Текст книги "На пасеке"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Странная пчела

Назавтра опять стало солнечно. А как оно хорошо бывает ранним утром, и ранним летом, и после большого дождя – я об этом вам говорить не буду.

Мы стояли с Володей босые на тёплой влажной земле. Медленный пар подымался от неё, отливал серебром, лоснился и пропадал в чистом воздухе.

Пчёлы ещё не летали из-за недавнего дождя и мокроте-ни. Володя подвёл меня к улью. Наклонился, приложил ухо к задней стенке его. То же сделал и я.

Я услышал мерное беспрестанное шуршание.

– Уже проснулись?

Володя улыбнулся и ничего не ответил.

Часа через два, когда просохло, и раскрылись цветы, и пчёлы без устали летали и летали, и трудовой гул стоял над пасекой, Володя сказал мне:

– Ну пойдём, попробую тебе кое-что показать.

Он выбрал улей, где жила сильная семья, то есть где пчёл было много. Они так и клубились, так и гудели над прилётной доской.

Мы стали сбоку, чтобы не мешать им. Шло время. Но если ты решил узнать жизнь животных, надо иметь терпение…

Вдруг Володя наклонился к летку:

– Видишь пчелу?

Для меня она ничем не отличалась от других. Пожалуй, только слишком уж медленно ползла по прилётной доске.

– Запомни её! – сказал Володя.

В ответ я лишь пожал плечами: как её запомнишь… Пчела ушла в леток. И мы прождали ещё несколько минут…

– Вот она, – сказал наконец Володя.

Другие пчёлы с озабоченной суетливостью вбегали в улей и выбегали наружу. У всех полно было дел. Эта же медленно брела поперёк общего движения. И мне казалось даже, что она покачивается, хотя это, конечно, на шести лапах никак невозможно.

Вот странная пчела добралась до края прилётной доски, постояла секунду, словно о чём-то вспоминая или раздумывая. Сделала ещё усилие, ещё полшага и… свалилась в траву.

Володя поднял пчелу. Она была мертва. Ветерок катал её по Володиной ладони – серый невесомый комочек.

Хочешь быть жуком?

Родилось насекомое – таракашка, жук, муха или та же пчела. Только вылезли они «на свет божий» и сразу готовы делать то же, что взрослые насекомые: добывать еду, удирать от врагов… ну и тому подобное.

А вот родился человек: беспомощный, слабый, глупый. Любой малости он должен учиться.

Так, выходит, насекомым-то родиться выгодней. Сразу сам себе голова!

Но дело в том, что никакое оно не голова, это насекомое. Мы с вами растём, становимся умней, учимся. И после можем летать, как птицы, или плавать, как рыбы и нерпы, или, если очень постараемся, можем даже пройтись по Луне. Мы можем стать кем хотим. Потому что мы умеем учиться.

А вот, например, тот же таракан, он в жизни не научится плавать, как водомерка, или летать, как майский жук, или брызгать во врага кислотой, как муравей.

Каждое насекомое умеет только то, что от рождения дала ему природа. Это немного похоже на «умение» вещей: стиральная машина умеет стирать, но только стирать, автомобиль – мчаться по дорогам. А поменяться своими обязанностями или научиться чему-то новому вещи, как вы сами понимаете, не могут.

Примерно так же начал свой рассказ Володя. А я его старался побольше перебивать, чтобы всё разузнать как следует, а потом написать в книжке.

Жизнь пчелиная!.

Сперва она была яичком, потом куколкой, потом стала пчелой, прогрызла восковую крышку ячейки, в которой сидела до этого положенные дни, и – и вот вам готовая пчела.

– Была она жёлтенькая и пушистая, – говорил Володя. А я в это время смотрел через лупу на мёртвую пчелу и видел, что она тёмная, и волосков-пушистинок на теле её почти не осталось, и крылья все измочалены и разодраны.

…Только вылезла пчела, отряхнулась и сразу стала чистить ячею, в которой сидела, – грызла её, выскабливала. Наконец ячейка заблестела тусклым восковым стеклом. А пчела пошла искать другую ячейку, третью. Так она без устали работала четыре дня.

Потом вдруг её совсем перестала интересовать чистота в ячейках. Она почувствовала, что изо рта у неё капельками стало выступать молочко – очень ценный и питательный пчелиный корм. И наша пчела сама не заметила, как оказалась в «свите» пчёл вокруг матки. Матка без конца червйла, откладывала яички, и то и дело слизывала молочко, которое ей давали пчёлы – все молодые, пушистые…

Прошла ещё неделя, молочко у нашей пчелы стало пропадать. Она теперь кормила детву, молочко вперемешку с нектаром отдавала в ячейки, куколкам. И те росли.

Потом у пчелы совсем не стало молочка. И с той поры её больше не интересовали ни матка, ни детва. К этому времени на брюшке у неё стали расти крохотные и тончайшие пластинки воска. Вместе с огромной армией таких же строительниц, как она, пчела снимала с себя вощинки, разжёвывала, разминала их, прилепляла к недостроенной стенке ячеи, вытягивала стенку. Потом терпеливо ждала, когда у неё вырастут новые восковые «кирпичики».

Несколько дней всё было чудесно. Но вот почему-то вощинки начали расти хуже, медленней. И сама пчела вдруг из опытного строителя превратилась в полную неумейку. Забыла секрет, не могла больше лепить на диво ровные шестигранники сот.

Вскоре она совсем ушла от строительниц. Ей теперь нравилось другое. Она стояла у самого летка, и как только в него вбегала прилетевшая с цветов пчела, наша подходила к ней, раскрывала рот. И прилетевшая отдавала крохотную каплю нектара, свою добычу.

Однако наша пчела вовсе не ела нектар, она относила его в глубь улья, в медовые кладовые, и там выливала в ячею – раз за разом, снова и снова, пока ячейка не наполнялась до краёв. Наша пчела стала теперь приёмщицей корма.

Здесь было много таких, как она. Но только одни принимали нектар, другие комочки перги – цветочной пыльцы, без которой пчёлы тоже не могут прожить. Недаром её называют пчелиным хлебом. Третьи приёмщицы брали воду. Но не выливали её в соты, а держали в своих зобиках и становились как бы пчёлами-бидонами или пчёлами-кувшинами. Каждый, кто хотел пить, подбегал к ним, и «кувшин» отдавал крохотную бусинку воды.

А ещё вода нужна в пчелином хозяйстве, чтобы разбавлять корм для детвы. А ещё – чтобы разбрызгивать в улье, когда становится слишком жарко.

Поработав недельку приёмщицей, наша пчела стала санитаром. Она выбрасывала на улицу всякий сор и трупы зажаленных врагов, проникших в улей. Крылышками своими она тщательно выметала и даже будто натирала дно улья, так что оно всегда тускло блестело, словно подземное озеро.

В жаркие часы дня пчёлы-санитары становятся вентиляторщицами. Они поворачиваются спиною к летку, поднимают брюшко, наподобие маленьких пушек, и начинают отчаянно бить по воздуху крыльями. Прислушаешься – словно гудит мотор: ровно, без перебоев.

Работают вентиляторщицы – из ульев идёт нагретый воздух, медовый дух. И тут на пасеку слетается, сползается, сбегается немалая армия всякого жулья: мухи, жуки, муравьи.

Последние дни перед вылетом из улья наша пчела сделалась сторожем, стала злой, недоверчивой. Только сунься, вражина!

Вон они лежат в траве: три мухи, пчела из чужого улья – пчёлка-воровка – и ещё задушенный жук-бронзовик. На нём броня, как на танке, пчелиные жала ему не страшны. Но пчёлы облепляют его сплошным клубком. И не уйти бронзовику!

Наконец новое поколение пчёл вылетает из улья. Правда, перед этим в особо погожие дни молодняк уже вылетал раз или два. Но как осторожно, как боязливо! Пчёлки всё время держались лицом к улью. Минуту-две повисят в воздухе и – домой. Страшно в открытом космосе!

Однако после нескольких тренировок пчёлы осваиваются с новым делом. И вот настаёт их пора, они теперь лётные.

– Наконец-то! – сказал я, довольный, что пчела, о которой мы столько времени толкуем, сможет полетать – по цветам, по солнышку, по хорошей погоде…

Володя, улыбаясь, покачал головой:

– Пчёлы, между прочим, улей свой любят куда больше, чем полёты. За всю жизнь пчела проводит на улице дней шесть-семь…

– Сколько же всего она живёт?

– Зимняя дольше, а летняя – месяц, месяц с неделей…

Я смотрел на весело гудящую пасеку. Я собирался жить здесь месяца полтора. И не мог поверить, что всё это такое несметное пчелиное государство к моему отъезду исчезнет. А будут летать уже совсем другие пчёлы.

Но это было так!

…У лётной пчелы трудная работа: собрать нектар или собрать пыльцу, а потом с огромной этой ношей лететь в родной улей. Теперь я понимал, почему так тяжело опускаются пчёлы на прилётную доску. И сидят несколько секунд, вздрагивая брюшком, – дышат… Потом – скорей-скорей в леток, к приёмщице корма. И снова на работу – ей надо много успеть.

День за днём летала наша пчела. Но вот настал её срок, она состарилась, а вернее, износилась, как изнашивается старый автомобиль. В последний раз вылетела она за взятком. Насобирала нектару, как всегда, полный зобик, ничуть не делая себе послабления. Полетела назад, то и дело проваливаясь на изорванных, неверных крыльях, но кое-как дотянула всё же до знакомого аэродрома, спасибо встречный ветер утих.

Она тяжело бухнулась на прилётную доску и пошла, шатаясь, к летку. Её не жалели, на неё никто не обращал внимания. И она не жалела себя, спешила, пока не настала смерть, сделать всё, что ещё осталось ей сделать.

Вошла в леток, и к ней тут же подбежала приёмщица, вытянула капельку нектара и прочь, ничуть не думая, старая перед ней пчела или новая, увидит она её когда-нибудь ещё или нет…

Не увидит!

Старая пчела больше не любила родного гнезда. Теперь всё её существо стремилось только к одному: «Прочь отсюда!» Она выползла из летка, доплелась до края прилётной доски. Всё, санитарам будет меньше работы – последний долг перед ульем выполнен…

– Понял теперь, что это за пчелу мы подобрали? – сказал Володя.

Я посмотрел на то место, где лежала мёртвая пчела… Лупа, раскрытая книга, папиросы… Пчелы нет… Наверное, её подтолкнул ветер, она упала со стола и затерялась среди дремучего травяного леса.

Вечером, часов в десять, Володя, словно что-то вспомнив, тронул меня за плечо:

– Пойдём-ка.

Мы вышли на пасеку, остановились около одного из ульев.

– Ну-ка, послушай, – сказал Володя.

Я, как утром, приложил ухо к стенке улья – и снова за стеною был шорох от движения тысяч и тысяч пчёл.

– Не спят ещё? – спросил я удивлённо.

– Они никогда не спят, – сказал Володя, – ни одного часа за всю свою жизнь!

Меня эти Володины слова удивили, тронули за самое сердце.

– Почему ж они не отдохнут, Володь?! Он пожал плечами:

– Работают, брат… Работают! Так уж устроены. Сколько б ни накопилось в улье мёда и перги, они всё равно будут работать. – Володя положил руку на гудящий внутри улей. – Иной раз в гнёздах у диких пчёл находили мёду целые горы. Даже есть такое специальное слово – каменный мёд. Потому что он слежался – лет, может, за сто…

– Как за сто?

– А уж так. Летняя пчёлка, бывает, живёт и меньше месяца. А семья может прожить сто, двести и триста лет. Вон почитай, – он кивнул в сторону дома, – такие случаи были…

Матка

Сколько народа живёт в улье? В общем-то, я знал, что много. Но когда мне Володя сказал, я всё ж удивился. Примерно столько же, сколько в хорошем городе с десятком школ, с несколькими кинотеатрами, с городским парком, с кварталами новых домов и со старинными улочками. Главное население этого города – рабочие пчёлы. Их тысячи и тысячи.

А матка всего одна. Ясно, что поскорее захотелось её увидеть – такую знаменитость. И мне это удалось довольно-таки быстро. Как стали пчеловоды осматривать ульи, так я её и увидел. Вернее, Лена показала.

– Видишь? С синей точкой.

У неё действительно была синяя метка на спине.

– Ну, любуйся, – усмехнулась Лена.

– Любуюсь… – Матка была раза в два крупнее обычной пчелы. Вот, пожалуй, и все отличия, что я заметил. – А вы её зачем разрисовали?

– Ну… чтоб всегда сразу найти. Чтобы знать, как жива-здорова. Матка ведь!

– Ага! Значит, всё-таки царица?

– Ладно, пусть будет царица. Только царица, которая работает с утра до вечера.

– А вернее сказать, круглые сутки, – уточнил Володя. Я невольно подумал: вот бы так неслись наши куры!

Рабочая… царица. Странно звучит, верно? Да и «царица» – это слишком, конечно. Хотя положение матки особое. Без неё не будет детвы. А значит, погибнет семья. Когда рой остаётся без матки, из улья слышен тоскливый и тревожный гуд. Опытный пасечник сразу узнает его: «Пчела тужит».

В суровые зимы, когда пчёлам – особенно лесным – приходится плохо, когда они греются кое-как, сбившись в плотный комок, последний кусочек тепла и последняя сластинка еды будут отданы матке. Пока она жива, есть надежда, что семья не умрёт.

Ленивый

С трутнями я познакомился в последнюю очередь. Вот странные создания. Живут себе припеваючи – не делают ничего, только едят. Причём сами еду добывать не умеют. Кормятся тем, что подадут им рабочие пчёлы.

Трутни, а их в улье бывает немало, толпятся обычно у выхода, где попрохладней. Они большие, неповоротливые, толстые – много крупнее обычной пчелы, но чуть меньше матки.

Ползёт пчела, навстречу ей трутень. Рот раскроет, выпрашивает поесть. Пчела выпустит капельку: «На уж!»

Когда кругом много цветов, когда хороший взяток, пчёлы трутней не обижают.

А зачем они вообще-то нужны, дармоеды?

Нужны! Без них матка не смогла бы откладывать яички.

После зимовки молодые, только что выведенные матки отправляются в весенний брачный полёт. Солнце сверкает, и матка летит в окружении целой дивизии трутней – из своего улья, из чужих.

Никто не знает, в чём тут дело, но все молодые матки всех пасек какой-то одной округи прилетают каждой весной в одно и то же место, на один и тот же луг. А потом они возвращаются в родные ульи, чтобы уже никогда больше не выходить из его темноты. А живёт матка четыре и даже пять лет.

Для матки обязанности перед семьёй только ещё начались. Для трутня уже кончились. Теперь он вольный казак. Хочешь в улье сиди, хочешь лети на прогулку.

Летит трутень, вид у него деловой, гудение басовитое. Так и кажется, что он в шляпе, в роговых очках, с толстым кожаным портфелем.

Как-то, уже совсем освоившись на пасеке, я сидел, прислонясь к задней стенке одного из ульев, и писал. Хорошо мне работалось. Ни комары, ни слепни на пасеку кровожадного своего носа не сунут.

И тут к моему блокноту подлетел трутень. Строго прожужжал страницу слева направо, будто читал, затем отправился дальше по своим якобы очень важным министерским делам.

И всё же трутню не позавидуешь. Ну что за удовольствие, в самом деле, весь век провести лентяем и побирушкой. Да и смерть у трутней бывает ох как нехороша.

В конце июня отцвела липа. Пчелиные семьи получили хороший взяток. И здесь наступил перебой в их работе.

Правда, оставались ещё луговые цветы, но уже начался сенокос. А громадные гречишные поля должны были зацвести только дней через десять.

Пчёлы стали сердитые, «нервные». Напрасно трутни клянчили мёду. Всё чаще вместо еды им доставались укусы да жала. А трутень, он, между прочим, хоть и здоровенный, но беззащитный: жала у него нет.

Пчёлы сердитой толпой выталкивали неловких трутней на улицу, на прилётную доску. Иная, усевшись на трутня, с жужжанием гнала его прочь.

Впервые увидев эту картину, я страшно удивился, даже засмеялся. Но понял, что невпопад.

– Вот и конец ему пришёл, – сказал Саня.

– Ужалит?

– Увидишь…

Пчела бросила трутня и вернулась в леток. А он вдруг резко, с каким-то даже отчаянием взмыл высоко вверх. Я тотчас потерял его из виду, вопросительно посмотрел на Саню.

И здесь толстый дуралей вернулся, он упал на прилётную доску и был уже еле жив.

Голодный, он этим своим нелепым полётом сжёг последние остатки горючего. И теперь умирал, затухал, словно мотор. Крылья его дёргались слабо и не в такт.

– Зачем они так делают? – сказал удивлённо Саня. – Может, чтобы не мучиться?..

Мёд, яд и пчелиный хлеб

– Как на тоненький ледок выпал вкусненький медок! Как на тоненький ледок… – Танька поёт и приплясывает от нетерпения.

– Ну что ты несёшь? – говорит Володя, а сам улыбается.

Отцвела липа. И сегодня они с Саней «собирали урожай» – доставали из ульев рамки с мёдом. В одной соты были так полны, что не выдержала рамка. Теперь неровными кусками, глыбами полуразрушенные соты лежат на большом плоском блюде. И Татьянка пляшет вокруг него. Вы не думайте – конфетами её не удивишь, и тортом мама балует. А всё равно – мёду сотовому, «тёпленькому медку» она радуется больше всего.

– Как на тоненький ледок…

Белые чистые соты и правда кажутся ледяными под ярко-жёлтым густым липовым мёдом. Волшебный аромат разрастается над блюдом огромными невидимыми цветами.

Каких только чудес не рассказывают люди про этот необыкновенный продукт, про мёд. Каких только легенд не сложили. И почти всё, оказывается, правда.

Кто дольше всех живёт на свете? Пасечники. Не оттого ли, что частенько приходится им едать тёпленького медку?

Я тотчас вспомнил себя, как стою, маленький, перед магазинным прилавком: «Мам! Бабушк! Купи конфету!» Эх, глупый я был человек. Ничего не понимал. Слава богу, в книжке могу написать, чтобы хоть другие знали: «Мам! Бабушк! Купи медку!»

Но не только мёд, оказывается, целебен. В те разы, когда я охал и тряс ужаленной рукой, это же в меня вливалось очень полезное лекарство – пчелиный яд. Люди даже специально ходят в поликлинику на пчелиные процедуры… Ложишься и ждёшь, когда к тебе в особом приборчике поднесут рассерженную пчелу. Конечно, дрожишь слегка. Потом: «Ай! Ой!» Глядишь, однако: радикулита как не бывало.

Между прочим, для тех, кто не слишком смел, теперь придумали пчелиный яд собирать. В улей ставят металлическую сетку, к которой подведены провода. Вот включена батарейка, по сетке идёт слабый ток. Пчёл это ужасно сердит. Они начинают жалить непонятного врага. Но жало скользит по железке, а яд остаётся на проволоке.

Потом сетку с мельчайшими капельками яда ставят в сушилку и аккуратно соскабливают порошок – сухой пчелиный яд. Теперь можно делать разные притирания, мази.

Конечно, дело это сложное и медленное. Поэтому пчелиный яд очень дорог.

Мёд, яд. А ещё перга – помните, «пчелиный хлеб»?

Он тоже целебен. Саня показал мне небольшую баночку с плотно пригнанной крышкой:

– Хочешь попробовать? Я пожал плечами:

– Ну… давай…

Он отрезал кусок хлеба, тоненько помазал его маслом, сверху тоненько присыпал желтоватыми комочками перги. Комочки, потому что пчёлы приносят пыльцу именно слепленную в комочки. На задних лапах у них есть для этого такие углубления, вроде карманов. Если прикрыть леток специальной сеткой, можно эти комочки из пчелиных карманов «вынимать».

И вот Саня присыпал бутерброд щепотью перги – словно посолил:

– Ну, ешь!

С недоверием откусил я кусочек и… ничего не почувствовал. Просто хлеб и масло. Лишь потом я услышал слабый, но ясный и чистый запах цветов и тихую-тихую медовую сладость… Пчелиный хлеб.

– Всё, – улыбнулся Саня, – больше болеть никогда не будешь.

– Ну спасибо на добром слове, Санёк!

Старые ульи

Полдень. Я сижу на задах нашей пасеки, на опушке березняка. Здесь у Сани лежат пустые старые ульи.

Придёт осень, зима. Саня рабочие ульи – те, что с пчёлами, – уберёт в зимовник, сухой и прохладный подвал, а сам займётся на свободе старыми ульями – будет их осматривать, чинить.

Старые ульи пахнут мёдом и воском. Они чисты изнутри и крепки. Они лежат под дождями и под снегом, под градом и под весенней капелью. Но в них долго, а может, и никогда не заведётся никакой заразы.

В них очень много здоровья. В них ни единой щёлки. Трещины все и швы надёжно, накрепко промазаны прополисом – пчелиным клеем.

Я отковырнул кусочек прополиса, пожевал его. Пахло воском, но более – горьковатой берёзовой почкой. Клей этот пчёлы собирают с деревьев, как раз в те дни, когда из клейких почек вылезают острые мордочки листьев.

Собирать прополис – каторжная работа. Часами сидит пчела на дереве, работает, отдирает клей такими маленькими кусочками, что в микроскоп едва разглядишь.

А ведь его надо много, прополиса. На зиму пчёлы заклеивают им потолок, облепляют леток, оставляя лишь очень узкий проход – «форточку».

Потом он так и остаётся в пустых ульях.

Татьяна полезла на старую яблоню. Какой аллах её туда понёс!.. В общем, когда кое-как спустилась, на левой ноге, от щиколотки до коленки, свежим росчерком зияла царапина. Добра яблоня, да не всегда!..

– Теперь уж, милая моя, не плачь! – говорила Лена, сама чуть не плача.

– А я и не собираюсь! – отвечала упрямая Танька. Лена, закусив губу, мазала дочке рану какой-то тёмной жидкостью.

– Ну, щипет?

– А вот не щипет!

Дня через два царапины и след простыл. Вернее, след-то как раз остался, но более ничего. Я спросил:

– Ты чем её тогда мазала, Лен?

– А это прополис был. Разведённый в воде.