится хлеб, и готовятся яства;

В день появленья младенца Христа

В церкви спешит богомольная паства;

Тучный священник молитву поет,

Все ей внимают, и плавно, как пенье,

Падает снег; вековое вранье

Вновь искупается чудом Рожденья.

Имя

Притихшая Таврида спит устало.

Журчат цикад недремлющих свирели...

На склонах, налепившись, как попало,

Селенья спят, как дети в колыбелях.

Одни лишь мы не спим, и так неспешно,

К безмолвным прикасаньям привыкая,

Летим во тьме бездонной и кромешной,

По-птичьи именами окликаясь.

К нам – точно кожа – имя прикипело,

И тесно с ним душа переплелась,

А помнишь время, как оно несмело,

Издалека едва касалось нас?

И, как пугаясь маленького тела,

Порой оно пыталось улизнуть,

Но вслед летели звуки неумело,

Чтоб имя дикое к себе вернуть;

Как вместе мы росли, как привыкали,

Как друг на друга злились, и опять

Мы с именем единым сплавом стали,

Который не разрушить, не разъять...

Пусть смертна плоть, но имена – живучи,

И образ наш хранят лишь имена.

Мы, именем обернуты певучим,

В грядущие уходим времена,

А здесь, средь диких скал и древних пиний,

Рождения подходит жданный час,

И человека пеленают в имя,

Как пеленали именами нас.

* * *

Темнеет, и ветер гоняет снежок,

И гнет у деревьев вершины.

Уже замело за оврагом лужок,

И дальше – поля и долины.

А в комнате тихо и нет ни души,

А вьюга свистит за окошком,

И мальчик не спит, и в кроватке лежит,

И страшно малютке немножко.

Он верит, как в детстве лишь верить дано,

В волшебные все небылицы,

И думает, что в темноте за окном

Нечистая сила резвится.

Он думает, что это бесы визжат,

Хохочут, и воют, и дуют;

И крестик покрепче в ладошке зажал,

И шепчет молитву простую.

Но утром развеются все миражи,

Ночные рассыплются страхи,

Когда он к окну босиком подбежит

В ночной своей, теплой рубахе.

Там, за окошком – бела и чиста -

Земля в своем новом уборе,

Станет под утренним солнцем блистать:

Застывшим заснеженным морем.

* * *

Ребенок к уху Книгу приложил.

Так бережно держал, так осторожно,

Когда ему сказали, что внутри

Незримо обитает Слово Божье.

Как раковину из глубин морских,

Он испыту́ет любопытным слухом

Тяжелый том. Что там, в глубинах сих,

Расслышит он неискушенным ухом?

И, фолиант на место положив,

Сказал ребенок, обращаясь к старшим

(Что он услышал, если вдруг спросил?):

"А там, внутри, Ему совсем не страшно?"

Триптих Архангелу Михаилу:

1 (мгновение перед битвой.)

Прекрасный ангел, утренней зарницей

Тебя Господь когда-то называл;

Но, как случилось, светлый мой Денница,

Что в одночасье ты пред Богом пал?

Ты был мне братом, как и те; из света

Нас сотворил когда-то Элохим.

Но – "кто как Бог?" – воззвал я и ответа

Не нужно мне! Перед лицом твоим,

Оплавленным проказою гордыни,

Стоял я с пламенеющим мечом -

Уже не будет ничего отныне,

Как прежде было! Больше ни о чем

Я не спрошу, отверженный Денница,

Тебя и тех, кто отошел от нас!

Как Божья благодать на вас дымиться,

Как Дух Господень выжигает вас!

Ужасна кара: огненное Слово

Преобразило – жуткая печать -

Весь облик ваш. Как длань Его сурова!

Все замерло... Лишь острие меча

Колышется едва передо мною,

И я – как песню – Господу пропел

Девиз мой древний, призывая к бою

Своих собратий светлых: "Ми ка эл!"

2 (битва кончилась)

Пеплом спадали с небес

Бывшие други

Вниз. Все вы теперь бесы,

Дьявола слуги.

Помните? Прежде, сыны

Светлые были...

Как же стремительно вниз

Вас уронили!

С горних, прекрасных высот -

В юдоль из праха;

Вниз – через весь небосвод -

Прямо с размаха

Падала бывшая треть

Ангелов бывших;

Как же ужасно смотреть:

Тыщи и тыщи...

Став там – горе́, на карниз -

Птичьею стаей;

Вслед вам, заброшенным вниз,

Молча взираем.

В руке пламенеет меч,

Лики – суровы;

Из-за голов и плеч -

Очи Отцовы.

3(Михаил и Иисус)

Богу хвала вовек и Его Духу!

Как и сказал Господь: иди

Чрез Иордан – пройдешь, аки посу́ху.

Наконец, равнин посреди!

Позади – пустыни сорокалетье;

Иерихон перед нами.

Вышли мы из песков бывшие дети

Исхода и, точно знамя,

Завета ковчег несем пред собою.

Пусть сердце врагов слабеет!

Мы племя Божие – Он нам откроет

Города этого двери.

Крепкий Иерихон, в страхе закрытый,

Лагерем вокруг обойдет

Израиля стан голодный, ты – сытый;

Посмотрим, кто кого дожмет.

Вышел – взглянул – вижу: вот человече,

Взирает на город рядом

С холма; вечереет, в руке его меч

Блистает, и сам он – взглядом.

«Кто ты есть? Наш или от вражеской силы?»

"Нет, Иисус, нет. Я – Господня

Воинства вождь, архистратиг Михаил;

Вот, к тебе пришел сегодня.

C колен восстань, и обувь свою сними -

Свято место, где я стою.

Слушай, ты, и Божьему Слову внемли́:

"Город сей – тебе отдаю!"

У Иавока.

В многоголосье блеющего стада

Пастух Иаков звездной ночью брел.

Большой Вселенной темная громада

Нависла хмуро, влажным оком вол

Водил испуганно, ягненок блеял;

Так много звезд, и тесно в темноте им.

Дары для брата, жен, своих сынов -

Всех перевел он через Иавок;

Хоть было время отдыха и снов.

Вот, он один и впереди – поток,

А времени так много до зари,

И в воздухе скользят нетопыри...

А эта встреча так неотвратима!

И мыслям – точно звездам – в голове

Так тесно, и уже Носящий имя

Чудное близко, а Иаков не

Ведает, что каждое мгновенье

Теперь влечет его к благословенью.

Иов – друзьям.

Пусть будет хлебом мне тоска,

Питьем – одно лишь горе;

Нуждою, вместо пояска

Я затянусь, но вторить

За вами не желаю я,

Что Бог меня покинул,

Мои презренные друзья,

Разящие и спину,

И грудь, и печень, и живот -

Всего, всего! Проказа,

Пусть заживо меня сожрет,

Но, ни единой фразы,

Я не желаю повторить

Из ваших словопрений:

Царю несчастному – цари

Лукавств и обольщений.

Чудо Георгия.

Конь боевой хрипит, дрожит, бьет копытом;

Чует сердцем своим: скоро будет битва!

Всадник крепко сидит в седле, сам – спокоен;

Знает, что битва будет, Георгий-воин.

Бронь на нем, меч и копье. Божьим знаме́ньем

Себя он покрыл и коня, Кто-то сенью

Его незримой накрыл – крепче кольчуги.

Станут враги здесь скоро: друг против друга!

Вон, наружу ползет тварь из водной глади,

Все убивает вокруг дыханьем смрадным...

Больше глядеть не будет злым своим оком!

Выдохнул – смрад, а вдохнул – копье глубо́ко.

Другое я. (жене)

Когда сомнений тихая змея,

Как в сад Эдема, внутрь меня вползает,

Отличье есть ли между "ты" и "я",

Или же нет? Порою я не знаю.

В дни ветхие, наш праотец Адам,

Восстав от сна, смотрел завороженный,

Как в зеркало, в нее, и видел там

Не отраженье, но – свою икону.

И Ева в его образе себя

Отчетливо и живо узнавала;

Еще не "ты", пока – "другое я"

Для тех двоих тогда существовало.

Прошу тебя, постой, не уходи,

Побудь еще, прекрасное мгновенье!

Все будет после: грех и липкий стыд,

И долгое, сплошное искупленье.

Все будет после, а сейчас они

Так счастливы, и так неосторожны...

Шуршит змея... Пока никто из них

Не рвал плода и не сквернился ложью.

Грех входит в мир.

Все Словом Божьим сделано: и свет,

И твердь небес, и суша, и светила,

И всякая душа, и это было

Так хорошо, и злого в этом нет.

Тогда и оживил Всесильный Дух

Растенья, рыб морских и птиц небесных,

И всяких разных тварей бессловесных,

И в завершенье – человеков двух.

И насадил для них Едемский сад,

И поселил их там, откуда реки

Струились по земле: Гихон, Хедде́киль,

Фисон был третьей, а еще – Ефрат.

Для всех Господь раздал Дары Свои,

И каждому из Своего творенья,

Дал образ Он и всякие уменья,

И заповедал правила сии:

"Пусть в пищу будет зелень трав земных,

И всякий плод земли и плод древесный,

Питьем пусть будет вам источник пресный,

И человеку станьте все верны!

Иди, Адам, и нареки для них,

По разуменью, имя каждой твари..."

По Слову, все пред ним покорно стали,

Пока он в сущность каждую проник.

"...но ты, Адам, лишь одного плода

С женой не ешьте из обилья сада,

Его касаться даже вам не надо,

Чтоб не погибли смертью вы тогда!"

И от трудов почить Он захотел,

Мир сотворив с любовью и заботой,

Благословив и освятив субботу,

Как день отдохновения от дел.

...спешит жена к Адаму. Дрожь внутри,

И плод в руке: "Змей прав! В нем смерти нету.

Попробуй..." "Ты ослушалась запрета?"

"Но я не умерла!.. Смотри, смотри!"

Ел и Адам тогда запретный плод...

Но не бывает пусто Слово Божье,

И отменить Господь Его не может -

Оно всегда исполнится, и вот:

Они свою узрели наготу,

И тут же в теле ощутили язву,

Которой новый Мир другим стал сразу,

Ту, Божию, утратив чистоту.

Того, что раньше было – больше нет!

Все разделилось, что когда-то прежде

Единым было, и теперь одеждой

Не будет им несотворенный Свет.

На наготу смоковные листы

Они поспешно наложили. Тают

Сердца от страха, а Господь взывает:

"Адам! Адам! Где ты? Где ты? Где ты?"

Гибель Вавилона.

Послушай, не бойся, милый,

Ведь небо еще не свилось;

Еще не упали звезды

На землю с больших небес.

Постой, погоди немного,

Еще все цари – в чертогах,

Но Ангел по небу быстрый

За нами уже летит.

Постой – погоди – послушай:

Мы все здесь грешные души,

Нам так одиноко, страшно,

И молим: помилуй нас!

Все то, что всегда манило:

Исчезло – ушло – уплыло,

Что было душе угодно,

Увы, уже не найдешь.

Все в миг один изменилось -

В пожарище превратился

Ты, город великий, крепкий!

И голод, и плачь, и смерть...

К Тебе мы взываем вместе:

Жених и его невеста,

Но Ты уже не внимаешь,

И голос наш тих и слаб.

Уже и его не слышно!

Как Ты сказал – так и вышло;

Тебя превозмочь не в силах

Никто и ничто. Аминь!

* * *

Пять царей Аморрейских висят на ветвях,

А недавно кричали, храбрились,

Что сожгут Гаваон, обратят его в прах...

Как бесчестье такое случилось?

Вас Израиль мечом поразил, иль Господь -

Градом каменным, точно пшеницу?

Страшно было сражаться, когда небосвод

Ночью – солнечным светом свети́тся?

Яфий, Адониседек, Девир и Гогам -

Ужас смерти сжимает им душу,

Голосит о пощаде, несчастный Фирам...

Разве станет Израиль их слушать?

Пять мужей Аморрейских – пять мертвых царей...

Вам, надменным противникам Божьим,

Будет гробом – простая пещера в горе,

И оплакать никто вас не может.

Давид и Господь сражаются

с Голиафом.

В сумке пастушьей – пять гладких камней из ручья.

Нет ни меча, ни доспеха,

лишь посох в руке, да праща.

– Филимистянин надменный, твой труп нынче я

Пищей на трапезу зверю и

птицам небесным отдам.

– Израильтянин, ты молод и нежен лицом;

Если тебя поражу,

разве будет мне слава и честь?

Чтоб пастуха одолеть быть не нужно бойцом!

Или у вас, кроме юношей,

воинов опытных несть?

– Вот ты с копьем и мечом на меня, и щитом...

Господа Бога Израиля

бранью поносишь своей;

Громко кричишь и храбришься – не знаешь о том,

Что ныне станешь ты блюдом

обильным на пире червей.

Бог Саваоф передаст тебя в руку мою,

Чтобы узнали иные:

не в силе, а в правде Господь.

Ляжет немало, ужасною жатвой, в сию

Землю Сокхфоры мужей

филистимских вослед за тобой.

Вышел вперед Голиаф, и навстречу Давид

Филистимлянину выбежал,

быстрой вращая пращой.

Неотвратимо, как Божие Слово, летит

Камень речной – этим камнем

повержен, убит... не мечом.

* * *

На тихих, сытых островах архипелага

Мы жили счастливо, послушные богам.

На празднествах лилась вина хмельная влага,

И яства грудились, и времени мука

Мололась в жерновах, и нам тогда казалось,

Что боги к нам щедры, и будет так всегда,

И солнце доброе с небес для нас сияло,

И не сверкала слез прозрачная слюда...

Как быстро миновалось время золотое!

Теперь в краю чужом мы лагерем стоим;

За речкой, вдалеке темнеют стены Трои,

И девять лет войны кадится едкий дым.

Одиссей.

Невыносим дворцовой скуки яд,

Где медвяное время умирает;

Из окон Одиссей -

движенья верный брат -

За морем милым

его сердцу наблюдает.

Как скушен труд и верная жена,

Не радует ни скипетр, ни держава,

Ни чаши сладкие

на пиршествах вина,

Ни дряхлая,

посыпанная пылью слава.

Нет больше сил, пока в груди тоска,

И гложет голод доблести и знаний.

"Ведь мы живем,

затем чтоб новизну искать,

Но, как в невежестве

позорно прозябанье.

Нет, светлый жребий нам принадлежит:

Исполнить волю грозного Зевеса,

Раздвинув знаний

наших скудных рубежи,

О землях новых

за столпами Геркулеса".

Материка покинута постель.

Пространство – губкой впитывает зренье.

К развязке катится

прощанья канитель,

Но, кажется,

вот-вот и разорвет терпенье.

Прощаться – тяжелей, чем воевать...

Приятна глазу плавность гладких линий,

Рукам – корабль

к далеким землям направлять,

И океан делить

на крыльях весел длинных.

* * *

В хриплый рог затрубила Аллекто. Латинских царей

Заполнялся весь список подробный, как в мифе Гомера

Вереницею длинною шли имена кораблей;

Прославлялись обильно героев могучих примеры.

В семь слоев грубой кожей воловьей обернутый щит,

И – сверкающий медью – доспех на груди у героя,

Но не мыслит никто, что и он будет в битве убит,

Верят только в погибель незваных пришельцев из Трои.

Войска этого не было лучше с тех жутких времен,

Когда греки собрали на дальнюю Трою армаду,

И от всех, отдаленных и ближних, союзных племен,

К Турну славному сходятся нынче на битву отряды.

О, латиняне гордые, вам для чего воевать?

Снова смертная женщина стала кровавой препоной!

Надоело богам с их высоких небес наблюдать

За резнею кровавой, и слышать предсмертные стоны.

Но недаром Аллекто тревожный сигнал подает -

В сердце воинов ненависть черной змеей заползает,

И латинский боец на свободу пускает копье,

И троянец на волю стрелу с тетивы отпускает.

* * *

Как отраженный в зеркале наряд,

Мелькнет на миг, и снова исчезает -

Слова недолго воздух тяготят,

И наступает тишина глухая.

В окаменелой этой тишине

Мы, словно рыбы, ртами шевелили,

Слова ушли, и мыслей к миру нет,

И только звуки нам не изменили.

Железа лязг и рта гортанный крик

Нам были лучшей музыкой на свете,

И – звуками залитый – материк

Срывал с себя проклятое столетье.

Дант и Флоренция.

В горле звучали терцины бродячего Данта,

В сердце трезубцем они проникали мое;

Даже пред тенью сего флорентийца-гиганта

Посторонюсь. Этой речи алмазной копье

Многим не даст – как не дало ушедшим – покоя.

Чувства и ум бередит, ну а душу зовет

Прочь от несчастий земных, и – вослед за собою,

Сей Алигьери-изгнанник, почти что старик.

Как залетел в эту высь, ты, рожденный земною

Женщиной? Как в эти дивные дали проник?

Как эта мощь, эти крылья к тебе вдруг попали?

Не изнемог, не сломился от "черных" интриг,

Муж флорентийский, политик; еще не устал ли

От этих дрязг, гиббелинов, пустых ловкачей -

Тех, чьи сердца из нечестья, позора и стали?

Ты не с Донати, не с Черки; теперь ты – ничей.

Божий! Как, впрочем, и должно большому поэту:

Без словоблудий, позерства, никчемных речей.

Вдоволь изгнанья хлебнешь, погуляешь по свету...

Только Флоренция будет не рада тебе!

Пишет Флоренция Данту изгнанья декреты,

Смертью грозит, не пускает поэта к себе.

Только она! Казентина, Верона, Равенна -

Рады скитальца укрыть от невзгод и от бед.

Что ж после смерти его, ты, Флоренция, с пеной

Будешь у лживого рта своего голосить,

Что он был чадом твоим, и теперь, непременно,

Должен в твоих усыпальницах пышных почить?

Ты в вероломстве таком не одна; еще будут

Области, целые страны поэтов клеймить,

Впрочем, злодейства творят ведь не страны, а люди...

Смогут потомки позор своих праотцев смыть?

Волны.

Издалека, неведомо откуда,

Бежит волна и в берег темный бьет.

Летят, спешат воды бугристой груды,

Жизнь положить на грозный свой поход.

Мертва волна, но образ жив подвижный;

Кровь пенная стекает в океан,

И на камнях, следы отметин рыжих

Не смоет шторм, не вытрет ураган.

Мы от рожденья к берегам туманным,

Неясным, страшным устремляем путь.

Сердца шумят, как волны океана,

И ветер в легких надувает грудь...

Мой Гамлет.

Я – книжный червь. Я мысль свою

В притворе мозговом лелею,

И воздух знаний жадно пью,

Но жить как вы я не умею.

Мой грубый век, день ото дня,

По своему подобью – грубо -

Пытался вылепить меня,

И, точно зверю, дал мне зубы,

И злость в холодном блеске глаз.

Но, я рожден был человеком:

Как мог – ученой мыслью – я

Сопротивлялся злому веку.

Так трудно, трудно одному

Сражаться с временем и мненьем!

Я у судьбы своей в плену;

Что мне избрать: предназначенье

Или кровавый долг людской?

Я так хотел... но долг – дороже!

И смертной сознаю тоской,

Что я один из них... О, Боже!

* * *

Мы породнились с жизнью плохо,

И нас влечет иное бытие;

И вот душа такую воду пьет

Теперь, которой не иссохнет

Источник животворный никогда.

Чудесная, нездешняя вода,

Что обещал когда-то у пруда

Иаковлева – Тот, Кто есть всегда.

Вера.

I

Как надоел мне облик человечий!

Уйти бы прочь от суеты и гама,

Чтоб вытянулись голова и плечи

Подобием узорчатого храма.

Здесь в сводах о́жил вдруг послушный камень;

Во всем – любовь, повсюду – дышит мера,

Вот где душа пила с Господней длани,

И растворялась в полумраке веры.

В веселых витражах слюда цветная,

И слух доверчивый внимает звукам;

Так тускло светит люстра подвесная,

А сердце бьется, бьется частым стуком...

II

Я вытянулся весь, и замер в восхищеньи!

Я – семя слабое в Его обширной пашне,

Но так легко стоять под Божескою сенью,

И, кажется, что умирать совсем не страшно.

Не страшно умирать, но страшно жить без веры!

Как в склепе каменном должна душа томиться,

Бесправнее раба на боевых галерах,

И сладко дремлет где-то совесть-кровопийца.

Душа и тело.

Душа моя, ты вся в полете!

Куда захочешь – полетишь,

Но Духом Божиим ко плоти

Прикреплена, и вот сидишь -

Как в камере – в тяжелом теле;

Наружу только два окна

Распахнуты – на самом деле -

Лишь днем, а ночью – тьма одна.

Нет ни надсмотрщика, ни стража,

Лишь плоть противная вокруг;

Бывает так, что очень страшно,

И этот непонятный стук

Из-за решетки рёбер крепкой...

Что там стучит, кто там живет?

Кто звук однообразный этот

Душе тревожно подает?

А ты, мое земное тело,

Так неприветливо – почто,

К душе-страдалице несмелой?

Не дружишь с нею ты за что?

За то ли, что она воздушна?

Что в ризе этой, на земле

Душе бывает пусто, душно,

Как плоти в стянутой петле?

За то, что будет и по смерти

Еще она существовать;

Пока тебе в могильной тверди

Придется до конца лежать?

Припомните свое рожденье:

Когда душе отдал Господь

Свою частичку – дуновеньем -

И ожили душа и плоть...

Тебе душа, при расставаньи,

Потом – придется тосковать:

Покуда с телом сочетанья,

Нескорого, придется ждать.

Наступят времена, сложатся

Все сроки тайные, и Глас

Нас призовет к Нему собраться,

И тело оживет тотчас...

Душа-бродяжница, ты снова

Вернешься в свой восставший храм,

И навсегда уже, по Слову

Господнему, пребудешь там!

* * *

Морозный воздух звездами прошит -

Серебряными нитями ночными,

А неба свод растянут впрямь и вширь,

И я один в суровом этом мире.

Как вынести мне, как преодолеть

Небес ночных нависшую громаду,

Над этим телом маленьким, как мне

Не обезуметь, не прибегнуть к яду;

Как стать мне лучше, как себя спасти,

Как горечь смерти миновать телесной?

Но, кажется, не хватит слабых сил

Бороться с вдруг открывшеюся, бездной.

Я чувствовал весь ужас пустоты,

Я слезы проливал себя жалея...

Лишь бледный свет иззябнувшей звезды,

Ласкал меня, в манящем небе тлея,

И зреньем, влажным от печальных слез,

Я вверх смотрел, и мне душа шептала,

Что смерти нет средь этих вечных звезд,

Как было в Божьем мире от начала...

Болезнь.

Там – холодно! Не воздухом, а паром,

Как мех вином, залита легких гроздь;

А тело, здесь, томиться сильным жаром,

И пот пижаму вымочил насквозь.

Библейским желтым небом стало нёбо,

Растресканой пустыней лег язык,

Тисками стен – квадратных, страшных скобок -

Сжат головы распухший материк.

Мысль ковыляет с неглубоким бредом

В обнимку, как друзья из кабачка,

И нужно, до бровей укрывшись пледом,

Лекарство пить с усердьем новичка.

Так хочется холодного напитка,

Чтоб хоть немного тело остудить,

Но всем видней! Какая, все же, пытка -

Горячее глоточками цедить.

Я только пешка в Божьем мощном плане,

Так мне ли на судьбу свою роптать?!

А кожа на лице белее ткани,

И хочется все время только спать.

* * *

Был я не зычным -

Косноязычным;

Помню, лечила меня

Бабка-ведунья,

Не злая колдунья -

Прямо средь белого дня.

Свечку топила,

Ладан кадила,

В воду накапала воск;

Я не признался,

Что испугался,

Как срезала прядку волос.

Что-то шептала,

Вместе сжимала

Волосы с воском – в комок;

В красной лампадке

Мигал мне украдкой

Тусклый такой огонек.

Что-то старуха

Шептала в ползвука,

Со стен мне смотрели в глаза

Лики простые,

Божьи святые -

Старых времен образа...

* * *

Забраться туда бы, где тишь-благодать:

Где слов не услышишь, где лиц не видать,

Где плещется море, где синь-небеса,

Где горы в зеленых, мохнатых лесах,

Где птица летает и бродит зверье -

Вот там и поставить простое жилье;

Молится бы Богу, да жить-поживать

Вдали от людей, там, где тишь-благодать!

Монах.

Я занят весь своей заботой,

И мыслью мой напитан ум,

А вы – увлечены работой,

И чередой свинцовых дум.

Я знаю вас, я жил меж вами,

Но я одним из вас не стал,

Пускай и резкими словами

На ваши речи отвечал...

Ах, милая моя забота,

Я в каждом звуке узнаю,

И в каждой зазвеневшей ноте,

Песнь комариную твою.

Чудесным, знаний тайным знаком

Намечен дух бессмертный мой -

Я стал отшельником, монахом,

С мечом для битвы неземной.

Как счастлив я в своем в затворе

Господним игом дорожить,

Из сада слушать рокот моря,

И медленную мысль цедить...

Пускай завистливые люди

Болтают праздно обо мне;

Я повторяю: "Буди! Буди!"

И радуюсь своей судьбе.

Молитва.

В этом мире синем-синем

Говорил я Бога имя.

Говорил: "Спасибо, Боже,

Что могу я видеть тоже

Все дела и все творенья

Твоего, Господь, уменья!"

Говорил: "Господня Слава

Велика и величава,

И утверждена навеки

Среди смертных человеков".

Я и сам – изделье Божье;

У Твоих шепчу подножий

Лишь одно мое хотенье:

Быть всегда в Господней сени;

Осоленым – Божьей солью,

Выполнять Его лишь волю!

Побег из той Византии.

Нелепицей в стихах сквозит прекрасных.

Чудесно всё в них: рифмы, ритм, слова,

Но для чего? Покуда смысл опасный

Там заправляет, буду рад едва

Красотам этим. Пользу разве даст нам,

Хоть сколько говори: "Халва, халва..."?

Ведь их создатель: оккультист и маг -

Друг эллинам, а христианам – враг.

Пугаясь люто старости телесной,

Лукавит больше пред самим собой:

Боясь покинуть этой плоти тесной

Пределы, а, застигнутый трубой

Пришествия, – не встать и не воскреснуть.

И величаясь мудростью пустой,

Фантазией в миры ступил иные,

И очутился в землях Византии.

В той Византии, что ему приснилась -

Пригрезилась скорее – есть изъян

Воображенья. Эта злая сила

Всё исказит, что можно и нельзя,

И приукрасит, что давно прогнило.

Пусть мудрые мне сердца не разят,

И не коснутся духа моего,

Когда они не создали его!

Претит ожить мне снова хоть в металле,

Хоть в бронзе, хоть в граните – всё одно!

В той вечности, какую мы созда́ли -

Несовершенства нашего полно.

И, как бы мы иного не желали,

Восстать всем в этом теле суждено,

Когда сойдутся времена и сроки;

Как нам и обещали все пророки.

Паутина ночных теней.

Ночами, при полной луне,

Вокруг проступают тени;

Вот они, окружают нас:

Тени греха, печать клеветы...

Смотри, как изящны они.

На земле – черные тени,

Как полночные кружева,

Сети зла, паутина ночи.

Я знаю, что скрывает тень:

Туда не заходит Господь!

Что нужно, чего мы хотим:

Остаться или вырваться прочь?

Кто смастерил эти тени,

Из чего они сплетены?

Может быть это ловушка?

Мы уже угодили в неё!

Это вошло в нас когда-то,

И оно изменило нас.

Кто же мы теперь? Может быть,

Мы не эти ночные тени...

* * *

Я слышу пламенные звуки

Каких-то неземных речей;

Они сжимают сердце мукой,

И выкривляют смысл вещей,

И, приводя в изнеможенье,

Они расшатывают ум

Тревожным, непонятным пеньем,

И череда несветлых дум

За ними тянется... Но, все же,

Иные звуки к нам, быть может,

Придут на краткий, краткий час,

И, прозвучав легко и нежно,

Разбудят от тоски безбрежной,

И исцелят Любовью нас.

* * *

Когда б был смысл в полете мотылька,

Он не спешил бы умирать скорее -

На лампы свет, и ты живешь, пока

Хватает сил, бегляночка-Психея.

Не торопись, быстрянка, умирать;

Кружись, кружись, ведь мы еще успеем

Увидеть Леты мягкие луга,

И тихого Элизия аллеи.

Пусть жизнь трудна; пусть выбьешься из сил,

Устав крылышковать прозрачной феей;

Пусть Гиблы станет горек мед, но ты

Не доверяй обманщице-Цирцее.

А смерть мани́т серебряным лучом,

И, убегать от смерти не умея,

Упрямицу к погибели влечет;

Но дар бессмертья, все равно, сильнее!

Звезды – во мне.

Ночь – точно ломоть хлеба – ноздревата,

И крупной солью звезды в ней блестят,

И, как водой холодной из ушата,

Я временем облит до самых пят.

Я временем облит, но жизни тяжесть

Еще гнетет упрямый позвонок,

И тянется судьбы слепая пряжа,

И тоненько пульсирует висок.

Я жив пока, но Вечность, темной пеной,

Мой слабый мозг пьянит сильней вина.

Я – маленькая часть большой Вселенной,

И кровь во мне – как звезды – солона!

31 декабря.

Столетье жалкое свой избывает срок,

Протеем хитрым в Вечность ускользает;

а время вяжет

спицей новый узелок,

и вертится

Вселенная большая.

Так ночью холодно под небом декабря.

Столетье это – тихо умирает,

и слышно: звезды,

как осколочки скрипят,

Вселенной мощной

двигаться мешая.

А утром кажется, что внове все вокруг,

и хочется, как в радужных мечтаньях,

Душе с немногими

на незнакомый луг

попасть,

не зная ничему названья;

и новые слова, как ноты выпевать,

толкая языком капризным звуки,

и никому уже не нужно

больше лгать,

и умолять,

протягивая руки.

Привычного стесненья телу больше нет,

а все, вокруг, так удивляет зренье:

и мягкий, чистый луг

и яркий, новый Свет...

Под незнакомой,

ласковою сенью

легко теперь звучать и двигаться легко,

и, кажется, что мы совсем не знаем,

что Время старится,

и где-то далеко

теперь от нас

обитель голубая.

К N.

Поведайте, в каких еще краях,

Ну, может, кроме Африки голодной,

Лгут – вдохновенно, грабят – благородно,

И мастерят свободу на костях?

Как долго будем думать: "может быть,

Нет-нет, не здесь, а где-то там – далёко,

В другой стране, губительного рока

Мы избежим и станем лучше жить?"

Как хорошо в фантазиях летать!

Не замечать железной жизни поступь

И с удивленьем обнаружить после,

Что наступило время умирать...

Бессонница.

Я сижу, сижу, а все не клонится

Ко груди, иль набок голова,

Что ж ты делаешь со мной бессонница?

Точно житель темноты – сова -

На диване я сижу как на́ ветвях;

Головой кручу и не могу

Ночью спать как человек, как праведник -

Все сижу и что-то стерегу...

Что я маюсь, отчего недобро так

На душе? А я молчу, молчу...

Отчего, ко спальной страшной комнате

Не могу идти я? Не хочу...

Из «Моцарта».

Когда б вы знали, как бывает тяжко

на скрипке Божьей вытянуть все струны

в один согласно зазвучавший лад,

и, двигая смычком воображенья

по этим напряженным жилам боли,

волшебную, чудесную музы́ку,

которой нету ничего прекрасней

и совершенней в этом грубом мире,

явить на свет и удивиться: "Как же,

к чему все это чудо совершенства

взялось из развращенной, смертной плоти,

которая лишь час тому назад

жевала и проглатывала что-то?"

Один ответ я вижу и приемлю,

какой дает мне ясность, оправданье:

Что с нами Бог, и это Дух Господень

тревожит нас несовершенства мукой,

которая звучит душе приманком,

и от неверья переводит к вере,

и обещает чудо воскресенья,

и радость вечной, светлой, новой жизни.

Как хорошо, покойно и свободно,

и этих слез раскаянья не стыдно,

и одного лишь хочется: прощенья

просить. Не знаю у кого, не важно!

Очищен храм и Богу приготовлен,

принесена молитва покаянья,

совершено причастье. Растворяюсь...

и – нет меня! Домой вернулся сын;

отправился опять к своим истокам,

когда настали времена и сроки.

Бывает страшно.

За жизнь свою боясь, и трепеща

От мысли: "вот и мы, увы, не вечны...",

Я притворяюсь, рифмами треща.

И нипочем мне все, и так беспечно

Я время трачу между "от" и "до" -

Две даты на моем могильном камне,

Что будут отпечатаны потом

Каким-нибудь ремесленником славным.

Что я ищу, и есть ли польза в том?

И, глядя на себя сторонним взглядом,

Кажусь: то человеком, то скотом,

И удивляюсь этому разладу.

Кто я такой? Зачем мне умирать?

Но голос плоти – тише, замирает...

Я слышу, вот и мне: "Теперь – пора!"

И сердце всю вселенную вмещает.

Пред сретеньем – прощанье!

I

Взмах ресниц – движенье заломленных рук,

И матовой кожи свет...

Было тихо, странно так было вокруг:

Тускло блестели две

Серебристые нити; глаза в глаза

Уже взглянуть не могли,

Что-то нужно мне было еще сказать -

Слова на память не шли!

II

Обыденны, мелки слова,

И зренье застит даль разлуки;

На чудо б надо уповать,

Но чуда нет. Простерлись руки

Над телом, словно два крыла.

Молитва в мыслях неумело

Ткалась – рвалась – опять ткалась,

Освобождаясь из предела

Души. На опустевший храм

Кладу холодные ладони,

Но кто-то произнес: "Пора!"

И голоса в стенаньях тонут.

III

Всем нам встретиться вновь суждено!

Прежних лиц не важны очертанья -

Там, в отличье от жизни земной,

Ни к чему будут нам узнаванья.